Вопрос национальной самоидентификации или осознания своей национальной сущности (англ, national identity) является ключевым в процессе развития национального самосознания любой нации. Кто мы? Каково наше место в мире? Какова наша миссия? Эти «проклятые вопросы» существуют всегда. В каждую историческую эпоху национальное самосознание отвечает на них по-разному, и этот «ответ» является одной из главных характеристик эпохи.
Поражение во Второй мировой войне обернулось для Японии политическим, идейным и духовным крахом, тотальным кризисом национальной самоидентификации. Прежние идеалы рухнули почти все (за исключением императора, вера в которого тоже переживала кризис). Всё надо было начинать с нуля. Послевоенное «перевоспитание» Японии оккупационными властями, конечно, было не столь абсолютным, как в Германии, но тоже наложило ощутимый до сих пор отпечаток на национальное самосознание японцев. Им был привит не только «комплекс вины» за развязывание войны на Тихом океане (ныне на исключительной ответственности Японии настаивает лишь небольшое количество японофобов и любителей сенсаций), но и сознание того, что ответственность за войну и военные преступления (многие из которых, как потом выяснилось, оказались преувеличенными) несет весь народ, что японская агрессия является закономерным итогом всей истории страны. С некоторым огрублением можно сказать, что «быть японцем» стало стыдно. Сравнение послевоенных реформ с реформами эпохи Мэйдзи стало общим местом, но разница между ними колоссальная. Мэйдзийские реформы проводились правящей элитой Японии по собственному сценарию и, по крайней мере, в большинстве их присутствовал «японский дух», в то время как послевоенные реформы проводились принудительно и в самом что ни на есть «западном духе».
Окончание оккупации в 1952 г. принесло определенное освобождение и национальному самосознанию. На первый план снова выдвинулись такие традиционные добродетели, как труд и прилежание, направленные ныне исключительно на мирное восстановление страны. Чувства стыда и вины за прошлое, а также минусы образа страны в мире отчасти компенсировались такими факторами, как атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и отказ от войны на вечные времена, закрепленный в Девятой статье Конституции 1947 г. (этот вопрос мы подробно рассмотрим в главе восьмой). Япония приобрела дополнительный образ жертвы, хотя бы отчасти компенсирующий образ агрессора.
После первоначальной реабилитации в собственных глазах (для определенной части общества она прошла быстро, для некоторых, похоже, не закончилась и поныне) японцам – для обретения новой полноценной национальной самоидентификации – предстояло реабилитировать себя в глазах окружающего мира. Признанные всеми успехи в экономике и социальной сфере захотелось дополнить статусом всемирно-значимой культурной сверхдержавы, к которому Япония стремится уже несколько десятилетий, но которого пока так и не обрела.
Своеобразной реакцией на недостаток мирового признания современной японской культуры (классическая в рекомендациях уже не нуждается) стали распространившиеся в 1960-1970-е годы теории нихондзинрон, «учения (или дискуссии) о японцах», которые мы рассмотрели в предыдущей главе. Большинство этих теорий имело если не научный, то наукообразный характер, а их пропагандистами наряду с журналистами и деятелями культуры активно выступали ученые разных специальностей. Социальный статус и престиж академических кругов в Японии традиционно высок, а их мнение, озвученное через СМИ, влияет на массовое сознание. Вместе с тем эти теории, как заметил один из ведущих исследователей нихондзинрон Косаку Ёсино, «не обязательно представляли эмпирическую реальность, а скорее образы, созданные для усиления Национальной – В.М> самоидентификации японцев». Большинство их, при внешней привлекательности, не выдерживало научной критики: никому не возбранялось верить в них, но следовало четко разделять веру и знание.
С вступлением страны в полосу кризиса в начале девяностых ситуация стала меняться. Конец «экономики мыльного пузыря», распад политической «системы 1955 года» с монопольным господством ЛДП, пробуксовывание экономических и административных реформ, серия скандалов, связанных с взятками и коррупцией в высших политических и бюрократических эшелонах, граничащее с преступлением бездействие властей во время землетрясения в Кобэ и инцидентов с «Аум синрикё» в 1995 г. – все это давало мало поводов для национальной гордости. Усилилось давление и со стороны окружающего мира: сначала Японию критиковали за пассивность во время «войны в заливе»; потом премьер-министры Хосокава Морихиро и Мураяма Томиити и даже сам император снова приносили извинения за действия японской армии в Азии перед Второй мировой войной и во время нее. Предметом ожесточенных международных дебатов опять стали «женщины комфорта» и «нанкинская резня», причем общественное мнение США заняло в них открыто антияпонскую позицию. Большинство японцев считало эти проблемы прошлого давно разрешенными, но им вновь настойчиво напомнили о «грехах отцов», не знающих срока давности.
Самобытность японской цивилизации и значение ее общего вклада в мировую культуру не вызывают более ничьих сомнений. Напротив, акцентирование внимания на исключительности «мозга японцев» вызывает только непризянь и насмешки. Японцы, особенно молодое поколение, все чаще идентифицируют себя как «граждан мира», как органическую часть мирового сообщества и не считают свою культуру непостижимой для иностранцев. Старшие тревожатся, как бы молодежь окончательно не лишилась национальной самоидентификации, но молодежи всегда и везде свойственны, во-первых, большая открытость ко всему новому, а во-вторых, подчеркнуто критическое отношение к идеям и идеалам отцов. Кстати, младшее поколение не всегда космополитичнее старшего: у отцов-космополитов дети вполне могут вырасти националистами.
Старики склонны порицать молодежь, но следует признать: у нынешних японцев большие проблемы с «японским духом». А ведь именно он позволял им выживать в условиях предыдущих витков глобализации, обеспечивал успешную адаптацию, которая позволяла цивилизации сохранить себя. «Японский дух» (это многозначное понятие каждый волен трактовать по-своему) – как основа любой традиционной цивилизации – по определению противоположен «современному миру» и глобализации. Прежние глобализации не победили Японию, но заставили ее напрячься и выйти из кризиса не менее сильного, чем нынешний. Нынешний кризис и нынешний виток глобализации Япония встречает духовно побежденной, каковой она продолжает оставаться после 1945 г.
Бесспорно, в материальном плане поражение в войне в итоге принесло японцам сытую и благополучную жизнь, которая привела их к абсолютизации материальных ценностей и материального прогресса. «Державный блеск» Японии больше не снится. Интересы абсолютного большинства граждан-избирателей-налогоплательщиков ограничены Японскими островами. Так что глобальной державой в полном смысле этого слова Япония не является. Сами японцы часто говорят о своей стране как об «экономическом гиганте и политическом карлике». Дисбаланс налицо, однако новое обретение Японией геополитической самостоятельности в условиях нынешнего глобального баланса сил представляется нереальным.
Однако, дух дышит не в экономике. Не скажу, что духовная культура современной Японии представляет собой пустыню, но великой культурной державой XX в. она не стала. Главное, что она внесла в мировую сокровищницу – от храмов эпохи Нара и хэйанской прозы до чайной церемонии и гравюры укиё-э, – связано с традиционной, а не «современной» культурой. Ярким воплощением культуры глобализированной Японии можно считать ее современную «попсу», которая абсолютно подражательна и конкурентоспособна лишь на рынке с «пониженным порогом восприятия» (подробнее в главе девятой).
В основе «духовной политики» большинства властителей послевоенной Японии лежало либо искоренение «японского духа», либо его приспособление ко вкусам и желаниям новых хозяев One World. Не надо питать иллюзий на этот счет. Как бы ни выступали против «наследия Токийского процесса» записные японские «ястребы» вроде экс-премьера Накасонэ Ясухиро, они должны быть благодарны ему, как и вообще всей послевоенной чистке правящей элиты, потому что иначе пришли бы во власть только в предпенсионном возрасте – власть в Японии традиционно была привилегией пожилых. Эти «правые» пытались адаптировать «японский дух» для Pax Americana, т. е. делали прямо противоположное тому, что их предки. Весь послевоенный японский «консерватизм» и «неоконсерватизм» проникнут отрицанием консервативного и тем более консервативно-революционного наследия довоенного времени, в котором акцент делался не на материальной, а на духовной стороне политики и вообще всей человеческой жизни.
Японские интеллектуалы не против глобализации. Некоторые лишь робко возвышают голос против односторонней американизации, которая успела растерять значительную часть своей привлекательности. Япония американизировалась более чем достаточно, пора вспомнить и о самой себе (издать бы там записи Георгия Свиридова о духовных и культурных последствиях американизации!), но чтобы не скатиться к примитивному национализму, ограниченному одним лишь собственным, пусть богатым, но в современных условиях явно недостаточным наследием, надо поместить себя в более широкий и при том органичный контекст.
Искреннее и полное возвращение Японии и «японского духа» в азиатский духовный, цивилизационный и культурный контекст представляется автору этих строк наиболее продуктивным ответом на вызов нынешнего витка глобализации. Япония может «сохранить лицо» только в естественной для нее среде. Тем более, что многие уже давно воспринимают широко понимаемую Азию (в Японии традиционно говорят о Тоа, «Восточной Азии») как единую в своих основах цивилизацию, как исторически сложившуюся и вполне дееспособную альтернативу «белой» западной цивилизации. В 1928 г. хорошо знавший Японию и ее духовную культуру американский философ Дж. Мэйсон призывал к духовному согласию и диалогу: «Запад не может заимствовать все, что предлагает Восток, целиком и полностью, равно как и полное принятие западной материалистической активности не принесет Востоку никаких выгод. Однако заимствование утилитарных черт Запада не нарушит духовности и эстетизма Востока, равно как и Запад не лишится своей способности к материальному прогрессу, поучившись у духовного и эстетического развития Востока… Ни Восток, ни Запад нельзя идеализировать за счет другого. Восток и Запад – партнеры друг для друга, потому что они в равной степени недостаточны».
Актуально и сегодня. Не сознанием ли этого вызвана новая волна интереса – пока среди интеллектуалов – к наследию теоретиков цивилизационного, духовного и культурного единства Азии Окакура Какудзо, Нитобэ Инадзо, Окава Сюмэй, а также издавна популярного в Японии Рабиндраната Тагора. Эта тенденция последнего десятилетия старого и первого десятилетия нового веков заслуживает самого пристального внимания.
Да, в плане материальном лучше ориентироваться на развитые страны, нежели на развивающиеся, хотя и у последних можно поучиться динамике, если сам ее теряешь, но в духовном, культурном плане сохранить лицо можно только в свойственном тебе контексте, в рамках своей или родственной традиции, как бы ни ополчалась на нее глобализация.
Особенности национального кризиса
Для Японии нынешний виток глобализации снова совпал с периодом кризиса, поразившего экономику, политику и общество. Случайность это или вредоносные последствия глобализации? Ответить однозначно на этот вопрос я не решусь.
Анализируя положение современной Японии в глобализирующемся мире по схеме, предложенной авторами концепции нашего проекта, приходишь к интересным выводам. Роль Японии в нынешней мирохозяйственной динамике исключительно велика, даже несмотря на кризис, – это ясно без особых пояснений, а если таковые потребуются, то лучше пусть их дадут специалисты по экономике. Интересно другое: образ Японии как «успешной» страны, могущей служить примером для подражания, в послевоенное время связывался с ее экономическими достижениями, прежде всего и исключительно с ними. Роль Японии в мировой политике остается, как минимум, второстепенной ввиду ее исключительного подчинения США: в мелочах Токио дозволяется проявлять видимость независимости и даже фрондировать, но во всех сколько-нибудь значимых случаях решение остается за Большим Братом.
Пока в экономике все обстояло гладко, особых возражений против такой подчиненности не было. Экономическое преуспеяние и вызванное им материальное удовлетворение населения избавляли страну от политических амбиций. «Если считать, что идеалом современного государства, – писал в 1991 г. Сакаия, – является достижение богатства, равенства, мира, безопасности, то сегодняшняя Япония – страна, почти полностью достигшая этого идеала, ближе всех подошедшая к раю» (с. 34). Робкие и нечастые попытки «сказать нет», как в нашумевшей книге 1979 г. писателя и политика Исихара Синтаро и главы концерна «Sony» Морита Акио, так и остались словами. В утешение самолюбия политиков Японии отводилась роль «непотопляемого авианосца» – бастиона против коммунизма (коего ныне нет), СССР (ныне – успешно глобализируемая Россия), КНР (та же глобализация, но по более сложному сценарию), наконец, КНДР. Какая же Политика без Врага?! – это еще Карл Шмитт постулировал.
Но вот экономика в кризисе. Японская экономическая модель оказалась не безупречной. «Менеджмент японского образца», который, по словам Сакаия, «и есть японская культура достойная распространения ее во всем мире» (с. 63), оказался в полной мере применим только в Японии, да и то с небесспорными результатами. Впрочем, тот же Сакаия на соседней странице обронил: «он <японский менеджмент – В.М> эффективен лишь в случаях, когда речь идет о предприятиях, выпускающих массовую стандартную продукцию, и не состоятелен при отсутствии предпосылок к расширению производства» (с. 65). Поскольку в настоящее время массовое серийное производство по большей части вынесено в страны «третьего мира» и бывшие социалистические страны, то туда, надо полагать, и надлежит нести эту «культуру». Азия успешно учится у японцев, как некогда японцы – у европейцев и американцев. А вот в том, что опыт японского менеджмента может принести реальную пользу России или странам Восточной Европы, я очень сомневаюсь – прежде всего, в силу глубоких цивилизационных и психологических отличий.
Уже на излете «экономики мыльного пузыря» ответственные люди в Японии заговорили о… малой эффективности производства и низкой производительности труда японцев, как ни неожиданно это может прозвучать для тех, кто воспитан на рассказах о японском трудолюбии и усердии. Однако, усердие, выражающееся в продолжительном рабочем дне и сверхурочных, – вовсе не показатель эффективности. По данным на сентябрь 1991 г., Япония по производительности труда на одного рабочего среди ведущих развитых стран мира стояла ниже Швеции, а шведы никогда «трудоголиками» не считались (лентяями, впрочем, тоже).
Весной 1992 г. у автора этих строк в Токио состоялся вполне «бытовой», но примечательный разговор со сверстником – молодым клерком крупной торговой компании, недавно принятым на работу. В сугубо неформальной обстановке за кружкой пива мой собеседник заявил, что корень всех бед России (вспомним, какое это было время!) – в лености русских, в отсутствии у них трудолюбия. Мне стало «обидно за державу», но парировать – опять-таки в тех условиях – было нелегко, и я прибег к следующему логическому ходу:
– Сколько времени ты проводишь на работе и каков твой рабочий день официально?