Легионер недовольно взглянул на Тиберия, но повиновался. «Чего доброго, – подумал он, – этот мальчишка сообщит обо мне консулу, тогда не оберешься неприятностей».
Римские перебежчики и Гасдрубал с семьей укрылись в храме Эшнуна, расположенном в самой высокой части Бирсы. Шестьдесят мраморных ступеней отделяли храм от площади, на которой в дни празднеств собирались верующие. Теперь на каменных плитах, отполированных тысячами ног, стояли враги. Задрав головы, они смотрели на серебряный купол, украшенный голубыми звездами, на стены, облицованные красноватым гранитом.
Внутри храма царил полумрак. Свет пробивался сквозь стекла продолговатых окон, ложась бликами на мозаичный пол. От багрового занавеса, закрывающего алтарь, исходил густой, одуряющий запах. По храму из конца в конец, наталкиваясь друг на друга, метались люди. Они сносили в кучу стулья и скамьи, срывали с себя одежды и бросали на пол, заламывая руки.
Человек в облачении жреца бормотал:
– Молитесь Эшнуну! Великий Бог ниспошлет спасение укрывшимся в его святилище.
Один из перебежчиков, оттолкнув жреца, закричал срывающимся голосом:
– Нет спасения! Подумаем о смерти!
– Хватайте светильники! Лучше сгореть в огне, чем погибнуть на кресте! – подхватил другой голос.
Храм запылал в нескольких местах и наполнился густым дымом. Пламя подступало к алтарю. Сорвав занавес, оттуда выскочил человек в блестящих доспехах. Прежде чем его смогли остановить, он был уже у выхода и в несколько прыжков очутился внизу, в ногах у Сципиона.
Обнимая ноги полководца, он кричал так громко, что его голос был слышен не только на площади, но и наверху, в храме.
– Пощады во имя богов! Спаси моих детей!
Из горящего храма выбежала женщина с двумя детьми. Они прижимались к матери, прячась в широких складках ее одежды.
– Трус! – кричала она. – Мои дети не будут добычей победителя!
Повернувшись, жена Гасдрубала бросилась в пламя. Кровля храма обрушилась, погребая тех, кто находился в нем.
Приказ сената
Осенью 608 года от основания Рима из Утики в Карфаген скакал гонец. Он вез деревянную коробку, в которой лежал приказ сената Публию Корнелию Сципиону Эмилиану Африканскому. Последнее имя сенат присвоил Публию на специальном заседании, получив известие о падении Карфагена.
Содержание свитка гонец не знал. Ему лишь велели доставить свиток как можно быстрее. Поэтому гонец за трое суток спал лишь несколько часов.
В претории Сципиона толпились люди. Все они казались утомленными, хотя уже ровно нундины не воевали. Консул, его легаты и друзья ожидали развязки затянувшейся агонии великого города, поверженного, но еще живого.
Консул взял коробку из рук гонца. Когда он срывал свинцовую пломбу с четырьмя буквами SPQR, руки его дрожали. Едва развернув свиток, Сципион впился глазами в строчки. Лицо его потемнело. Он быстро вышел из претория и тихо отдал приказание центуриону.
Вскоре из лагеря к городу потянулась цепочка легионеров. В руках они несли зажженные факелы.
Семнадцать дней горел Карфаген. Семнадцать дней корчились в огне лимонные и миндальные деревья, за которыми так тщательно ухаживали опытные садоводы. Рушились арки и своды храмов. Гибли здания, сгорали спрятанные в тайниках сокровища богачей и жалкий скарб бедняков. Пылали библиотеки, хранившие мудрость народа.
На семнадцатый день Сципион, Полибий и Тиберий поднялись на скалу. Вместо прекрасного, полного жизни города, до самого залива простиралось черное безжизненное поле с бесформенными развалинами. Удушливый дым стлался над землей…
Тиберий взглянул на Сципиона. Его темные глаза, как показалось юноше, были влажными. Полибий сидел на камне и, положив на колени вощеные таблички, быстро писал, словно боясь утратить хотя бы одно мгновение.
Неожиданно Сципион продекламировал:
– Почему ты вспомнил Гомера, Публий? – спросил Полибий.
Обернувшись и взяв Полибия за руку, Сципион сказал:
– Державы, подобно нам, смертным, испытывают превратности судьбы. Придет время, и кто-нибудь будет стоять у развалин Рима, как мы стоим у могилы Карфагена.
– Закончилась еще одна глава истории, – произнес Полибий. – Мне посчастливилось быть ее действующим лицом. Спасибо тебе, Публий, за то, что ты предоставил мне эту возможность. Но у меня есть долг перед родиной.
Сципион помрачнел.
– Да! Этот Меммий. Вот несчастье, что твои ахейцы не согласились на мягкие условия Метелла. Видимо, они послушались бы твоего совета?
– Не думаю… Но я должен отправиться в Ахайю, увидеть все своими глазами и, может быть, облегчить участь несчастных.
– Возвращайся скорее, Полибий. – Сципион обнял учителя. – Тебя ожидает подарок, какого не получал ни один из историков.
– Публий, я любопытен.
– Тогда не буду тебя томить. Я принял решение послать несколько кораблей за Столпы Геракла, по стопам Ганнона.
– В океан?!
– Да, в океан. Поскольку я не могу оставить Рима – разве только сенат объявит провинцией океан! – предлагаю тебе возглавить маленькую эскадру. Ведь мы называем провинцией то, что надлежит завоевать.
– Неужели это не сон! – воскликнул Полибий. – Ведь и об этом можно сказать словами Гомера:
Сципион и Полибий стали спускаться со скалы. Тиберий остался один. Вглядываясь в белое пятнышко, он различил фигуру быка. Ему вспомнилась картина в атрии родного дома, на которой изображен Ромул за плугом. Там бык – символ жизни, мощи и созидания, здесь – смерти и разрушения. Белый бык на поле, покрытом толстым слоем пепла. Медный плуг, по приказу сената взрыхляющий мертвую землю. Римский жрец в белой одежде, бросающий в землю вместо зерен соль и проклятья.
Когда Тиберий спустился со скалы, пленные уже были построены в колонну. Центурион, возглавлявший охрану, подошел к Сципиону. Тиберий слышал, как полководец распорядился:
– Полсотни пунов покрепче отдели для триумфа. Остальных – в Утику на продажу. Такова воля сената.
Через несколько минут колонна пленных двинулась. Замыкали ее старики и дети. Они шли без оков.
Последней плелась высокая худая старуха с всклокоченными космами седых волос. Проходя мимо Сципиона, она подняла к небу свои иссохшие руки и закричала по-гречески:
– Возмездие! Возмездие! Зерно, брошенное в землю, дает колос, из сливовой косточки рождается дерево, а из ненависти – возмездие!
Тиберий задумчиво смотрел вслед удалявшимся пленным, и сердце его ныло. Тиберий вспомнил, как по-детски радовался он, собираясь в Африку, и вдруг понял, что радоваться было нечему. Он вспомнил прощание с Блоссием и ощутил жгучую потребность встретиться с учителем, рассказать ему обо всем, что он прочувствовал за эти два года. Только с матерью и Блоссием он мог быть искренним. «В Блоссии нет напыщенности и многозначительности этого Полибия, – думал юноша. – Кажется, мать в нем ошиблась. И как он мог покинуть свою родину в смертельной опасности?»
Наследники Масиниссы
В то утро Консул принимал у себя нумидийцев. В послании сената кроме приказа об уничтожении Карфагена содержалось предписание о разделе Нумидии между наследниками Масиниссы – последнего из оставшихся в живых участника Ганнибаловой войны.
Идея сенатского решения была Сципиону ясна: рядом с новой римской провинцией Африкой, которая должна была включить ливийские остатки великой карфагенской державы, не должно быть могущественной Нумидии. Миссия Полибия лишний раз показала, чем это грозит. «Но как они в сенате представляют себе раздел Нумидии!» – с негодованием думал Публий, оглядывая толпу наследников, которую не мог вместить просторный шатер. Не меньше претендентов, судя по доносящемуся гомону, оставалось и у входа в шатер. Принимая решение о разделе страны, они должны были подумать, сколько может быть родственников у человека, дожившего до ста лет, к тому же нумидийца».
– Остаться только сыновьям! – передал консул через толмача.
Нумидийцы, которые покидали шатер, выражали словами и жестами свое возмущение. Но место ушедших заняли другие. Двое из них держали на руках детей. Так что в шатре не стало просторнее. Дождавшись тишины, Публий встал и, взяв список племенных владений, приступил к переделу.
Но в это время из толпы наследников вырвался мальчик лет двенадцати и, сверкая глазами, стал что-то выкрикивать. Другой вступил с ним в спор.
Сципион обернулся к толмачу:
– Кто этот юный наглец? И что говорит другой?
– Это внук Масиниссы Югурта, – ответил толмач с поклоном. – Он уверяет, что Масинисса оставил завещание, где назвал его наследником, и отослал завещание в Рим. Другой – это дядя Югурты Мицепса – называет Югурту лжецом. Он говорит, что Масинисса вовсе исключил Югурту из числа наследников, ибо он родился от наложницы гречанки.
– Объяви: сенат ничего не сообщает об этом завещании. Мне приказано разделить Нумидию между наследниками. Я уполномочен только на это. В шатре, как я уже объявил, должны остаться только сыновья.
Покидая шатер, Югурта еще раз оглянулся. Сципион ощутил в его взгляде недетскую волю.
В Коринфе
Полибий шел по бывшей улице, мимо развалин, мимо легионеров, устроившихся на отдых. Он шел медленно, стараясь видеть и слышать все.
Двое легионеров сидели на перевернутой картине.
Один, щуплый, развязал свой мешок и достал оттуда кусок сала. Другой, рыжий и большеухий, делал вид, что дремлет. Но, улучив момент, он схватил сало и оно мгновенно исчезло у него во рту.
Щуплый не обиделся, а только выпучил от удивления глаза.
– Ну и обжора! – выдохнул он. – Не успел вынуть, а оно тю-тю.
– А что! У нас говорят: «От зубов до глотки путь короткий».
– Где это у вас?
– В Пицене. Нас большеротыми кличут.
Неподалеку от этих легионеров другие тоже расположились на картине и яростно бросали кости.
Полибий остановился, чтобы рассмотреть картину. «Да, это “Мидасов суд” из коринфского храма Аполлона. В Коринф приезжали специально, чтобы увидеть это произведение Эвломпия. Художник изобразил Аполлона в виде эллинского атлета, а фригийского царя Мидаса показал пышноодетым варваром. Это картина о победе эллинского духа и эллинской гармонии над варварской тупостью».
Решив, что прохожий заинтересовался игрою в кости, один из легионеров проговорил сиплым и сдавленным голосом:
– Присаживайся, папаша. Будешь третьим.
Полибий отшатнулся и заторопился к видневшемуся вдали римскому лагерю.
Муммия Полибий застал отдыхающим в своем шатре. Консул встретил Полибия радостным возгласом:
– Наконец ты со своим Сципионом расстался. У нас в Коринфе не хуже. Смотри, голов-то сколько!
Он показал на огромную кучу бронзовых бюстов в углу шатра. Полибий подошел ближе и наклонился. Сверху лежала голова Филопемена. Под ней – голова его отца Ликорты.
– Воины натащили! – объяснил Муммий. – Все равно пропадает. А я виллу украшу. Говорят, коринфская бронза в цене.
– Картины, на которых отдыхают твои воины, – сказал Полибий, выпрямляясь, – стоят подороже.
– Размалеванные доски? – удивился Муммий. – А что в них ценного?
– Их написали великие художники. За одну из этих картин храм заплатил пять талантов.
– Ты не шутишь?
– Не шучу. Но теперь картина стоит дороже.
Муммий вскочил и выбежал из претория. Оставаясь в шатре, Полибий слышал его голос.
– И впрямь на досках устроились! Зады свои холят! А я сейчас ликторов пошлю с фасциями…
Услышав крик Муммия, но не понимая причины ярости консула, легионеры вскочили. Они уже не сидели, а стояли на картинах.
– У! Твари безмозглые! – надрывался Муммий.
Заметив трубача, он крикнул ему:
– Труби сбор!
Знакомые звуки заставили воинов подчиниться и построиться перед преторием. Расхаживая перед строем, Муммий втолковывал:
– Что было сказано? Ценное не ломать и не мять, а складывать в кучи перед преторием. Доски, на которых вы устроились, подороже голов будут. Центурионы! Пять шагов вперед.
Центурионы вышли из строя и замерли.
– Собрать доски! – распорядился Муммий. – Пересчитать и доставить прямо к кораблям. Если в Риме хоть одной не досчитаюсь, вас малевать заставлю.
Полибий шел к морю. Раньше оно было видно из любой части огромного города. Теперь города не было. Было два моря. Голубое море Посейдона и пепельно-черное – Марса: гребешки волн и руины, в которых не отыскать ни величественных храмов, ни великолепных портиков. Телекл не дожил до страшного дня своей родины. А его неразумный сын Критолай, взбаламутивший Ахайю, бросился в соляные копи.
Из-за развалин вывели толпу пленных. Именно так Полибий представлял себе в Риме судьбу несчастных эпирцев. «Теперь ведут моих соотечественников, – с горечью думал он. – И я бы мог быть в этой толпе».
Какой-то пленник выскочил из ряда и закричал:
– Полибий, взгляни на свою работу! Я – Диэй!
Да, это был Диэй. Растрепанные волосы, босые ноги, лохмотья богатой одежды.
Легионер древком копья толкнул Диэя, и тот смешался с толпой пленников.
«Кто я такой, – подумал Полибий, следуя за ахейцами, уводимыми в рабство. – Ромеи принимают меня за своего. Ахейцы за ромея. У меня нет жены – в мире не найдешь второй Корнелии. Нет родины, чем же я отличаюсь от них, у которых отняли все. Да, я раб Клио. Моя госпожа сурова и непреклонна. Какое ей дело до человека, отыскавшего в груде трофеев голову отца? Клио говорит мне: “Мой раб! Вытри глаза! Они должны быть сухи, как тетива баллисты, – иначе ядро, которое ты пустишь сквозь века, не достигнет цели!”»
Часть вторая. Боги и гиганты
Пять лет спустя
Полибий медленно шел по Священной улице к Форуму. Это был его обычный маршрут, с тех пор как четверть века назад он поселился в старом доме Эмилия Павла на Палатине. Улицы и дома остались прежними, но прежде, особенно в последние годы пребывания в Риме, его узнавали, ему кланялись. Теперь же никто не заметил, что в Риме после долгого отсутствия появился знаменитый историк и не менее знаменитый путешественник.
И то, что никто его не узнавал, встревожило Полибия. «Конечно же, – думал он, – я уже не тот, каким был. Но что значат пять-шесть лет для мужчины, занимавшегося гимнастикой даже в море, а на суше не пропускавшего ни одного дня палестры. Наверное, ушли из жизни те, кого я знал. Ведь к началу третьей войны с Карфагеном Сципиону Назике было за восемьдесят, Сульпицию Галу – за семьдесят, Элию Пету – за шестьдесят. Но Корнелия еще молодая женщина. Да и многие сенаторы моложе меня.
Случайность! – успокаивал себя Полибий. – В это время года нобили живут на виллах. Для плебеев же я был и всегда останусь чужестранцем».
– Дорогу! Дорогу триумфатору Аппию Клавдию! – послышался голос глашатая.
Полибий отошел к стене, предвкушая, что теперь-то он встретит своих старых знакомых. За триумфальной колесницей должен в полном составе следовать сенат.
Но какой это странный триумф! Стены домов не украшены гирляндами листьев. Улица полупуста. Обычно перед триумфальной колесницей ведут вражеского царя и сотни пленников. А тут с десяток лохматых, скованных цепями варваров. Кони, как обычно, белые. И разве это та триумфальная колесница, на которой стоял Цецилий Метелл? Какая-то деревенская повозка! Правда, одеяние триумфатора то же, и на запятках раб с плетью. Но где воины с их шуточной песней? Где сенаторы? На некотором расстоянии за колесницей лошадь тянула небольшой крытый возок.
А где же торжествующий народ? Эта сотня плебеев, с решительным видом идущих навстречу колеснице? Странно! Но они не кричат «Ио, триумф!»
Полибий прислушался. Толпа улюлюкала.
– Самозванный триумфатор! Стащите его!
И вот уже в руках появились тухлые яйца. Они полетели в повозку и, разбиваясь о ее борта, стекали отвратительными буро-желтыми пятнами.