От него Лёшка слышал множество песен и рассказов про синее море, про белогрудые паруса, про казачьи лодки, про то, как горел город Астрахань на Волге, как казаки уничтожили царский корабль «Орёл» и как славно они пировали. Весной, когда над Москвой шли с северо-востока низкие чёрные тучи, когда на Яузе начинал трещать лёд и ветер сотрясал соломенные кровли в Измайлове, у Лёшкиного отца начинался приступ тоски.
Он без конца говорил о том, как пройдёт лёд, как задует ветер, как пойдут с низовья караваны с солью и рыбой, с персидским шёлком и с бусами, а с севера повезут пеньку, полотно и лес; как дожидаются ветра тяжёлые суда на Москве-реке и Оке и как в затонах по ночам горят костры. Мать бранила отца, топала ногами, проклинала тот день, когда вышла за него замуж, упрашивала хотя бы невинное дитя пощадить и не рассказывать ему сказок про вольных молодцов да про дальние края. Когда Лёшке было семь лет, отец умер, а мать раз и навсегда запретила ему поминать отцовы сказки. Но Лёшка не забыл ни одного слова. Мальчик он был молчаливый и задумчивый. Часами сидел он на пустом дворе, глядел на облака, вдыхал полной грудью весенний ветер и запах сырого дерева от намокших после дождя брёвен.
Он тайно играл в казаков. Когда матери не было, он, размахивая самодельной саблей, брал приступом сарай и испускал боевой казачий клич: «Сарынь на кичку!» Затем он врывался в сарай, где испуганно кудахтали куры, и брал в плен хохлатку.
В глубине сарая стояло в пыли и мраке какое-то странное сооружение: это была лодка, но не такая, какие ходили по Москве-реке.
Лодка была узкая, длинная, с красивыми крутыми боками. На ней торчала, упираясь в стрехи сарая, мачта. Реи были обломаны, руль наполовину сгнил. На носу было когда-то выведено золотой краской название, но оно стёрлось. Остался только красно-зелёный нарисованный глаз, который, как казалось Лёшке, светился в темноте. На борту и на остатках рея любили сидеть куры. Лёшка сгонял их, но куры считали эту странную штуку в сарае своей собственностью, тотчас же садились снова и пачкали палубу.
– Кыш отсюда, хохлатые! – кричал на них Лёшка. – Куда вам, курам, на кораблях плавать! Вы и летать-то не умеете!
Куры быстро моргали, самодовольно глядя на Лёшку: смотри, дескать, какой у нас высокий насест, выше ничего на свете не бывает.
Лёшка взбирался на эту лодку и, прислонившись к мачте, командовал:
– Парус поднять! Смотри в оба – купец идёт! Пищали и сабли изготовь! Правее держи! Ещё правее! Спускай вёсла на воду! Выгребай сильней, братцы, а то уйдёт! А ну за мной!
И Лёшка бросался в бой. Но тут мать приходила к курам, и Лёшке приходилось уходить на двор. Он садился на кучу брёвен и пел вполголоса, глядя на небо.
Так и сейчас. Только мать ушла и Лёшка замурлыкал вполголоса ту же песню, как вдруг перед ним выросли два человека.
Один из них был высокий юноша в зелёном кафтане. На шее у него был повязан белый шарфик, на ногах были сапоги выше колен. За ним с трудом поспевал тучный иностранец с толстым, гладко выбритым лицом.
У иностранца на полных ногах были белые чулки и туфли с пряжками. На голове у него торчала плоская круглая шляпа, словно не надетая, а поставленная на голову.
– Ты кто? – спросил юноша, подбегая к Лёшке стремительной, прыгающей походкой.
– Я сторожев сын, – сказал Лёшка, низко кланяясь странно одетому юноше.
– Звать как?
– Лёшка.
– Ты что пел?
Лёшка покраснел до корней волос.
– Это песня мореходная, – сказал он. – Это про ладьи.
– Я слышал, что мореходная. «Забелелися на кораблях паруса полотняные…» – а дальше как?
Лёшка поглядел на юношу исподлобья. Юноша смотрел не строго. Губы у него сложились в усмешку. Живые чёрные глаза смеялись.
– Ну что ты молчишь? Не бойся.
– Матушка не позволила таковы песни петь.
– А я позволяю.
Лёшка вздохнул:
– Дальше так поётся: «А не ярые гагали на сине море выплыли – выгребали тут казаки середи моря синего…»
– Казаки?
– Мейнгер Питер, – резко сказал иностранец, – не слушайте эту песню: это воровская песня!
– Отстань, мейнгер! Разве казаки и по морям плавали?
– Ещё как! – гордо сказал Лёшка. – По синему морю Хвалынскому да к дальнему персиянскому берегу…
– Откуда знаешь?
– Слышал, – многозначительно отвечал Лёшка.
– А дальше? Песня-то как дальше поётся?
– Дальше забыл, – сознался Лёшка.
– Эх ты, певец! А что за сарай?
– Боярина Никиты Ивановича покойного…
– А что там?
– А там хлам всякий.
Куры закудахтали в сарае.
– Курятник, что ли?
– Пойдёмте, мейнгер Питер! – сердито сказал иностранец. – Тут нет ничего примечательного.
Юноша повелительным жестом указал на сарай:
– Открой!
– Не указано открывать, – пробормотал Лёшка, боязливо оглядываясь.
– Кем не указано?
– Царёвы люди не велят.
– А я велю. Ну!
Юноша нахмурил брови. Видя, что Лёшка колеблется, он подбежал к двери и распахнул её. Куры испуганно закудахтали.
– Что это? Что за лодка? Мастер Тиммерман, погляди-ка!
Тиммерман подошёл поближе, посмотрел и произнёс не торопясь:
– Это есть бот.
Юноша схватил Тиммермана за руку и почти силой втащил его в сарай.
– Какой бот? Зачем?
– Ходить по воде, – отвечал Тиммерман, брезгливо стряхивая с туфель солому и куриный помёт.
– Это я и без тебя знаю. А зачем у него мачта?
– Ходит под парусами, – сказал Тиммерман, – и не только по ветру, но и против ветра.
– Как – против ветра? Врёшь ты, мейнгер! Такого не бывает.
– Не прямо против ветра, – сказал Тиммерман, обиженно надувая толстые щёки и шею, – а вот так…
И он показал рукой, как лавирует бот.
Юноша легко вскочил на борт и потрогал мачту.
– Хороша ладья! – сказал он.
Лёшка стоял в стороне и с опаской поглядывал на кучу рогожи, лежавшую на корме бота. Тиммерман угрюмо смотрел на судёнышко.
– Бот старый, гнилой, – пробурчал он, – плавать на нём нельзя, он утонет. Пусть уж лучше останется в сарае.
– Починить можно! – весело отозвался юноша. – А что там, на корме?
Юноша шагнул в бот. Послышалось его удивлённое восклицание, и он вылез, держа за шиворот какого-то мальчика в грязном потешном мундире. Этот мальчик оказался капитаном Фёдором Троекуровым.
Юноша расхохотался:
– Вот ты где прячешься, Фёдор! А тебя по всему Измайлову царицыны люди ищут. Хитрец!
– По вашей воле, господин бомбардир, – мрачно проговорил Фёдор.
– Кто же тебя кормит?
– А вон парень, Лёшка Бакеев, сторожев сын. Такого страху я набрался, сил нет. Приходили сюда стремянные, весь сарай обшарили. А я в лодку спрятался. С тех пор в ней и сижу.
– Отец твой упрям, как колода, – сказал юноша-бомбардир, – вынь да положь ему сынка! Он до того меня доведёт, что я его прогоню. Ну что ж, сиди!
Он повернулся к Лёшке:
– Эй, поди сюда, парень! Тебе зачем бот нужен? Ты на нём плаваешь, что ли?
– Я на нём играю…
– Во что же ты играешь?
Лёшка хотел сказать: «в казаков», но, поглядев на Тиммермана, сдержался.
– В море.
Юноша расхохотался звонко и искренне.
– Так ты мореход?
Лёшка смотрел на его смеющееся лицо и растрёпанные ветром длинные волосы. Этот бомбардир с каждой минутой всё больше ему нравился.
– А что ж? – неожиданно сказал Лёшка. – Ежели починить ладью да на воду спустить – вот-то поплывём!
– Кто же поплывёт?
– Да мы с тобой, бомбардир!
Высокий юноша снова расхохотался. Смех его звучал всё задорнее.
– Разве ты умеешь плавать?
– Ну, я-то, положим, не очень, – признался Лёшка, – а отец мой по морю Каспию ходил, а дед, бают, и до самого города Веденца добирался, что на воде стоит…
– Где твой отец? Приведи его ко мне!
– Ан нет его, помер, – отвечал Лёшка.
Высокий юноша несколько минут сосредоточенно поглядывал то на бот, то на Лёшку.
– А ведь правда твоя, парень, – промолвил он вдруг. – Мейнгер, вели-ка бот вытащить на Яузу.
– Нельзя! – сердито ответил Тиммерман. – Он повреждён. Его надобно умеючи починить, поставить новую мачту, потом натянуть снасти и паруса.
– Нет ли поблизости человека такого, который умел бы скоро всё это сделать?
Тиммерман сдвинул шляпу на затылок.
– Есть.
– И ход покажет?
– Покажет.
– Кто таков?
– Карстен Брандт, старик, служил пушкарём на российском корабле «Орёл» под командой капитана Бутлера. Ходил в Астрахань.
– А нынче чем занят?
– Плотничьими поделками.
– Приведи его ко мне!
Юноша повернулся к Лёшке:
– А ты оставайся, сторожи Фёдора. Придёт время – возьму тебя вместе с ботом. Моё слово верное. Доволен?
Лёшка не отвечал. Юноша потрепал его за вихор и обернулся к голландцу:
– Гей-гей, за мной, мейнгер! Дело есть!
И он побежал прыгающей походкой так быстро, что тучный Тиммерман едва поспевал за ним.
Когда бомбардир ушёл, Лёшка подбежал к Фёдору и спросил у него шёпотом:
– А он не расскажет?
– Кому?
– «Кому»! Царицыным людям!
– Нет, не расскажет. Он не таков.
– Кто он? Небось боярский сын?
– Нет, это сам царь Пётр, – торопливо сказал Троекуров. – Скорее запирай ворота! Я слышу – опять кого-то несёт!
Это была Лёшкина мать. Она накинулась на Лёшку, который в остолбенении глядел вслед юноше-бомбардиру.
– Ты с кем тут говорил?
– Я… я ни с кем. Тут не было никого.
– Ан нет, я двоих видела! Оба в заморском платье. У меня, чай, не на спине глаза. Что-то здесь неладное творится, у нас в сарае! Ну, погоди маленько, уж я тебя! Дай срок!
Мать погрозила Лёшке своим могучим кулаком и скрылась за домом.
Лёшка сразу почувствовал недоброе, но удержать мать был не в силах. Он тщательно запер дверь сарая и пошёл к пруду, опустив голову. А беглый капитан Троекуров сидел в темноте, подперев лицо обеими руками, и слушал, как куры кудахчут над его головой.
На следующее утро пришли два молодца́ в кафтанах и шапках, шитых золотом. У одного была бородка русая, у другого – тёмная. Тот, который был потемнее, держал в руке большую алебарду.
– Сторожиха ты? – спросил он Лёшкину мать.
– Я, батюшка…
– Намедни ты приходила с жалобой?
– Я, батюшка…
– Ну вот, приказано у вас на Льняном дворе караул держать нам с Андрюшкой, так что неси что в печи есть! Вино есть?
– Да я, батюшка…
– Неси-неси – а то я тебя!
Лёшкина мать поохала, поторговалась и вынесла стражникам ушат пива и кадушку солёной рыбы. Они закусили, оглянулись и, заметив Лёшку, замахали ему руками.
– Матушка-то твоя на свою голову назвала! Теперь пущай стонет. Огоньку нет ли? Поди принеси.
Лёшка принёс кусок каната, зажжённый у очага. Тот, что потемнее, достал из-за пазухи длинную тростниковую трубку, воровато оглянулся и закурил, смахивая дым ладонью.
– Не проведали бы во дворце, Матюха! – сказал ему его товарищ. – Грех велик, за табак кнутом бьют.
– Ничего, парнишка не скажет… Эй, парень, молчать будешь?
– Буду, – ответил Лёшка. – А вы зачем пришли?
Стражник затянулся и сказал важно:
– Приказано нам сторожить, не объявится ли где беглый боярский сын Фёдор Троекуров. Старуха-то твоя, шило ей в бок, говорила намедни, что, дескать, по Льняному двору ходят чужие люди, так мы…
– Матюха, – сказал тот, что посветлей, – а не сыскать ли в сарае?
– Сыскано, – сказал Лёшка, с трудом глотая слюну, – да ничего не нашли.
– А может, сыскать?
– Ищите, – сказал Лёшка, набравшись отчаянной храбрости. – Только там неладно.
– А что?
– Кто-то по ночам стучит…
Стражники переглянулись. Тот, что посветлее, перекрестился.
– Кто же это?
– Не знаю. А только стучит.
– Тьфу! – сказал тот, что потемнее. – Ну и пущай стучит. Нам велели сторожить, а не искать. Нечистая сила, тьфу! Поди, парень, к матери, скажи, что пива мало. А ежели не даст, то мы ей всю печь разворотим.
Лёшка обежал кругом сарая, нашёл щёлочку, постучал и шёпотом сказал беглецу, чтобы он выбирался поскорее через дыру, где доска поотстала, и бежал в лес. Но, к его удивлению, Фёдор устало ответил, что он никуда не пойдёт и останется в ботике хоть до зимы.
– Тут и буду сидеть, – сказал Фёдор. – Пропаду, а никуда больше не пойду! А водицы принеси испить.
Но недолго пришлось Фёдору сидеть, а молодцам сторожить. К полудню раздался звук барабана, и на Льняной двор вошла целая рота преображенцев в форменных кафтанах. Впереди шёл офицер. Он показал молодцам приказ, свёрнутый в трубочку:
– Генерал князь Ромодановский приказал взять из сарая лодку и до Яузы дотащить.
Молодцы читать не умели, а Ромодановского боялись. Но всё-таки уйти они не решились и остались сидеть на брёвнах, хмуро поглядывая на солдат.
С солдатами пришёл крупный, старый, осанистый голландец с белой подстриженной бородой и розовым лицом. При нём был помощник, молодой человек лет двадцати пяти. Оба шли важно, опираясь на суковатые палки. Старший был Карстен Брандт, пушкарь и матрос, строивший двадцать лет назад корабль «Орёл» на Оке.
Много приключений пришлось пережить старику.
Он плавал по Волге, видел, как горел построенный им корабль, бежал из Астрахани на лодочке, скитался по Кавказу и Персии и наконец с трудом добрался до моря, откуда голландский корабль доставил его на родину. Но скучно было ему на родине. Он бросил всё и вернулся в холодную страну московитов, в страну, которая стала для него второй родиной, без которой он жить не мог.
Брандт осмотрел ботик снаружи. Он ощупал обшивку, постучал палкой по палубе, по основанию мачты, по лопасти руля. Потом вздохнул и сказал:
– Знатный был когда-то бот. Починить его можно. Такое дерево столетиями живёт. Кто знает, может быть, и триста, и четыреста лет проживёт. Хорошо бы днище обшить медью, как теперь делают, а, Корт?
Его помощник, Корт, подтвердил, что это было бы даже слишком хорошо.
На дворе закипела работа. Солдаты натащили брёвен, положили их вдоль пути до Яузы и взялись за бот.
Впервые за много лет корабль увидел солнце. Под крики работающих он выпрямился, как человек, встающий с кровати после долгой болезни, и торжественно, чуть покачиваясь, выплыл на лужайку.
Мачта на нём была сломана, сгнившие верёвки висели по бортам, от реев остались жалкие обломки, краска слезла, петли руля покрылись ржавчиной, но всё-таки бот был красив. Длинный, с чёткими, плавно очерченными боками, весь устремлённый вперёд, он шёл на канатах по брёвнам, над ярко-зелёной травой, гордо рассекая воздух, как будто дышал полной грудью. Старик Брандт глядел на него, прищурив глаза и склонив голову набок.
– Такому кораблю славных капитанов носить, – сказал он задумчиво. – Но, может быть, Питер и будет славным капитаном… Как вы думаете, Корт?
Корт подтвердил, что царь Пётр удивительно умный, храбрый и предприимчивый юноша, хотя и не родился у моря.
– Ну что ж, – сказал Брандт, – пусть хотя бы познакомится с кораблём. Кто знает, что ждёт его в будущем.
Бот перетащили к Яузе и поставили под навес. Вокруг него собралась ватага мальчишек. Ребята шести – восьми лет стояли, засунув пальцы в рот, и глазели на царскую лодку. Кто-то предположил, что потешные ночью сядут на этот корабль и поплывут на нём до самого моря. Говорили, что сам царь собирается вести их в дальний поход и что вернутся они лет через десять, не раньше, если не утонут.