Часть 2
А когда принц женится, ты станешь пеной морской.
Скоро стану пеной морской…
Принц русалку не полюбил.
Уж шумит в голове прибой,
Океан объятья раскрыл.
Океан… Мне не страшен он.
В нём я плавала с детских лет.
О душе я видела сон,
Ведь у нас, говорят, душ нет…
Поднималась куда-то ввысь
Я в счастливом, радостном сне;
В высоте, там огни зажглись
И так сладостно было мне!
Я б хотела поверить сну,
Но должна уйти в глубину,
Чтобы белую пеной стать,
Никогда уже не страдать…
Как зовёт меня Океан!
Здесь мой дом. Он мне Богом дан!
Часть 3. Дочь Воздуха
И стала в сказке Андерсена русалочка дочерью Воздуха, которая должна обрести бессмертную душу, если свершит много добрых дел…
Я бессмертную душу хочу обрести.
Я, невидимая, над миром.
Мне кого-то порой удаётся спасти
В этом царстве, бренном и сиром.
Я не знаю усталости. Только вперёд.
Я услышу ангелов пенье
И увижу: роза цветёт
В небесах, даря наслажденье.
Находка и добрые люди
Нашла дитя в кустах сирени.
Они цвели, благоухали.
И бегали вокруг олени,
И не было в лесу печали.
В пелёнках белых, с бантом красным,
Лежала дочь и улыбалась.
И небо было ясным-ясным,
И жизнь мне сказкою казалась.
Медведь нам подарил коляску,
Соткали белки одеяло,
Лисица притащила маску,
Ежиха чепчики связала.
Так с мира доброго по нитке
Собрали мы. Жизнь заиграла.
Ксения Нагайцева
Москва
* * *
за моим кабинетом,
распластанным в десять окон,
и за партой
того загорелого парня в футболке,
утонченный, как сон,
просит хода немой Рубикон,
и клубится, и колет глаза,
как большие иголки;
и за этим, и каждым
студентом, забывшим тетрадь,
за портретом и схемой
ненужной английской науки,
собирается память,
славянская храбрая рать,
мускулистые к небу
вздымая красивые руки.
да, они там стоят –
за стеной, где языческий вождь
смотрит вдаль,
далеко за московское серое царство,
и бушует в журнале фамилий
бессмысленный дождь,
и вином бродит в войске
азартное это коварство;
перейти или нет Рубикон:
словно сон, где-то здесь,
Рубикон – как рубин…
эта точка в конце коридора,
в кабинете,
в который – как в яму – обязан залезть
и дождаться конца
для рабочего дня, как позора;
и плестись,
чтобы снова вернуться зачем-то туда,
где коней удержать
– у черты, у границ, у порога,
чтоб увидеть,
как точит копыта речная вода,
под навесом столичного
и ненавистного смога;
и запутаться
в этих примерах возможных сторон,
у коллег – то ли шлем,
то ли блещет под лампой корона,
то ли после занятий
случился внезапный, рубиновый сон,
где клубилась вода
переменчивого Рубикона.
* * *
что же замолчал ты и исчез?
точки две расставлены над веком,
между ними хмурый зреет лес,
выращенный тусклым человеком.
ты теперь в молитвах и беде.
завтра всё изменится, но всё же
эта ночь, как лес, и… Боже! Боже!
как мне перейти его и где?
если испугался, то молись
посреди зверей больших и диких.
прошепчу протяжно: «Появись!»
и кора сойдёт с дубов великих.
если вдруг обижен – онемей:
пролечу не близко и сурово,
и совьётся из земных корней
дар тобой утерянного слова.
если я заставлю – вновь придёшь,
лес шумит и гнёт густые кроны.
приманю на золочёный грош
и воображаемые стоны.
с этого момента будь в пути:
завтра приползёшь больным и грустным
из лесу, посаженным расти
хмурым человеком – злым и тусклым…
* * *
Я встану вширь с опустевшим небом,
На нём ничего не останется больше.
А ты называешь это побегом
В дремучие, мама, небесные рощи?
Но если останутся лестницы в небо
Пусты и нетронуты мною, то матерь
Мне даст вместо золота, ткани и хлеба
С собой самобраную лунную скатерть.
И голод уйдёт, не останется грусти,
И холод укроется ночью горячей,
Славянская матерь уже не упустит
Из колыбели над миром висячей,
И выйду из рощи холодной, как память,
Прозрачной от горя и очарований,
Меня встретит мать… и ничто даже ранить
Не сможет в конце этих долгих скитаний
По светлым ступеням, по лестнице в небо –
Она назовёт это «жизнью», и вместе
Мы будем мечтать вновь о рощах и слепо
Бродить снова с мамой на временном месте.
Григорий Рожков
Москва
Гусарам
Прочь проклятые птицы –
чёрной масти отродья –
Биты козыри ваши,
этот кон будет мой.
И покуда струится
в жилах кровь моей Родины,
Данью памяти павшим
завершаю свой бой.
Стихли ядер раскаты,
смолкли бранные крики,
Тишину распиная,
бродят в сумерках стоны;
Отражают булаты
честных воинов лики,
Скорбно их поминая,
плачут в храмах иконы.
Цветом серо-багровым
твердь земная пылает,
Славных предков могилы
вопрошают: доколе?!
Сокрушаются вдовы:
в их полку прибывает,
Воронье окружило
Бородинское поле.
Сном забылись гусары
богатырским и вечным,
Тщетны были потуги
их принудить склониться;
Не трубите фанфары,
не будите сердечных.
Спите, милые други.
Прочь проклятые птицы!
Час решительной встречи –
вот он миг наслажденья!
Вот он праздник гусарский,
отрезвляющий хмель!
Распрямляются плечи.
Рать исполнена рвенья.
Удаль с вензелем царским
направляется в цель.
Два стремительных взора
на мгновенье застыли,
Две холодные стали
оба сердца проткнули.
Вознеслись над позором
и друг друга простили
Две звезды, что мерцали
и навеки уснули.
И не наша вина
в том была изначально,
Что мы выбрали путь
долга чести и веры.
Пригубите вина
за столом поминальным,
Не забыв помянуть
молодых кавалеров.
Ну, а нам – в облака –
там, где ратникам нега.
Дайте только с Россией
да с любимой проститься.
Мне теперь на века
быть её оберегом,
И вернуться сюда
белокрылою птицей.
Какие скачки, господа!
Какие скачки, господа!
Какие скачки? –
Всё поросло быльём минувших лет.
Седую пыль
Стряхнув с кудрей на бачки,
Нам жизнь напомнила
О горечи побед.
Какая прыть!
Помилуй Бог,
Какая прыть? –
Всё чаще сердца учащённые биения,
Что до сих пор
Мне не дают никак забыть
И боль, и гордость
Бородинского сражения.
Какой ценой,
Друзья мои!
Какой ценой
Нам удалось
Побед над ворогом добиться.
Ах, если бы вернуться в этот бой –
Я б счастлив был
С надменным галлом вновь сразиться!
Какую славу я обрёл,
Какую славу!
Теперь я горькую
На бивуаке пью,
И не клико, а трав несносную отраву,
Что рот кривит,
Как в яростном бою.
Но кто сказал,
Что головой поник,
Кто с честью вышел
Из кровавой драчки?
Когда к семёрке выпадает дама-пик,
Я напеваю:
«Господа, какие скачки!»
Корнет
Помилуйте, корнет!
Да Вы ли это, право?
Вас просто не узнать,
Вы нынче сам не свой.
Задора вовсе нет
И нет привычки бравой
На выхвалку блистать
Улыбкой боевой.
Вы, судя по всему,
Влюбились безнадежно,
С рассудком Ваша страсть
Вступила в жесткий спор.
Пытливому уму
Сообразить не сложно:
Постигла вас напасть
И одолела хворь.
Сердечный Ваш недуг –
Лишь лёгкая интрижка.
Душевный пыл и жар
В морозный день пригож.
А Вы, любезный друг,
Совсем ещё мальчишка –
Вы свой бесценный дар
Не ставите ни в грош.
Хватает вдосталь слёз,
Когда мы в чьей-то власти,
И драгоценней нет
Свободы юных лет.
На смену прежних грёз
Придут иные страсти
И скажет высший свет:
«Не правда ли, корнет?»
Нет истины в вине,
Но так или иначе,
Обратного пути
И не было и нет.
За тех, кто на коне!
За рыцарей удачи!
Желаю Вам найти
Спасение, корнет!
Поверьте, сударь мой,
Настанет та минута,
Когда судьбу решить
Способен Ваш совет.
И Вы, гусар седой,
Вдруг скажите кому-то:
«Вам некуда спешить…
Помилуйте, корнет!»
Падающим золотом шурша
За окном резвится рыжий ветер,
Падающим золотом шурша,
И по очарованной планете
Бродит захмелевшая душа.
Клёны бьют прощальные поклоны,
Подают багряную ладонь
Солнышку. И зажигают клёны
Осени причудливый огонь.
Плещутся пожухлые долины,
Словно беспокойный океан.
Заблудился в роще соловьиной
Утренний задумчивый туман.
Парки и сады в объятьях дрёмы,
Птицы собираются на юг,
Ветер с клёнов скидывает кроны…
И печаль пронизывает вдруг.
Золота цыганского сияние
Озарило светом мир земной.
Трепетных минут очарование
До поры прощается со мной.
За окном гуляет рыжий ветер,
Потускневшим золотом шурша
И по умирающей планете
Плачет безутешная душа.