— Ты с ума сошел? Да что на тебя нашло?
— Господин аббат, я не сумасшедший. Но эта женщина… Эммануэль…
— Что — женщина? Разве ты не знаешь, что она прекрасная работница, помолвлена и уже несколько лет там работает?
— Господин аббат, я не могу. Эта женщина… Эммануэль… от нее пахнет.
— Ах, ах! Мой юный друг. И чем же от нее пахнет?
— От нее пахнет смертью.
Аббат Нуарэ застыл на месте и долго смотрел на меня невидящим взором, после чего указал на дверь подбородком, приказывая мне уйти.
На следующий день за завтраком он положил перед моей тарелкой газету, раскрытую на странице местных происшествий:
РАБОТНИЦА ФАБРИКИ ЗЮБЕРА РАЗБИЛАСЬ НА МОТОЦИКЛЕ.
Мне даже не нужно было читать статью, чтобы узнать, что произошло. Но после этого случая месье Нуарэ часто пристально и молча смотрел на меня, и я понимал, какое впечатление производил на него.
Мертвые мертвы, это ясно, и я не собираюсь нагружать их всяким вздором теперь, когда они трудятся под землей, чтобы искупить свои земные грехи! Но я думаю об аббате Нуарэ, от которого пахло чистотой и праведностью и который отныне мирно спит, помогая мне жить на этой земле. А еще я думаю об Эммануэль, о бледной женщине, сверлильщице, и помню ее запах, который уже тогда напоминал тот, который исходит из-под ее надгробной плиты. Я пытаюсь вспомнить слова апостола Павла: «Ибо мы Христово благоухание Богу». И не слишком упрекая себя, я говорю себе, что Бог намного терпимее меня.
VI
Я не исключение из всех. Я ничего не знаю и мало что делаю. Мои родители были учителями и слишком рано умерли, во время археологической экспедиции, чтобы защитить меня и помочь мне в жизни. Всем, что у меня есть, я обязан месье Нуарэ и Богу.
Случай на слесарной фабрике, который месье Нуарэ, а позже и епископ назвали «предвестием смерти сверлильщицы», сам по себе не так уж и важен. Ведь почти каждый день, все меньше удивляясь, я понимал, что улавливаю тайные причины, более или менее серьезные вещи, которые витают в воздухе, — недуги, болезни, ссоры, несчастные случаи на производстве или в дороге. Я каждый день проверял то, что предвещали мне мельчайшие приметы, знаки, совпадения, о которых я никому не говорил, чтобы не привлекать к себе внимания. Как вы видели, я также чувствую смерть. Это намного серьезнее, я с трудом признаюсь самому себе в том, что мне почудилось в запахе обреченных, но я никогда не ошибаюсь. Сначала я чувствую, что от них исходит смерть, по пресному, бесконечно унылому запаху и вспоминаю о сверлильщице; затем я убеждаюсь по лицу, по жестам и запаху, который исходит от одежды человека, находящегося передо мной, что он дышит на ладан. А через несколько дней — смертный приговор: его увозят в госпиталь, агония и смерть, отпевание в церкви и погребение. Если это долгий процесс, я все равно об этом знаю. Не потому что запах неприятный или неожиданный для моего обоняния. У смерти масса запахов, которые она распределяет по своему усмотрению. Просто к пресному запаху слегка примешивается запах жизни, как последний привкус свободы, плотского удовольствия или свежего воздуха, прежде чем он станет абсолютно и неумолимо пресным. Осязаемая музыка могилы.
Но предвестие смерти сверлильщицы имело последствия, о которых я вовсе не догадывался в тот момент, когда произошло это событие. Вопреки моей воле, в глазах месье Нуарэ и прихожан оно придало мне некий авторитет, который скорее мешал, чем нравился или льстил мне.
Мы ждали приезда одного писателя, некоего месье Вайана, товарища по лицею его высокопреосвященства епископа, который жил в поселке Мейонна́, неподалеку от города Ойонна́, где ему было спокойнее, чем в Париже, писать свои книги.
Почему выбор пал на меня?
Почему в делегацию для встречи месье Вайана выбрали меня? Предпочитая держаться в стороне, не обращая на себя внимания, я быстро смекнул, что для того, чтобы рыскать и вынюхивать, лучше оставаться незамеченным. Но монсеньор настоял на том, чтобы это мероприятие было скромным.
— Вайан — коммунист, — предупредил он нас. — Я хорошо его знаю. Он терпеть не может кривляк. Держитесь с ним просто, естественно и, главное, не пускайте ему пыль в глаза!
VII
Месье Вайан прибыл в четверг вечером в своем длинном и маневренном автомобиле темно-синего цвета в одиннадцать лошадиных сил. С ним была невысокая и уже немолодая женщина с пронзительными глазами, бледная, взвинченная и, как мне показалось, навязчивая, так как она, едва они вышли из машины, прильнула к нему, вытягивая свою змеиную голову в нашу сторону.
У месье Вайана тоже был очень пронзительный взгляд, но более сердечный и веселый, и нос, похожий на клюв. Его маленькая, очень колоритная голова, ясные глаза и нос в профиль сразу же напомнили мне птицу, ястреба, а точнее, судя по цвету и размеру его головы, коршуна, которого мы рассматривали в орнитологической коллекции на уроках биологии в лицее имени Жана Жореса.
Месье Вайан был в черном итальянском пиджаке поверх красивого свитера из черной шерсти. Должно быть, он вспотел в такой теплый вечер! Но нет, его кожа была сухой, и он держался слегка натянуто, пока епископ не обнял его.
Женщина тоже была в черном. Но ее черный напомнил мне гадюку, черную гадюку, живущую в торфянике. Она все время держалась рядом с ним, обнимая его, прижимаясь к нему и с вызовом глядя на нас немигающим взглядом. Месье Вайан высвободился из ее объятий и направился к нашей группе. Месье Буадесерф, в мирском платье — только серебряная цепь на шее говорила о его церковном ранге, — тоже двинулся ему навстречу.
— Мой дорогой Роже, — воскликнул епископ, взяв Вайана за плечи и ласково обнимая его, — мой дорогой Роже, сколько лет!
Месье Вайан тоже сжал монсеньора в объятиях.
— Ты знаешь, что я заядлый антиклерикал, — громко сказал месье Вайан, и я понял, что его слова относились и к нам тоже. — Но ты, Буадесерф, другое дело. Ты на нашей стороне баррикады!
Позже месье Вайан объяснил мне, что они с монсеньором не только познакомились в лицее в Реймсе, где были членами очень активного поэтического кружка, но также вместе участвовали в движении Сопротивления. В то время молодой священник, а ныне наш отрешенный епископ, руководил подпольной организацией, занимавшейся подрывом поездов, и геройски проявил себя. И я еще больше полюбил его. Поскольку я любил месье Нуарэ, к которому Роже́ Вайан, вечером, в день своего приезда, проявил уважение и почтение.
Незадолго до ужина я остался один с писателем и с его женой и узнал, что ее зовут Элизабет. Аббат попросил меня проводить гостей в их комнату, на втором этаже в доме священника. Роже Вайан не позволил мне нести свой багаж, по правде говоря, слишком легкий для такого важного человека, поэтому ничто не мешало моим движениям, и через холл и по лестнице я шел впереди супругов. Вдруг меня охватило чувство тревоги. В тот момент, когда я подошел к Элизабет Вайан, чтобы взять ее за руку, которую она соблаговолила протянуть мне, по-прежнему раздраженная и настроенная против, я почувствовал ее запах: в этой женщине таилась угроза. Близкая, угрожающая опасность и смерть. Конечно, смерть не была немедленным следствием этой угрозы — это мог быть несчастный случай, стечение обстоятельств или какая-нибудь авиакатастрофа. Но смерть была здесь, я чувствовал ее холодное дыхание сквозь аромат фиалки и корицы, которыми надушилась гостья и которые пробивались сквозь анемичный и неподражаемый запах могилы.
Как можно скорее, насколько это позволяли приличия, я отошел от Лизины, которую позвал муж. Я сразу же понял, что это звучное и чувственное имя очень точно подходит героине прожитого романа, которую она, угрожающе черная, собою являла. Лизина! Хорошее имя для змеи. По дыханию Элизабет-Лизины и Роже́ я почувствовал, что от них сильно разило алкоголем. Видимо, днем они прилично выпили, переварили, а затем, перед приездом, снова приняли дозу. Наверное, виски. У меня есть опыт, так всегда пахнет от монсеньора после приходского праздника.
VIII
Во время превосходного ужина, который сопровождался большим количеством вина, зашла речь о проекте, который монсеньор и месье Нуарэ хотели обсудить с Вайанами.
— Так вот, — сказал епископ, обращаясь к нашему гостю. — Тебе, конечно, известно, что церковь Грима́ располагает небольшой театральной труппой, которая в последние годы имеет определенный успех, ставя и играя спектакли, которые очень нравятся всей епархии. Хочу напомнить тебе, что в епархию входит также район Жекс, почти до Женевы — мы часто давали спектакли на заводах и в рабочих клубах Ойоннакса и Амберьё.
Я заметил, что взгляд Роже́ Вайана еще больше заострился, как только речь зашла о театре, и, он строго и пристально уставился на своего собеседника.
— А я что там буду делать? — сдержанно спросил он.
Епископ кашлянул и улыбнулся.
— Что ты там будешь делать? Да все, абсолютно все, поэтому я тебе об этом и говорю. Это не соответствует твоему уровню? Амбиции нашей маленькой труппы кажутся тебе смешными? Нет, насколько я тебя знаю. К тому же я давно хотел поговорить с тобой об этом.
— Да о чем поговорить? — перебил его Вайан, которого насторожила необычная осторожность епископа. — Ближе к делу, товарищ Буадесерф! — рассмеявшись, сказал Вайан.
И монсеньор признался ему, что недавно перечитал его пьесу «Элоиза и Абеляр», и ему вдруг показалось, что она просто создана для актеров нашей труппы. Роже Вайан был польщен, это было видно по его пристальному взгляду, которому придавали еще большую резкость зажженные перед подачей десерта свечи. Он молчал, а монсеньор все говорил, рассказывая о нашей работе в театре, об актерах, которые почти все молодые рабочие и работницы, о том, как устроен театр, как проходят спектакли на заводах, на небольших фабриках, в спортивных, футбольных и велосипедных клубах и даже в психиатрических клиниках, в тюрьмах, где заключенные устраивают нам овации.
— Мы обещали им снова приехать, — сказал епископ, — и хорошо бы с твоей пьесой!
Роже́ Вайан был готов поддаться искушению, это было видно по гримасе на его губах, по тому, как он покусывал нижнюю губу, пил кофе, осушил большой стакан сливовой водки. Надо сказать, что присутствие мальчиков и девочек, среди которых была и Мария Елена, нравилось нашему гостю, который возбуждался, сохраняя маску спокойствия, и бросал вожделеющие и пронзительные взгляды в сторону того конца стола, где веселились молодые люди.
Это был подходящий момент для черной гадюки, чтобы выплеснуть свой яд на стол.
— Ваше преосвященство, вы в этом уверены? Ведь ваша молодежь, ваши рабочие — любители, а не профессионалы!
— Любители, — перебил ее Вайан. — Мне нравится это слово. Оно означает, что они действительно любят. Хорошо, монсеньор, я согласен! Ты получишь права на «Элоизу». Передаю их тебе. Я полностью тебе доверяю. Andiamo[1].
IX
То, что произошло потом, было предельно ясно и в то же время туманно. У меня хорошая память, но, видимо, боль, которую я испытал, страх, что больше не увижу Марию Елену, или же ужас от того, что к ней относятся как к добыче, затуманили зеркало моей памяти. Боль вызывает смятение. Это понятно. Однако то, что произошло в тот вечер, продолжало тяготить меня. А мне так хотелось отделаться от этого!
Месье Вайан подарил нам права на свою пьесу, монсеньор, сидевший напротив него, встал, оба пожали друг другу руки и обнялись через стол; все было прекрасно.
Нет, похоже, не все, так как незадолго до этого очень бледная Лизина, Лизина с белым как мел, морщинистым лицом и запахом угрозы, женщина в черном, Гадюка, подошла к Марии Елене, сидевшей в конце длинного стола среди молодежи из футбольной команды и театральной труппы, и стала шептать ей на ухо. Ах, я четко различал ее слова, слышал, как она нашептывала ей на ухо, обняв девушку своей черной рукой. Мне хотелось броситься в тот конец стола, освободить Марию Елену, вмешаться, увести ее в сад или на наш чердак, но месье Вайан, его преосвященство епископ и месье аббат Нуарэ хотели выпить, а я помогал разливать напитки в бокалы. Как раз в этот момент месье Вайан протянул мне свой бокал и заговорил со мной, задавая разные вопросы. Он пристально смотрел на меня своими рыже-карими глазами, и я вынужден был отвечать ему.
— Чем ты занимаешься, мальчик?
— Я, месье? Я ищу.
— Ищешь? Мне это нравится. Мне кажется, что мы понимаем друг друга. Ведь ты член театральной труппы, верно?
— Да, месье, и мне это очень нравится.
— А в каких последних спектаклях ты играл?
Но я его уже не слушал и не отвечал ему, потому что все время, пока месье Вайан разговаривал со мной, я наблюдал за тем, что его жена проделывала с Марией Еленой, и то, что я видел, обжигало мне сердце. Женщина, то бишь Лизина, прижала к себе Марию Елену; всем казалось, что это ради смеха, потому что она смеялась и паясничала, а я смотрел на эту безобразную сцену и понимал, что это не игра. Итак, наполнив бокалы господ, я оставил их и с невозмутимым видом, с бутылкой в руке, с салфеткой соммелье, под видом исполнения своих обязанностей быстро скользнул в конец стола, где Гадюка изливала свой яд. Прислушавшись, я уловил слова сквозь гул голосов: «малышка-единорог», «несложное хозяйство», «попробовать у нас» или «пожить у нас в Мейонна́», что одно и то же. Лизина продолжала смеяться, пристально глядя в глаза Марии Елене и поглаживая ей запястье. Мария Елена была счастлива, ее глаза сияли от радости, что она нравится и что ее соблазняют; я видел ее волнение по тому, как она без конца облизывала языком губы. Мне знаком этот жест, я часто наблюдал, как она проделывала это на чердаке, когда мы приводили его в порядок, и мне знаком запах нетерпения, запах волнения — слабый, пьянящий, мокрый, исходящий от ее тела в этот момент.
X
Эти события произошли сорок три года назад, летом 1960 года, и я всегда возвращаюсь к ним, когда мне этого хочется. Точнее, все эти годы я так часто думал об этом, что могу мгновенно воскресить любую сцену, любой момент, любые жесты и слова, как будто я вновь переживаю все то, что подернулось мраком. А также стало неуловимым, легким, невесомым, чем так дорожат избранные, стремящиеся избавиться от запаха, любых оков и следов грязи!
Мне вспоминаются события этого лета в ярком, золотистом свете, на фоне которого четко вырисовываются лица, ясно виднеются деревни и поля с лесом на горизонте, подернутым дымкой от летнего зноя. Окрестности Грима́ очень красивы, «они напоминают окрестности Мейонна́», говорил месье Вайан, описывая мне свой дом, сад и прогулки у склона горы Ревермон. Так как уже на следующий день после званого ужина и странной бессонной ночи, о которой я сейчас расскажу, он повез меня кататься на своем темно-синем лимузине в одиннадцать лошадиных сил и подробно объяснял мне, как он работает. Теперь я уже старый, мне шестьдесят лет, я неплохо устроился в жизни, был бухгалтером, затем начальником отдела кадров, затем уполномоченным на фабрике Зюбера, который за последние двадцать лет заметно преуспел за счет производства систем безопасности для различных министерств и правительственных учреждений Парижа и Лиона. Но несмотря на все это и на довольно зажиточную жизнь, которую я вел и которая позволила мне купить около десятка автомобилей, я никогда не ездил в автомобиле, с которым хоть отдаленно можно было бы сравнить темно-синий лимузин месье Вайана в одиннадцать лошадиных сил. Он сам был от него без ума. «Знаешь, малыш, я люблю скорость, это одна из форм борьбы, ты мобилизуешься, выбираешь цель, свобода уходит в ногу… Смотри, я жму на газ. Слышишь?..» Помню потом, в 1962 году, он купил огромный серый «ягуар» с очень широкими шинами, на котором часто гонял на двести километров в час. «У меня есть еще одна страсть — езда на велосипеде, — сказал мне в тот день Вайан, — я описал велогонку в романе, действие которого происходит здесь, в Ойонна́. Я вел репортажи с автогонок. В Мансе, в Италии, я управлял болидами». И он произнес фразу, которая заинтриговала меня и над которой я думал долгие годы после его смерти: «В такую эпоху, как наша, напрочь лишенную мужества, отваги и вызова, автомобиль, скорость и автогонки — это пережитки дуэли».