– Чего-о? – вызывающе спросила Лена.
– Чего? А мы, например, тетя, Мавзолей отстояли.
В толпе кто-то засвистел.
– Всё не так! Ленин ваш империю разрушил, – вступил в разговор тонкокостный юноша в черной рубашке. Лоб ему закрывала пшеничная челка. – Ленин народ швырнул в котел революции и сварил, как кусок мяса! Кто царя расстрелял?
– В царе, молодой человек, не было ни капли русской крови, – раздельно произнесла девица.
– У вас… – юноша быстро покосился на нее. – У вас звезда пятиконечная. И над Кремлем звезды. Под этим знаком русских косили!
– А у вас-то знак какой? – возмутилась одна из бабулек. – Как у фашистов! Тьфу!
– Это звезда Богородицы!
– А Богородица русская была? – дал петуха какой-то дедок.
– Сегодня в Кремле – новые большевики, – говорил юноша упрямо. – Их внуки родные. Взять Гайдара…
– Гайдар деда предал! За варенье и за печенье, – ответила девица. – Он – Мальчиш-Плохиш.
Бабули поддержали ее радостным смехом и захлопали в ладоши.
– Вам Россия нужна как донор, – выводил юноша. – У вас гимн “Интернационал”! Ваш Анпилов журналистом в Африке работал. Дикарей кормили за счет русского народа.
– Не в Африке, а на Кубе. А твой Баркашов кто? – спросила девица. – Слесарь!
– Пролетарий, ага, – юноша тряхнул челкой. – Мы людей на классы не делим. Главное, чтоб единство было. В Калининском районе на Кубани черные девчонку изнасиловали, менты под ними, бездействуют. Наш соратник Сергей Слепцов собрал сход, всех черных из станицы прогнали.
В толпе захлопали.
– Осенью у нас сборы. Приедет тысяча здоровых мужиков. Сюда, в Москву. Пройдем маршем и победим. России – русский порядок! Есть вопросы? – Юнец мотнул головой, и личико его, забагровевшее, пролетело, как ягода рябины, выплюнутая из трубочки. – Слава России!
Сильно рванул ветер.
Люди перед музеем замерли и стихли. Все словно бы пригнулись.
– Ну, Лен, ты за кого? – умиленно обернулся Виктор.
Жена смотрела на него округлившимися от злости глазами:
– Хватит идиотничать!
Таня согласно хихикнула.
– Обывательницы… Ну, еще минуточка. Последний раз! Последний-препоследний… – Взяв за руки жену и дочку, он перетягивал их к соседней толпе, самой малой, голов двадцать.
Оттуда звучало:
– Я за конституцию Румянцева.
– Пошел он, Румянцев твой! Я свою подпись уже поставил. Еще спрашиваешь! Я за конституцию Слободкина!
– Вы не кадет?
– Нет, а вы?
– Я христианский демократ. А вы?
– А мы анархо-синдикалисты!
– За Эдичку?
– Зачем? За Исаева Андрюху!
– Вот вы не верите, что они могли прозреть, – говорил бледный крючконосый мужчина в коричневой фетровой шляпе и очках. – Но и я прозрел! – Он покрутил шляпу вокруг головы. – Я в девяносто первом Белый дом защищал.
– Дурак! – сказал кто-то.
– Может, и дурак. Но ведь не одного Ельцина я там стерег. И Руцкого, и Хасбулатова, и депутатов… А они… И они прозрели!
– Как же, прозрели… – Смуглый поджарый мужчина обнажил парочку золотых коронок. – Все они сговорятся! Помяни мое слово! Не верь ты этим гадинам! Импичмент весной провалили. Осенью опять побратаются: одна шайка. Подстилки они все, твои депутаты.
Бледный хлопнул себя по шляпе, примял ее:
– Погодите! Слышали, что Ельцин заявил: пока артподготовка, а осенью – бабахнет…
– А как со Слободкиным… Слободкина как… – заговорили кругом.
– А что случилось со Слободкиным? – спросил Виктор.
– Не знаешь, чудак? Пропустил? – удивился смуглый. – Учи матчасть! Слободкин с Ельциным поспорил. На совещании. В Кремле. Ельцин махнул, охрана подскочила, и вынесли Слободкина, как мешок картошки. И бросили у дверей. Он даже туфель потерял.
– Милые мои, если я верно понял, вас ужасно обидел чем-то Борис Николаич, – заговорил розовый круглый мужчина, у которого на макушке вился одинокий пенный клок. – Извините, милые мои, а вы полагаете, что власть бывает идеальной? А Хасбулатов не хам? Руцкой не солдафон?
– Правильно! – кивнула Лена. – Хорошо говорите!
– Заткнись! Гони его! – зашумели вокруг. – Провокатор!
В небе громыхнуло.
– Отстаньте от него! – вплелась в общий шум Лена.
– Давай смелее, грудью его закрой! Всё у вас получится! – посоветовал Виктор и добавил: – Лучше молчи. Накостыляют.
– И ты что ж, не защитишь жену свою? – спросила Лена громко.
– Хоть здесь не начинайте! – взмолилась Таня.
– Я хочу у вас узнать… – розовый обращался к бледному в шляпе. – Да, да, у вас! Вы, похоже, человек интеллигентный. Прозрели, говорите? Или снова глаза разуете? Поглядите вокруг! Вокруг, да, вокруг нас с вами… Кто это? Подсказать? Мне не трудно и не боязно, пожалуйста…
– Утица всегда такая, – бледный нервно и поощрительно гладил себя по шляпе. – Парламент и улица – это вещи разные. Обычный человек по доброй воле флагом махать не захочет. Думаете, ваши сборища лучше? Как-то шел я мимо, поспорил, меня окружили… Потом всю одежду в химчистку снес… Погодите, вот поломает ваш Ельцин депутатов, и ни вы, ни мы уже не станем нужны. Глядишь, лет через двадцать вместе начнем митинговать.
Упали первые капли дождя.
Розовый прыснул в округлый кулак, украшенный еще одним пенным клоком:
– Да вы, милый мой, фантазер!
– Он фантазер, а ты козел! – зашумели вокруг с новой силой. – Крути педали!
Забарабанил дождь. Розовый выскользнул из толпы, как мыло.
Народ не расходился, в пару, в брызгах, булькая, фыркая и еще отчаяннее гомоня.
Брянцевы вышли на Красную площадь.
Под дождем она становилась похожа на огромный черный зрачок.
…Ночью Тане приснилась баба Валя:
– Смотри! – и включила телевизор.
Толпились люди, они шумели, чего-то требовали, напирая на серого каменного истукана вроде того, что на острове Пасхи. Полукругом его огораживало стальное кольцо – щиты, сдвинутые и блестящие.
Люди выражали мольбу и возмущение, слов Таня не слышала, но поняла, что это простые и бедные.
Вдруг, как по команде, загремели выстрелы.
Люди начали падать.
Это было так невероятно, что она зарыдала и тут же проснулась.
Глава 7
Они познакомились в то время, когда Виктор до зачарованности увлекся одним проектом.
Его заприметила Валентина Алексеевна на работе, где сидела секретаршей в приемной.
Статный, высокий, светлоглазый парняга, шапка светло-рыжих волос, широкое свежее лицо. Он вошел в кабинет ее начальника, бледный и быстрый, держа в вытянутой руке толстую бумажную трубу скатанного чертежа. Вышел медленный, с гримасой неловкого удовольствия, труба подмышкой.
– Послушай-ка, милый!
Он увидел голубые, по-детски безмятежные и доверчивые глаза на немолодом плакатно-советском лице с правильными классическими чертами. От нее как будто шла волна одобрения.
– Как тебя?
– Виктор.
– Хорошее имя. А я Валентина Алексеевна. Подойди, что скажу…
Приблизился. Серый костюм, черный галстук в белый горошек, сквозь белую рубаху нежно пахнуло потом.
– Ты откуда у нас такой? Архитектор или художник? Не похож.
– Я экран проектирую. Экран. Ну, как телевизор. Будет висеть на роддоме.
– Рожает у тебя кто? – спросила Валентина участливо.
– Да при чем здесь это?
– Женат?
Помотал головой:
– Говорю вам, экран строю. Внешний вид утверждать пришел. На стену роддома повесят. На улице, понимаете? И будет всегда показывать.
– Что показывать? – подозрительно спросила она.
– Чего захотят – то и будет.
– Дай чайку налью. А конфету хочешь? Знаешь, какие у меня вкусные. Специально берегу. Для дорогих гостей. Не конфеты, а сказка. Умный человек, значит? Я и вижу, что серьезный. А то ходят художники патлатые, ни здрасьте, ни до свидания. А неизвестно, какие они художники. У тебя-то вот есть что предъявить. – Она заборматывала его, оплетала мелодичным доброжелательным голосом, и он улыбнулся, почувствовав себя уютно. – А у меня для тебя не только конфета. Еще и невеста есть. Всех отвергает, разборчивая… Темненькая она. Она тебе понравится – она всем нравится.
– Познакомьте! – бодро сказал Виктор из вежливости, подумав: “Хорошего никогда не предлагают. Что-то здесь не то”. Он уже давно пришел к сокровенной формуле: “Свою любовь я и сам отыщу”.
Глянул на часы:
– Ладно, всего вам доброго.
Стремительно вышел.
– Сразу видно, что не москвич, – вечером докладывала Валентина по телефону – Как хочешь, Лен, но вот такие пироги.
– И не надо меня ни с кем знакомить, Валя! Я сто раз говорила: не унижай меня. Ты зачем сводничаешь?
– И кто ж о тебе позаботится, если не я?
– Судьба.
Мачеха рассыпала обидный смешок:
– Судьба-а-а… Судьбу еще заслужить надо. Ну, сама решай.
– Да я и решила всё давно. Не надо меня позорить! Хорошо, допустим, сведешь ты нас. И что я ему скажу? Приветик, пойдемте в загс… Ничего себе, весело: незнакомому парню навязалась. Нет уж… У меня и так всё устроится.
Между тем Валентина не отступалась:
– Мой глаз наметан: вы прям парочка, он – рыжий, ты – черненькая. Парень – первый сорт! Хоть посмотрите друг на друга. А то так никто тебя и не увидит! Не на улице же знакомиться! А он – ученый. И богатырь. Всё в нем. Смотри, Ленусик, так и будешь ворон считать. Или с гусем каким загуляешь – у которого ветер в голове. Поиграет и бросит.
– Да ты за кого меня принимаешь, Валь… Я что, гулящая? Какой еще гусь? Нужен мне гусь!..
– А Костька твой разве не гусь был?
– Мы же договаривались! Не надо о нем! И не было у нас ничего…
– А этот, не поверишь, лицом вылитый Ломоносов, – продолжала Валентина протяжно, словно любуясь. – Голова у него золотая. Вся чертежами забита, планами… Особо и досаждать тебе не будет. Не то что некоторые. Видно, нормальный человек, с пониманием.
Небось, сибиряк. А это значит, хозяин. С таким не пропадешь. Сибиряки, они народ основательный, надежные ребята. Такой в Москве всегда закрепится. Я давно живу – сразу людей вижу. По этому парню два дела видно. Первое – сибиряк, а второе – поспел. Поспел, понимаешь ты меня?
– Куда поспел?
– Жениться готов. Такого быстро подхватят. А ты дуреха…
– Почему это я дуреха?
– Ты-то? Ой, не переживай. Нет у меня времени с тобой болтать, пирог подгорает.
– Погоди! Как его звать?
– Витей. Я и фамилию посмотрела в списке посетителей. Брянцев. Виктор Брянцев. Красиво, правда?
И вдруг – при этом сочетании звуков – что-то сжалось у Лены в солнечном сплетении. И разжалось.
– Ты говоришь, когда он придет?
– А я знаю? Будь на стреме!
Лена в ответ засмеялась.
Виктор появился через три дня, держа наперевес две бумажные трубы. Радушно поздоровался с Валентиной Алексеевной и исчез в кабинете начальника. Она тотчас набрала Лену.
Дел у Лены было тоскливейше мало – день убивался под шелест бумаг и гудение радио, – потому она смогла запросто отлучиться. Нырнула в метро и через двадцать минут вынырнула возле мачехиной работы.
Тем временем Виктор вышел в предбанник.
– Отвоевал?
– Через неделю приступаем, – расплылся в улыбке, руки спрятаны за спину, в каждой – бумажная труба.
– Куда-а? – Валентина оставила стол, заскочила вперед и закрыла собой дверь в коридор. – А чай, конфеты?
– А невеста? Вы ж мне невесту обещали, – весело пробасил, глядя исподлобья.
– Памятливый какой… Невеста будет!
И тут же, как в деревенской простодушной постановке, где на старых досках узкой сцены задорно аукаются репликами, из коридора прозвучало:
– Здрасьте!
Валентина, оглянувшись, посторонилась – это входила запыхавшаяся Лена.
Перешагнула порог – и потерялась. Темные глаза сверкали остро и решительно (еще на бегу), ресницы наивно и кокетливо хлопали (так и заготовила), но на скулах выступила краска стыда.
Виктор смутился. В ее лице было что-то, что он давно себе намечтал, что-то от героинь итальянских фильмов.
Валентина захлопотала, наполняя воздух мягкими взмахами рук и негромкими возгласами, отчего молодые люди ощутили себя свободнее:
– Что стоите? Давайте чай пить. Ай-ай, а так хорошо улыбался. Видишь, это моя доченька. Садитесь скорее.
– Елена? – Виктор трудно растянул губы и несмело протянул руку, как будто она пудовая.
Он был потрясен, что так легко познакомился с этим необыкновенным существом.
Девушка сделала шаг навстречу и пожала кончики его пальцев:
– Я на минутку забежала, – она повернулась к Валентине, – тебя проведать…
Сели. Лена помешивала чай ложечкой, извлекая слабый настороженный звяк. Виктор бухнул в чашку три ложки сахара, отпил, развернул конфету, откусил, снова отпил. В глаза друг другу они не смотрели.
– Ты из Сибири, как я поняла, – сказала Валентина.
– Нет.
– Ты же Брянцев! Из Брянска, что ли?
– Кировский я.
Валентина не умолкала.
– Как с работой? Платят ничего? Жить можно? Один в Москве?
– Ну.
– Где поселился?
– В общаге пока.
– А родные твои где?
– Мать в Нововятске.
– Да не краснейте вы, большие же ребята. Один ученый, молодец. Другая – тоже умница. В технике хорошо понимает. А работает не хухры-мухры – в Министерстве обороны.
Виктор вскинулся на Лену, которая инстинктивно дернула головой, рассыпая темные волосы. Она была розово-смуглая и пухлоротая, с пушистыми узкими бровями и прямым носиком. Под голубой кофтой круглились крепкие груди.
Зазвонил телефон.
– Да, Петр Евгеньевич? Поняла. Позвонить Ермакову, чтоб был у вас в шесть. – Валентина повесила трубку, покосилась на дверь начальника. – Дела, дела… Некогда с вами. Значит, Виктор, одобрили твой проект? Что ты там, говорил, строишь?
– Так я ж это… экран… на роддом. Где это… где чертежи-то мои? – он заозирался.
Лена хихикнула. Чертежи были найдены на шкафу (сунул их туда и забыл). Виктор развернул лист:
– Вот это больница. Роддом то есть. Это большой план. Так всё будет выглядеть.
– Интересно, – прощебетала Лена.
Он ответил польщенной усмешкой, аккуратно свернул чертеж в трубу.
– И вы всё сами придумали? – спросила она.
– Работа такая, – он за секунды вошел в роль славного мирового парня и почувствовал, что у него есть шанс. – Можно вам позвонить?
– А зачем? – Она наклонила голову набок.
– Чтобы сказать вам что-нибудь приятное.
Валентина, что-то записав карандашом, протянула Виктору листок. Он подошел, пританцовывая, заглянул в бумажку:
– Это ваш или Ленин?
– Стара я для тебя, – сказала Валентина.
– А у меня телефон в общаге. Провожу вас, Лена?
– Вы идите. Мы еще здесь посидим.
– Я вам позвоню… Я позвоню! – Последнее он выкрикнул и пропал в коридоре.
– Медведь из тайги, – сказала Лена.
Виктор позвонил тем же вечером. Говорил сдавленным голосом, побеждая застенчивость. Позвал в кино назавтра же на вечерний сеанс. Лена отказалась: завал работы, не может завтра.
– Послезавтра давай! – предложил Виктор.
Честно было бы ответить: “Да, конечно, когда угодно”, но она считала умным потянуть и чувствовала в этом что-то необычайно приятное.
– И послезавтра не могу.
– А тогда когда? – спросил Виктор скорбно.
Ее ощущения стали почти приторными, мысли пропали, и теперь не терпелось ответить навстречу наслаждению: “Никогда” или “В следующей жизни” – но всё же она предпочла неопределенное:
– Ну, когда-нибудь…
– На выходных?
– Может быть…
– Я позвоню!
Назавтра он не звонил. Лена пила холодный чай, сидела, подперев голову, а сумерки сгущались не только за окнами, но и внутри нее. В темноте она нехотя встала, зажгла свет, и тут зазвонил телефон. Лена дернулась, пропустила один звонок, другой, прежнее сладкое ощущение зашевелилось… Третий звонок… На оконном стекле рассеянно мерцало отражение кухни.
– Слушаю, – сказала холодно.
Это была мачеха.
– Не звонил он мне, не звонил, оставь в покое Бога ради! – Лена швырнула трубку.
Мачеха перезвонила, заметался тревожный голосок. Лена подумала, что, пока Валя на линии, Виктор не может дозвониться, и наигранно-вежливым напряженным голосом попросила: “Извини меня… Я сейчас не могу”. Повесила трубку и подержала на ней руку, пока та не обрела человечье тепло. Погасила свет. Впотьмах влила в себя последний глоток холодного чая. Отправилась в ванную, оставила дверь открытой. Лежала в воде, то и дело заслоняла струю ногой, приподнимала голову, прислушивалась к телефону.