За год до школы родители повезли Таню на Тишковское водохранилище и взяли с собой Риту. Девочки радовались купанию, Танина мать обтирала их одним махровым полотенцем, широким и белым, с изображением олимпийского мишки. В воздухе шныряли блестящие слепни. Девочки вертелись, шлепали себя и друг дружку – в первый раз не ради драки.
– Давай считать, кто больше убьет, – предложила Рита.
Начали увлеченно лупить слепней. Каждая выкладывала на расстеленном полотенце кучку пришибленных или полудохлых тварей. Тане так важно было показать, что у нее всё получится, так хотелось обыграть! И она обыграла – ее кучка вышла больше.
– А давай сделаем кладбище, – предложила Рита.
В горстях отнесли трупики подальше от одеяла и зарыли в братской пляжной ямке. Некоторые слепни ворочались сквозь песок. Но над ними быстро выросла крепость, которую девочки для прочности обхлопали расторопными пятернями. Таня принесла кривую веточку и воткнула сверху.
– Молодец, – одобрила Рита. – Давай поклянемся на этой могиле: мы будем дружить всю жизнь!
Странно: на этом они и подружились. В школе сидели за одной партой. На школьных праздниках выступали на пару – так сообразил растроганный их дружбой директор.
– Как повяжешь галстук – береги его! – задорно восклицала Рита.
– Он ведь с красным знаменем цвета одного… – горько и хрупко итожила Таня.
Во втором классе Рита влюбилась в плотного сварливого цыганенка, а Таня в самого драчливого – двоечника с оловянными глазами. Девочки поверяли эти злые любови друг другу и без конца обсуждали: кто что сказал, кто как посмотрел, а кто ему нравится, а как его заставить заревновать… В следующих классах возникли другие увлечения – например, обе втюрились в молодого физрука, но это нисколько их не рассорило, может, потому что их больше объединяла неприязнь к учительнице английского, проворной смуглой тетке, с которой у физрука явно что-то было. Таня училась лучше и писала за Риту сочинения, Рита была храбрее – она защищала Таню. Вместе начали ходить на школьные дискотеки, вместе сматывались от пьяных пацанов.
Таня пользовалась у пацанов меньшим вниманием, чем Рита, хотя, пожалуй, была красивее. Но Танина сдержанность, даже бесплотность не привлекали. Таня скользила неверным лучом бледного северного солнца – и не волновала грубых одноклассников, жадных до яркого и жаркого. Разбитная, наглая и веселая Рита не знала отбоя от поклонников.
– Заколебали! Лезут и лезут. Чо я им, повидлом намазанная?
– Слушай, а почему… а почему ко мне не лезут?
– Потому что ты доска, два соска. Шевелиться надо!
Вместе первый раз напились – пивом. В роще. Морщились и глотали. Пиво было баночное, горькое и отвратительно пенистое. От него шла кругом голова.
– Ри-ит…
– Аюшки…
– А ведь все умрут…
– Забей…
Тем летом у Риты разбился отец. Хоронили в Могильцах, в пяти километрах от поселка, на кладбище, которое отвоевывало свои пяди у соснового леса. Неудержимо рыдала Ритина мать Галина, тер глаза меньшой брат Федя, изящный мальчик, похожий на мать, Рита стояла с распухшим от слез лицом и будто ослепшая. Покойник лежал в гробу цел и невредим, при этом сам на себя не похожий – величественный и надменный. Вылитый артист. Встанет и запоет – длинно и басом. Таня впервые видела его в костюме. Она не плакала, смотрела на всё отстраненно, словно превратилась в душу покойного и присутствовала здесь невидимо.
Она с самого детства бесконечно обдумывала смерть, а смерть совсем не вязалась с дядей Жорой, бодрым балагуром. Смерть этого человека настолько ее удивила, что она не могла ее осознать и, попав на кладбище, растерялась. Таня озиралась и всё больше бледнела. Она смотрела на гроб, на цветы, на яму, на сосны и ощущала, что всё это – она, она сама и есть. Она впитывала краски и к концу прощания была бледна как смерть.
Заколотили гроб, застучала земля, Рита обняла Таню, прижалась лбом к ее лбу. Обычно их общение было таким глумливо-доверительным и легким, что Таня не смогла найти, что сказать, и неожиданно, уже выговаривая слова и понимая, что говорит ужасное, сказала лоб в лоб:
– А помнишь, мы слепней хоронили?
– Что? – Ритины размытые глаза мгновенно наполнились ужасом. – Что? – Она отпрянула.
– Ничего.
– Нет, что ты сказала?
– Слепней. Хоронили. Помнишь? – Таня шатнулась и потеряла сознание.
Они не возвращались к тому случаю никогда, но общались уже более отчужденно. На следующий год Рита познакомилась с Арсланом. У нее началась своя – скрытая – жизнь. С Таней Рита говорила насмешливо и повелительно, и чем чаще она повторяла, что они подруги, тем яснее было Тане: кладбище слепней разорено. Черные комочки неприязни оживают, наливаются силами, выпутываются из песка, заполняют воздух прожорливым жужжанием…
Вика и Ксюша отправились домой, Рита и Таня – в другую сторону. Брели по улице вразвалочку. Здесь еще сто лет всё будет так же. А может, и больше. Справа – двухэтажные дома, слева – узкая аллейка, лиственницы в два ряда, насыпь, железная дорога, а за ней – густой лес.
Сияла большая луна.
– Чо ты с ними водишься? – спросила Рита голосом из давнего детства.
– Брось. Нормальные они.
– Говно. – Рита выдохнула табачный дым, неожиданно пушистый и щекочуще-терпкий, причудливо поплывший впереди между темных стволов.
– Почему говно?
– Воображалы. Ты сама не видишь? Зажрались. – Рита говорила отрывисто и вполголоса. – Их отец камни драгоценные катает. Ты прикинь, какие это деньги! Украсть бы эту мелкую козу Ксюху и денег с него стрясти… Блин, хоть бы раз камешек какой подарили. А то приходят со своими чипсами и хвастают… Где за границей бывали да куда поедут. Ну и езжали бы насовсем! Крышу хотели золотую! У матери знакомый им крышу крыл. Говорит: нарочно так подгадал, чтоб она потом потемнела. А не фиг заделываться! Чего захотели – крышу золотую…
– Они же не виноваты, что у них папа богатый!
– Любишь их? Иди к ним прислугой.
Они подошли к палатке – железному ящику с прилавком и решеткой на окне. Во лбу ящика горел прожектор. Торговал в палатке Димка-цыган, старший брат того самого одноклассника, в которого когда-то влюбилась пионерка Рита. Оба брата, как говорили, воровали велосипеды.
– Девчата! – из-за палатки вышел человек, сделал шаг навстречу.
– Ой, привет, Егор! – с радостным испугом отозвалась Рита.
Это был Корнев, в трениках и матроске. Хоть и было темновато, Таня сразу отметила огорченное, усталое лицо и настороженный взгляд.
Он сделал еще шаг.
– А ты кто? – пригнул бритую голову, всматриваясь.
Шрам во всю широкую щеку делал его лицо похожим на надкусанный пирожок. “Пирожок с мясом”, – мелькнула мысль. Таня ощутила тревогу и одновременно сладкую слабость. Предложи он сейчас водки, она бы выпила не задумываясь. Ей было неловко от того, что она глаз не могла отвести от его лица.
– Это Таня, Таня Брянцева. Из шестого дома. – Рита погладила его по наклоненной голове, туда-сюда, туда-сюда.
– Танька. Помню. Какая ты стала… Тебя и не узнать. Бегала какая-то малявка. А сейчас ты… Ты… как вербочка…
Таня провалилась в полуявь, застыла. Рита что-то верещала, снова гладила бритую голову, суетливо покупала джин-тоник, пила из горла, облилась…
Потом всё потонуло в грохоте проходившего товарняка, и Егор положил Тане руки на плечи.
Он зачем-то развернул ее – спиной к железной дороге, вероятно, проверяя, насколько легко может двигать ее телом.
– Пусти! Не трогай, тебе говорят! – кричала Рита.
Тот только покачивался, ухмылялся и сжимал Танины плечи.
Перед его глазами, за спиной у Тани – она не видела, но слышала – стеной сквозь тьму, застилая лес, шел с железным стоном товарняк. Бесконечный, как в фильме ужасов. И было понятно: лязг железа не закончится никогда.
– Отвали от нее!
Егор сжал злее. Крепкие ногти впились Тане в кожу. Товарняк прощально громыхнул. Егор разжал хватку.
– А ты смешная! – сказал он, по-прежнему смеясь одним ртом.
Глава 5
Вернувшись в аварийку, Виктор развалился на диване. Принялся за бутерброды.
– Чо-то жор напал, – прошамкал он набитым ртом. – Лен, дашь чего еще?
– Чего еще? Всё сожрали! Хромов вставал, тоже голодный, я ему чаю налила и бутерброд с колбасой твой отдала. Пожевал и дальше завалился.
Она смотрела на Виктора довольно и сердито. О том, как там было в подземелье, не спрашивала. Захочет, сам расскажет, если есть о чем.
– Выпей! – предложил Кувалда.
– Можно маленько…
Кувалда разлил по полстакана. Принес графин холодной воды. Разбавил спирт. Лицо Виктора перекривилось:
– Не пошла…
– Хватит идиотничать! – окрикнула Лена. – Накидаетесь и куда вас девать?
– По новенькой? – Кувалда высился, из-под потолка разглядывая товарища смеющимися глазами.
– Хорош, – сказал Виктор. – Сегодня не буду. Хавчик есть?
– Яйца вареные. Будешь?
– Буду.
Кувалда принес пакетик с яйцами, которые Виктор торопливо облупил и проглотил – одно за другим.
– Как удав, – сказала Лена. Глядя на мужа, она подперла щеку рукой. – Даже соли не попросил.
– Ну, за вас, за нас! – Кувалда опрокинул. Дернулся кадык. – Покемарю…
– Иди, иди! – проводила его спину Лена. – И ты, Вить, тоже… Спи давай.
– Нарушил я сон. Неохота спать. Лучше это… по-разгадываю…
Он скинул ботинки и вытянул ноги. Лена извлекла из срединного ящика стола стопку газет. Передала их вместе с огрызком карандаша.
– Гадай, гадай… Только молча, ладно?
– А ты чего? Что делать будешь? Сидеть и молчать?
– Представь себе. Тебе-то какое дело!
Виктор листал газеты, изучая последние страницы, бормотал, причмокивал губами. Несколько раз запускал пятерню в волосы, их сжимая и вороша. Хлопал себя по лбу и быстро вписывал буквы. Один раз так размашисто нажал карандашом, что бумага прорвалась.
– Извини… Десять тысяч в древнерусском счете, а также отсутствие света. Четыре буквы. – Посмотрел на жену. – Ле-ен!
Она сидела в глубоком забытьи (мечтала? задумалась? спала с открытыми глазами?) – подбородок сросся с кулаком.
– Лен! – с испугом повторил он.
Зазвонил телефон.
Лена сорвала трубку и сказала чужим голосом:
– У аппарата.
Подождала.
– У аппарата. Да. Я поняла. Какой адрес? Пятая Ямская? Комбинат? Воду перекрыли? Принято. Будут у них до десяти.
Опустила трубку. Открыла тетрадь, внесла пометку, закрыла.
– Ты про что спрашивал?
Глаза их столкнулись, и оба, на миг смутившись, отвели взгляды, как юные влюбленные. Бессонница возвращает растерянность юности.
– Тьма! – сказал Виктор. – Ответ: тьма! Устала, бедненькая? Ляг, полежи. Я за тебя подежурю.
– Обойдусь.
Он уснул лишь на рассвете. Сон накрыл его стремительно. Виктор успел выплюнуть карандаш на пол, кинул туда же газеты – и пропал.
Ему показалось, что спал он несколько минут. Разбудил его поцелуй в губы. Он подскочил и столкнулся с женой лоб в лоб.
– Идиот! Идиот! – Она потирала ушиб. – Чуть не прибил! Ты почему такой дерганый?
В метро было людно, как всегда ранним утром. Виктор разгадывал людей: каждого, как неизвестное слово.
Вон тот смуглый красноглазый старичок в коричневой шляпе, наверно, часовщик – Виктор даже усмехнулся. А вон тот, в засаленной белой футболке с пестрой картинкой и в наушниках, – это студент. Едет на сессию. Небось, на пересдачу.
Пахло потом, одеколоном, жарой, тревогой и почему-то яичницей. Брянцевы стояли, сжатые.
Посреди тоннеля поезд замер. Отовсюду в вагоне послышалась музыка, вылетавшая из наушников и не слышная, пока грохотали колеса. Где-то рядом бил пустой там-там, а исполнитель бесперебойно ойкал. Из дальнего угла пронзительный, как комар, пел Цой про звезду по имени солнце.
“А если пожар?” – подумал Виктор, посмотрел сквозь стекло в темноту, увидел свое лицо, светлое пятно в рыжем кружеве волос. За лицом протянулись кабели тоннеля, серые и толстые.
– Ой, мамочка, мускулом пахнет, – раздался звонкий и жалобный детский голос.
– Тише, Ваня.
– Мускулом пахнет!
Кто-то растроганно по-тихому засмеялся, и тотчас кто-то вздохнул измученно.
– Может, случилось что? – беспокойно сказала Лена.
– Ельцин лег на рельсы, – сказал Виктор громко, так, чтобы слышали вокруг.
Поезд дернулся и покатил, разгоняясь и оглашая тоннель гудками. Гудя, выскочил на станцию к чернеющей толпе. Двери с резиновым чмоком разомкнулись.
На Ярославском вокзале как будто показывали два фильма – убыстренный и замедленный. В одном люди торопливо перемещались в разные стороны, сталкивались, огрызались, спешили дальше. В другом не спешили никуда. Баба с большим и багровым лицом высилась среди суеты, таращилась в пустоту, равнодушная к окрикам и тычкам. По стенам вокзала лепились бомжи: лежали, скрюченные, сидели, головой на грудь, стояли, разминая ноги и бросая трусливые взгляды.
Когда Виктор шел по вокзалу один, он останавливался возле бомжей, нашаривал в карманах мелочь, виновато подавал, сочувственно расспрашивал. Но сейчас он только повернулся к ним на ходу и замедлил шаг.
– Ты чего? – удивилась Лена.
Он ускорил шаг, последний раз покосился и вдруг остановился и выбросил руку:
– Смотри, смотри! Вон тот! Умер!
Он показывал на человека, который лежал отдельно от всех в позе эмбриона. Темная одежда вроде робы, колени подтянуты к серой бороде, под головой застывшая и уже подсохшая малиновая лужа, возле откляченного зада расплылась лужа побольше, коричнево-зеленого цвета. Вокруг кружили мухи.
– Воняет как! Я не могу. Пойдем!
– Подожди. Эй, ребят, – окликнул Виктор стоявших бомжей. – А он живой?
Те начали ворочать языками, отвечая разом и непонятно. Виктор подался к ним ближе.
– А хер его знает… – загундосил один из них, благообразный, из чьих глаз тонкими линиями тянулся желтоватый гной и, как воск, остывал на волосатых щеках. – Давеча Мишка помер… – И уточнил с нажимом: – Мишка Малой. Из Ангарска.
– Ты рехнулся! Идем! – крикнула Лена, отступая от мужа в сторону электрички. – Оставайся здесь тогда!
Виктор потерянно махнул рукой и бросился за женой.
– Ты куда? Чего такое? Я бы скорую вызвал, и всё… – затараторил он ей в самое ухо. – Это же человек все-таки!
– Да какой он человек, – сказала Лена убежденно.
Виктор обернулся на вокзал, увидел серебристый, сияющий утренней свежестью купол под серебристой пятиконечной звездой, каждый луч которой сверкал на солнце отточенно, как бритва. И вдруг ниже на перроне среди быстрых фигур, движущихся к электричке, на уровне их колен… Голова… борода… тело…
– Смотри! – дернул Лену за рукав.
Она обернулась, тоже поначалу ослепил купол, опустила взгляд и не сдержалась:
– Ну, еб твою…
Люди шагали к электричке, обтекая бомжа, как будто опасную собаку. Он полз между ними. Он полз к Виктору, к Брянцевым он полз, конечно, к ним. Он полз на коленях – рывок за рывком. Он хотел им служить. Его позвали, пока он лежал без сил, и он почуял хозяев.
Кровь коричневой лепешкой запеклась на седой шевелюре и лбу. Он полз очень проворно и всё слышнее мычал.
– Это он? Тот самый? – спросил Виктор с детским восторгом. – Хорошо, что он жив!
Лена вскочила в электричку.
– Эй! Эй! Куда ты? – нервно смеясь, Виктор гнался за женой, та летела по вагонам, хлопая дверями в тамбурах.
В середине она выдохлась, села и приклеилась к окну. Виктор сел напротив. Легонько похлопал ее по колену:
– Ой, Лен, он сюда приполз!
Она на миг встрепенулась, стрельнула глазами.
– Не смешно, – приклеилась обратно к пыльному окну.
Машинист сквозь треск провозгласил натужный безалкогольный тост, поезд зашипел, как бутылка газировки, и потек себе от Москвы.
Виктора теснили на скамье две пухлые судачащие между собой бабуси, а возле Лены вольно расселся рослый парень в короткой майке, открывавшей розовую грудь атлета. У парня были нагло расставлены ноги.