– Чего ты? – Поймал он взгляд Арины, удивленно подняв брови. – Чего так смотришь?
– Ничего… Просто ты очень красивый. А с годами все лучше становишься. Все-таки несправедливо природа устроила женскую и мужскую зрелость, правда? У меня морщинки на лице вылезли, а тебя хоть в кино снимай.
– Так я не понял… Это что сейчас было? Комплимент в мою сторону или недовольство?
– Да комплимент, комплимент.
– А чем у нас все-таки пахнет, а? Чем-то таким… Отвратительным…
– Это подсолнечное масло, я хлеб с чесноком жарила.
– Не понял… Какой хлеб?
– Черный… С чесноком…
– Зачем жарить хлеб да еще и с чесноком?!
– Ну как же, Родя… Ты забыл, наверное! Конечно, забыл…
– Что я забыл?
– Ну помнишь тот вечер?.. У нас тогда ничего не было, и денег совсем не было… Ты пришел домой весь в отчаянии, а я… То есть мы вдвоем… Мы жарили черный хлеб с чесноком на жутком подсолнечном масле… Помнишь?
– Ну, помню… И что? Сегодня у нас вечер плохих воспоминаний? Вообще-то я голодный. Я с работы пришел и рассчитываю на нормальный ужин.
– Родь, ты чего?.. Я ж хотела…
– Чего ты хотела? Чтобы я сел за стол, прослезился от умиления и начал жевать корочку хлеба? Что ты выдумываешь все время, а? Ну ладно, раньше… А сейчас! В детство впадаешь, что ли? Так рановато вроде!
– Родь… что с тобой?..
– Да ничего! Просто надоело, Арин, правда! Ну нельзя так жить, пойми, наконец. Что умилительно в сопливой девчонке, то смешно в зрелой женщине. Ну какой хлеб с чесноком, какие воспоминания? Сама подумай! Нельзя же все время нырять в прошлое, это смешно и глупо выглядит, поверь мне.
– Смешно? Глупо? Наше прошлое – это смешно и глупо, по-твоему? И наша с тобой любовь – тоже смешно и глупо?
– Ну, пошло-поехало… – с раздражением воздел он руки к затылку. – Чуть что – сразу любовь. У нас же великая любовь, я же забыл! Просто неземная любовь! У нас же ничего больше нет, кроме любви! Мы едим черный хлеб с чесноком, пучим друг на друга глаза и мычим французскую мелодию из этого старого придурочного кино… Как его… Забыл, черт!
– «Шербургские зонтики». В тот вечер мы слушали пластинку с той самой мелодией, Родя. Значит, все-таки помнишь. У нас была большая такая пластинка – оркестр Поля Мориа исполняет музыку Мишеля Леграна…
– А, ну да, конечно. Нет, а чего ты сейчас-то оплошала, интересно? Где? Где знакомые мелодии? Почему не звучат? Надо же их присобачить к воспоминаниям! Давай! Я требую музыку нашей любви!
Арина стояла спиной к окну, ухватившись сзади за подоконник. Так сильно ухватилась, что онемели пальцы. Казалось, они совсем чужие… И рука чужая. И плечо. И ноги, вдруг задрожавшие в коленях.
Нет, обиды почему-то не было. Были испуг и удивление, приправленные подступающей тошнотой. В конце концов, она на этом и сосредоточилась – чтобы отодрать онемевшие пальцы от подоконника и шагнуть в сторону двери. Да, молодец, правильно… И рот зажать рукой… До ванной совсем немного осталось!
– Куда ты? – послышался за спиной голос мужа, то ли по-прежнему раздраженный, то ли уже испуганный. – Тебе плохо, что ли? Я ж говорю – отвратный запах…
Желудок долго исходил тягучими спазмами, словно испуг и удивление были теми самыми чужеродными субстанциями, которые он хотел исторгнуть. Наконец, плеснув в лицо холодной водой, Арина села на край ванны, отерла мокрые щеки дрожащими руками.
Господи, что это было? Это что, у них с мужем сейчас такой хамоватый разговор был? С Родей? С любимым?! Не может быть…
– Эй, Арин… С тобой все в порядке?
Арина вздрогнула от легкого стука в дверь.
– Да нормально… Я сейчас… – проговорила она тихо и не узнала своего голоса.
Выходить было страшно. По спине все еще шел холодок от снов Роди и от его взгляда.
У Роди были другие глаза. Чужие. Но ведь так не бывает, чтобы выражение глаз поменялось в один момент? Или бывает?
А может, не заходить на кухню вообще, сразу шмыгнуть в постель, сказаться больной? Лечь, отвернувшись к стене, перетерпеть, перемолчать… А завтра все само собой устроится, и никто из них не вспомнит о черном жареном хлебе…
Но, черт возьми, что такого страшного она сделала? Откуда взялись раздражение и холод в глазах любимого мужа? Надо выяснить, надо поговорить откровенно. Никогда они камней за пазухой не держали, чтобы кидать их друг в друга… Тем более она же ему главного не сказала! Из-за чего затеяла весь сыр-бор!
Арина поднялась с бортика ванны, оправила на бедрах юбку, глянула на себя в зеркало. Бледная, как смерть. Ну и ладно.
Арина вскинула вверх подбородок, лихо сдула упавшую на лоб тонкую прядь, даже попыталась улыбнуться. Нет, улыбка не получилась…
Родион жарил яичницу с колбасой. Когда она шагнула в кухонный проем, муж глянул на нее настороженно, мотнул головой в сторону сковородки:
– Будешь?
– Нет… Не хочу.
– А чего так? С хлебом-то с жареным вприкуску… Зря старалась, что ли? Не пропадать же добру! Вот садись и ешь свой хлебушек…
– Родь, я не понимаю… Откуда взялись издевательские нотки в голосе, а? Такое чувство, будто ты от них удовольствие получаешь! А мне, знаешь, как-то непривычно… Я не умею в такой тональности разговаривать, тем более с тобой. Давай напрямую – у тебя, наверное, что-то случилось, да? Что-то из ряда вон?
– Почему ты так решила?
– Потому, что ты никогда со мной так не разговаривал. Ни разу в жизни.
– Ну, всегда что-то бывает в первый раз.
– Прекрати хамить. И давай поговорим, наконец.
– Что ж, поговорим, если хочешь. Только я сначала поем, ладно? Ужин, конечно, не ахти, но уж какой есть. Хоть червячка заморить.
Он ловко выложил яичницу на тарелку, сел к столу, начал есть с аппетитом и немного торопливо. Ей даже показалось, с излишней демонстрацией аппетита и торопливости – глянь, мол, неумеха-жена, какой я голодный. Она пожала плечами, проговорила с тихой досадой:
– Между прочим в холодильнике борщ есть… И котлеты… Мог бы нормально поужинать, если уж такой голодный. Я ведь не ради еды этот жареный хлеб затеяла, а чтобы… Чтобы…
– Да ладно, не объясняй, Арин. Я ж все твои романтические затеи наперед знаю, чего там. А только, знаешь… И в самом деле – надоело. Вот надоело, и все! Нет, как тебе самой-то не противно, а?
– Что мне должно быть противно, Родь?
– Ну черный хлеб этот, масло с запахом… Где ты его только раздобыла, интересно… Не противно романтизировать всякую убогость из прошлого? Все нормальные люди забыть пытаются, а ты…
– Я не убогость романтизирую, Родь. Я хотела тебе напомнить, как мы боролись с трудностями. Если бы мы не любили друг друга так сильно… И особенно в тот злополучный день… Ты вспомни, как мы были счастливы в тот день, когда ели этот хлеб!
– Не знаю. Может, и счастливы. А что нам оставалось делать, как не быть счастливыми? И вообще… Тебе никогда не приходило в голову, что я, может, ужасно комплексовал тогда… Когда заставил тебя, беременную, есть этот черный хлеб… Оттого что заработать не смог… Не приходило в голову, нет?
– Нет… Не приходило… Я не думала об этом. Да я и предположить не могла.
– Вот видишь!
– Но ты бы сказал, Родь… Объяснил как-то… А ты раздражаться начал. Я испугалась. И глаза у тебя были чужие и злые. Мне даже в какой-то момент показалось, что ты меня разлюбил.
Она замолчала, глядя на мужа с надеждой. Бросила мостик-провокацию через обрыв, мысленно протянула руки – ну же… Ты должен шагнуть на этот мостик по всем канонам и правилам, должен! И опровергнуть сомнения должен, и сказать банальные, в общем, но такие необходимые слова, которые я от тебя жду и которые являются фактическим приложением к немудреной провокации – бог с тобой, дорогая жена, что ты всякую чушь несешь, как я могу тебя разлюбить.
Родион молчал – сосредоточенно поддевал на вилку скользкий недожаренный яичный белок, и ничего не получалось.
Арина тоже молчала. Вдруг поймала себя на том, что ничего не чувствует, лишь взглядом помогает мужу справиться с ускользающим комочком яичного белка на тарелке, будто наблюдает со стороны, как ее мостик летит вниз, на дно обрыва.
Наконец, Родион решительно отодвинул от себя тарелку, отер губы салфеткой, глянул Арине в глаза холодно и так же холодно произнес:
– А если я и впрямь разлюбил, Арин? Или ты такой вариант в принципе не допускаешь?
Она вяло пожала плечами, подняла брови, улыбнулась испуганно. И ответила почти автоматически:
– Да, я не допускаю… Такого не может быть, что ты… Просто не может быть…
– Да отчего же, Арина? Отчего ты так думаешь? Только, умоляю тебя, не говори сейчас о вечной любви, не надо! А то знаю я твой привычный репертуарчик. Погоди, как там? Дай-ка, я вспомню… Вечная любовь, верны мы были ей, но время зло для памяти моей… – пропел он смешливо, подняв глаза к потолку. Глянул на Арину коротко и продолжил, наддав еще трагической смешливости в голос: – …чем больше дней, тем глубже рана в ней…
– Не надо, Родь… Прекрати.
– Почему? Я смеюсь над святым, да?
– Это не ты, Родь…
– Да я это, Арин, я! Очнись, пожалуйста, не впадай в транс! Все кругом изменчиво, и люди, и время. И я уже другой. А ты осталась там, на розовом облаке вечной любви! Не бывает вечной любви, Арин… Не бывает, не верь в эту сказку. И отнесись, пожалуйста, здраво и благоразумно к тому, что я тебе сейчас скажу. Я полюбил другую женщину и ухожу к ней.
– Нет! Нет… Погоди… Ты не можешь… Ты же еще не знаешь… Я беременна, Родь!
– Ты это сейчас придумала, да?
– Я не придумала… Это правда…
– Правда, неправда… Что это меняет? Не мне же тебя учить, что надо делать со случайной беременностью. Не хочешь же ты мне сказать, что…
– Да, я хотела этого ребенка. Я и сейчас его хочу…
– Ну, сейчас… Я понимаю, что сейчас ты в шоке. Завтра все будет по-другому, поверь мне. Все наладится, Арин. Нам обоим пора начать другую жизнь… И спасибо тебе за все, конечно. Пойду я, ладно?
Вставая из-за стола, он улыбнулся, проговорил задумчиво, глядя на нее:
– Надо же, как все получилось… А я не знал, как и подступиться к этому разговору. Я самое необходимое сейчас возьму, ладно? А вещи мои сама собери, пожалуйста… Я потом заберу…
Он поднял плечи, попятился вон из кухни, глядя на Арину настороженно. Ждал, наверное, что она бросится за ним вслед. Она бы и бросилась, если бы силы были. Но Арина ощутила лишь страшное удивление. Сердце колотилось толчками: не может быть, не может быть…
Через какое-то время Родион, уже одетый, с большой спортивной сумкой в руках, заглянул на кухню:
– Я пошел, Арин… Ключи не беру, они в прихожей, на тумбочке. Да, вот еще что… Ваське я сам скажу, ладно? Прямо сегодня и скажу. И не смотри на меня так, ничего страшного не случилось! Вставай, живи дальше… Посуду вон помой… Пока! Счастья тебе…
И торопливо отступил в прихожую. Так торопливо, будто боялся, что вслед ему полетят чашка и тарелка – те самые, которые он оставил на столе после ужина. Те самые, которые Арина должна была помыть, следуя его совету «жить дальше».
Хлопнула входная дверь, Арина запоздало вздрогнула. И только в эту секунду поняла, что случилось. Разумом поняла, но сердце продолжало биться часто и сильно, сопротивляясь горькому пониманию – нет, нет, нет! Этого просто не может быть.
* * *
Она не помнила, сколько так просидела на кухонном стуле, глядя в заплывающее сумерками окно. Долго, наверное. Очнулась от боли в затылке – спина оставалась напряженной, словно каменная. Словно тело готовилось в любую минуту скользнуть со стула и ринуться в прихожую на зов дверного звонка… И открыть дверь вернувшемуся Родиону. И увидеть его виноватую улыбку. И услышать объяснение случившемуся, любое, пусть даже самое нелепое.
Звонка не было.
Тишина в квартире была монотонной, изматывающей. Тишина хуже ожидания.
Как он сказал? Вставай, живи дальше? Посуду на кухне помой?
Да, все правильно. Нужно встать, помыть посуду. А потом что? Как, как дальше жить? Если она не может без него… Если любит. Если всегда будет любить.
Вечная любовь, верны мы были ей. Но время зло для памяти моей. Чем больше дней – глубже рана в ней.
Еще и дня не прошло – да что там, и часа не прошло! – а рана уже глубокая. Глубже некуда. Господи, за что? Почему?
Вместо дверного звонка тоненько задребезжал ее мобильник – в сумке. А вдруг это Родя звонит?
Скользнуть со стула не получилось, ноги затекли. Бегом в прихожую тоже не получилось. И вообще, какая-то потеря ориентации произошла на собственной обжитой территории – Арина шибанула плечом дверной косяк, бедром ударилась об острый угол тумбочки…
А телефон все звонил. Давай, давай, я сейчас… Еще немного, и я до тебя доберусь… Я сейчас, Родя…
Пальцы не слушались. Дрожали. Сколько барахла лишнего в сумке, надо все выбросить!
Арина увидела имя, высветившееся на экране дисплея, разозлилась. Да чтоб тебя, Ольга… В другое время позвонить нельзя? Именно сейчас надо, сию минуту? Хотя – какая разница…
Нажала на кнопку включения, прошелестела невнятно:
– Да, Оль…
– Привет, Ариш! Я на минуту! Дел много! – весело затараторила в трубку подруга, любимая и единственная. – Я просто напомнить, чтобы вы с Родькой не забыли про субботу! Мы вас ждем часам к пяти, форма одежды парадная! Только не пугайся, шучу… Ты же знаешь, у меня в доме полная демократия насчет одежды. Тем более это мой день рождения. Эй, ты меня слышишь? Чего молчишь?
– Слышу, Оль.
– А чего голос такой? Я тебя разбудила, что ли?
– Нет… Я не сплю… А может, и сплю, не знаю. Плохо мне как-то… Совсем плохо…
Арина и сама не узнавала своего голоса.
– Арин… Что с тобой? Говори! Не молчи. Что случилось? – бушевал в трубке растревоженный Ольгин голос.
– Ничего не случилось, Оль… Просто Родя ушел.
– Куда ушел?
– Сказал, к другой женщине. А я сижу и ничего не понимаю. Как так?.. А еще он сказал, чтобы я жила дальше. И чтобы посуду помыла.
– О господи… – тихо выдохнула Ольга и замолчала. Но молчала совсем недолго, тут же переспросила тихо: – Ты сейчас дома?
– Дома, конечно. В прихожей стою.
– Хорошо. Я сейчас приеду. Я быстро. Жди меня, никуда не уходи.
– Из прихожей не уходить?
– О, господи… Ты, мать, и впрямь больная, не соображаешь ничего. Вот беда так беда. Для тебя, по крайней мере… Ладно, иди на кухню, чайник включи. Хотя не надо чайник… Ничего не трогай, не хватало еще, чтобы ты кипятком ошпарилась. Просто сиди и жди, поняла?
– Да, Оль…
– Вот и умница. Я быстро приеду! Я уже к машине иду! Жди!
После Ольгиного звонка Арине стало немного легче. По крайней мере, квартирное пространство снова раздвинулось до привычных размеров, она смогла без ушибов дойти до кухни. И снова сесть на стул. И ждать. Ожидание – уже какое-то действие, за которое можно зацепиться сознанием.
Вновь подал голос телефон, зажатый в ладони, и Арина вздрогнула, как от сильного испуга, чуть не уронив его на пол. И снова диафрагму свело судорогой – Родя…
Нет, не Родя. Сынок звонил. Васенька.
– Мам… Ты как? Мне приехать? Я прямо сейчас могу.
Голос жалостливый, непривычно сюсюкающий. Значит, Родя ему позвонил… А сынок, значит, моментально проникся сочувствием.
– Чего ты молчишь, мам? Не плачь.
– Я не плачу, сынок.
– Ну, вот и не плачь… Ты у меня самая красивая и самая умная, слышишь? Я сейчас приеду, и мы поговорим, ладно? Ты мне скажи только… Женьку с собой брать? Или лучше одному приехать? Вообще-то она тут, рядом…
Арина хотела спросить – какую еще Женку, да вовремя одумалась. Ну да, конечно… Женька, то есть Женя… Но зачем ей сейчас Женя? Хорошая девушка у сына, но… она – чужой человек. Нет, не надо Женю…
– Извини, сынок, но мне сейчас Ольга звонила… Она ко мне едет. Чего тебе с нами, бабские разговоры слушать?.. Давай с тобой завтра, ладно?
– Как скажешь, мам. А тетя Оля – это хорошо, это как раз то, что сейчас нужно. Она тебе лучше мозги вправит, чем я. А мы с Женькой утром к тебе подскочим, ага? Купить что-нибудь?
– Нет, ничего не надо.