Но так хотел, надеялся! Это со стороны кажется, что лес – пустой. Ой, нет! Поди, давно заметили уже и князя, и его людей те, кому надо. Заметили – доложили. Значит, скоро встреча… Ради этого, собственно, Довмонт и отправился на рядовое, в общем-то, проишествие. Еремей-ловчий, устроитель княжьих охот, третьего дня бухнулся в ноги тиуну: мол, детушки его пропали молодшие. Отправились на реку, за рыбой – и ни слуху, ни духу. Куда именно пошли, охотник не знал, это уже Степан сам, по своим каналам, дознался. Имелись у тиуна глаза и уши в Застенье, имелись.
– Господине! Там… там… – отвлекая князя от вдруг набежавших мыслей, выбежал из лесу молодой растрепанный парень в длинной суконной рубахе и остром, заломленном назад колпаке – один из людей тиуна.
– Да что ты блажишь-то? – спокойно промолвил Степан. – Докладывай по порядку, степенно – где и что?
– Там, в лесу, мертвые. Отроки. Трое. Ветками кто-то забросал.
– Ветками – так, может, медведь… – тиун искоса глянул на князя.
Довмонт усмехнулся:
– Медведь – не медведь, что гадать? Пошли-ка лучше взглянем.
Ну, коли уж представилось здесь быть, так почему б и не поглядеть-то? Может, какая мысль в голову придет, умная… Тиун – тиуном, но он-то все-таки князь! За безопасность города, всех псковичей в ответе! Это не дело, когда кто-то отроков убивает. Выяснить – кто, да враз головенку оттяпать!
Люди тиуна уже освободили трупы от веток, уложили в ряд. Хоть и жарко было, но не настолько много прошло времени, чтоб нельзя было узнать.
– Вот они, охотника Еремея чады, – с ходу определил Степан. – Эти вот двое. Этот – Кабан, тот – Лось. Или наоборот. Но – они, точно. Третьего не знаю. Мыслю – явно тоже из Застенья. Узнаем, кто.
Тиун склонился над трупами, перевернул каждый по очереди… и тихонько свистнул:
– А их всех – ножами, княже!
– Может, мечами? – хмыкнул Довмонт.
– Не, не мечами. Раны-то узкие, вон. А этого, незнакомого – в шею, сзади. Метнули ловконько. Парень-то, видать, бросился бежать и…
– Раны хорошие, – князь внимательно осмотрел убитых. – Я бы даже сказал – добрые раны.
Тиун удивленно приподнял правую бровь:
– Что значит – добрые? Поясни, господине.
В голосе его не прозвучало никакого почтения! Чисто деловой стиль – поясни, и все тут.
Довмонту сие нравилось, тем более Степан считался признанным ищейкой. Еще бы, это ж дело всей его жизни, можно сказать – профессия: искать да ловить.
– А потому добрые, что отрокам лишней боли причинить не хотели, – спрятал усмешку князь. – Могли б и иначе зарезать, с мучениями. А так – раз, и все.
Тиун покивал:
– Без мучений… быстро! Может, это кто-то знакомый был?
– Может, и так, – в голосе князя послышались нешуточные раздумья. – И это знакомый явился сюда с каким-то тайным делом. А отроки невзначай оказались случайными свидетелями – видоками. Вот их и… Не повезло.
– Не повезло, – согласно кивнув, Степан прищурился. – Не с разбойным ли людом парни столкнулись?
Довмонт откашлялся – слишком уж нехороший запах шел от убитых:
– Разбойные – не разбойные – узнаем! Поговорю кое-с кем… А ты, Степан, спроворь все в Застенье. Может, кто чего знал, видел, слышал?
– Сделаем, княже, – со всем почтением заверил тиун.
Позади захрустели кусты, прибежал от реки тиунов вьюнош с докладом. Не тот заполошный, что кричал о трупах, другой – медлительный такой увалень с вытянутым бледным лицом конторской крысы. Князь даже припомнил, как его звали – Кириллов Осетр. Или Осетров Кирилл. Так как-то.
– Ложки нашли, господине. Четыре!
– Четыре? – разом изумились тиун и князь.
Еще бы… Значит, не трое было отроков – четверо! И куда же четвертый делся? Может, он видел все – и сбежал? Или нашел свою гибель чуть подальше?
– Надо искать, однако… – Довмонт посмотрел на парня. – Постой. Вижу, ты еще что-то сказать хочешь?
– О ложках, княже, – покивал увалень… впрочем, не такой уж и увалень – вполне даже сметливый, ага! Степан кого попало к себе не набирает.
– Две ложки, новые, покупные, – быстро пояснил Кирилл (или – Осетр? Нет, все же – Кирилл). – На Застенье, у Якима-бондаря куплены. Я сам недавно такие покупал. Полбелки отдал. Ясно – это Еремея-охотника чад ложки. Вот эта – самодельная, из дуба выстругана – сила нужна, чтоб из дуба.
Тиун покивал:
– Это вот этот, плечистый.
– И вот – четвертая ложечка, – показал увалень. – Неказистая, старенькая и по концам – обгрызена. Хозяин ее – отроце хиленький, нервный, небогатый. Из закупов, а то и холоп обельный.
– Хиленький, нервный, небогатый, – Довмонт покачал головой; признаться, он ожидал услышать нечто более толковое. – Да таких отроцев по Застенью – сотни, если не тысячи!
– А тут вон еще – буквицы, – хитро прищурился помощник тиуна. – Вона, на стебельке – «Клша». Кольша – значит! Имечко.
– Вот это уже хорошо, – князь посмотрел на тиуна. – С имечком-то гораздо легче искать. А, Степан Иваныч? Верно?
Степан степенно кивнул:
– Да уж сыщем. Ничо. Время только.
* * *
Довмонт вернулся в свои хоромы несколько позднее, чем планировал, но все же к вечерне успел. Поставил свечки, помолился горячо, за кого – во здравие, а за кого уже и за упокой, да после службы остался послушать проповедь. Отец Симеон, как всегда, говорил просто – о жизни, о гордыне невместной, что ест-клюет людей слабых духом и сердцем.
– Одначе, един говорит – хочу, дескать, себе коня, как у князя, и за того коня готов и сам себя в рабство запродать и чад и домочадцев своих. Окстись, друже! На себя взгляни – зачем тебе конь, как у князя? Ты ж не князь и князем никогда не будешь. Затем, чтоб князем казаться. А зачем казаться, если не быть? Затем, что пред людьми красоваться – вот гордыня в чем, вот в чем грех великий. Иной думает: сам я плюгавый человечишко, зато на княжеском коне восседаю, и мне, яко князю, почет. Однако ж эти мысли всуе. Никто о ближнем своем денно и нощно не думает, никому нет до другого дела. И зачем тогда княжий конь? Мыслями нутро свое тешить – мол, пусть все на меня такого с восхищением и завистью смотрят. Так ведь не восхищаются. И мало кто завидует, буде такие же грешные души еси. Не восхищаются, не говорят, бо – ой, какой молодец, на таком-то коняке! Нет! Наоборот, поют вослед – вот ведь, дескать, ворюга. Где-то коня свел, собака, чтоб те навернуться с седла. Так и думают, такие и пожелания вослед посылают. Так зачем тогда не князю княжий конь? Скромней надо быть, о том и писанье священное толкует. Именно быть, а не казаться. Если ты сам никто – то и княжий конь не поможет.
Довмонт слушал духовника с удовольствием и, выходя из Троицкой церкви, чувствовал, как душа наполняется благостью. К себе в хоромы прошествовал князь пешком, отдав поводья коня слугам. Поднявшись на высокое резное крыльцо, постоял властитель немного, любуясь красотами земли псковской, кою с недавних пор считал уже родной. Солнышко село уже, и лишь последние лучи его, теплые, оранжево-золотые, еще цеплялись за прозрачные перистые облака, еще золотили маковки церквей, отражались в слюдяных оконцах многочисленных боярских теремов, зайчиками бегали по крепости – Крому.
На вершине хором, в опочивальне, блестели чуть приоткрытые ставни. Уже повисла над дальней башней луна, загорелись серебром первые звезды, и князь неспешно поднялся в опочивальню. Горели вдоль лестницы свечи, слуга бросился было вперед – отворить дверь.
– Не надо, – негромко приказал Довмонт. – Ступай себе. Я сам.
Слуга молча поклонился и исчез. Все знали, князь терпеть не мог, когда его одевают-раздевают, словно немощного старца, так что в личном пространстве обходился без слуг, лишь любил, чтоб на широком подоконнике в опочивальне всегда стояла крынка холодного кваса.
Довмонт знал, квас был и сейчас… и, кроме кваса, еще кое-что было. Ставни-то приоткрыты не зря! Кто-то тайно проник, забрался… ловкому и храброму человеку не то чтобы запросто, но вполне возможно. Как вот сейчас…
Князь знал – кто. И даже не положил рук на рукоять кинжала. Просто вошел…
– Это не я! – тут же послышался голос. Обиженный, звонкий, женский. – Ну, правда, не наши. Иисусом Христом клянусь, а еще – Одином, Фрейей и Тором.
Вот это уже было серьезно. Когда девушка из знатного варяжского рода клянется старыми богами – это кое-что значило.
– Ну, здравствуй, Рогнеда, – войдя, князь устало опустился на ложе рядом с улегшейся там же красавицей-девой в богатом мужском наряде. – Давненько не захаживала, что и говорить. Квасу хочешь?
– Попила уже. Вкусный у тебя квас, князь.
Зеленые очи красавицы насмешливо сверкнули, каштановые локоны дернулись. Ах, она была обворожительно хороша, даже и в мужском платье – узкие порты, лазоревая рубаха с шелковыми – модными! – нарукавниками, каждый из которых стоил примерно как две такие рубахи и даже дороже.
– Ты ведь хотел знать, не мои ли люди убили тех отроцев? – погладив князя по спине, тихо спросила гостья. – Отвечаю еще раз – не мои. В чем я уже и поклялась.
– Тогда кто же? – Довмонт скосил глаза.
– Не знаю, – пожала плечами дева. – Ну, не знаю, точно! Да… мои говорили, ближе к утру видели барку на Великой реке.
– Что за барка? – князь вскинул брови.
– Говорят – немецкая. Отбилась от каравана из Риги… Гости рижские привезли сукно, медь да олово, полотна.
Нежная рука юной женщины забралась под воротник князя…
– А ты откуда знаешь про караван? – улыбнулся тот. – Приценивалась?
– Ну да. Я ж и медью, и оловом торгую – ты ж знаешь.
– Пошлины торговые не платишь и купцам нашим многим жизни не даешь, – горестно покивал Довмонт.
Девушка встрепенулась, сверкнула глазищами – рысь! Пантера!
– Не даешь, не даешь, – князь нежно погладил ее по спине, чувствуя через тонкую ткань зовущее тепло податливого женского тела, истосковавшегося по плотской любви. Правду сказать, сам князь тоже истосковался, а потому не стал больше ничего говорить, просто сгреб гостью в охапку, завалил на ложе да принялся с жаром целовать в губы…
– Ах… – Рогнеда закатила глаза, вовсе не пытаясь освободиться. Наоборот, привстала, подняла с готовностью руки…
Сняв поясок, Довмонт стащил с девы рубахи. Сначала одну – верхнюю или «свиту», потом – весь в нетерпении – вторую, обнажив упругую грудь с дрожащими розовыми сосочками… кои тотчас же накрыл губами, принялся нежно ласкать языком… Гостья откровенно млела, особенно когда князь распустил шнурок на ее портах, засунув руку в сокровенное место…
– Ах, милый мой…
Полетели прочь порты… Два тела соприкоснулись кожей… словно молния прошибла обоих… Дева дернулась, застонала, изогнулась, словно боевой лук…
Зачем немецким купцам убивать отроков – Рогнеда не знала и даже предположить не могла. То же самое мог бы сказать и Довмонт: и правда, зачем? Однако все же где-то в глубине души шевелилось нешуточное подозрение, догадка. С несчастными отроками расправились безболезненно и быстро, значит, получается и вправду – знакомые. Мальчишки ведь не сопротивлялись, позволили подойти. С чужими бы, с незнакомыми, не вели себя столь беспечно. Значит – не немцы? А кто тогда?
– Я ж сказала – не мои, клянусь молотом Тора!
Сверкнули гневом зеленые очи. Дернулась рука – тонкая, но сильная. Ах, Рогнеда, Рогнеда, юная атаманша неслабой разбойничьей шайки! Красавица-дева, обликом напоминавшая хрупкий цветок, который того и гляди раздавишь. Однако впечатление это – обманчиво, разбойница всегда была себе на уме и за себя постоять сумела бы. Да и не только за себя… Князь познакомился с ней еще в Литве, помог бежать из плена… Девушка не забыла…
Юная красавица прижалась к Довмонту всем своим восхитительным гибким телом, князь ласково погладил любовницу по спине, приголубил… и все же никак не мог оторваться от своих мыслей. Если четвертого паренька не убили, он может рассказать многое. Пусть Степан-тиун ищет, пусть найдет.
– Ты квас-то пей!
– Я пью…
Пусть поможет и Рогнеда. Ее люди вполне могут наткнуться на труп… если того неизвестного отрока все же догнали и порешили… если это не сами разбойники. Красавица атаманша божится, что нет. Скорее всего, именно так и обстоит дело. Зачем разбойникам бедолаги мальчишки? Чего их убивать-то. Разве что… разве что – отомстить ловчему Еремею!
Дева скосила глаза, скривила губы:
– Чувствую, о чем ты подумал. Да, я не люблю Еремея-охотника. Можно сказать, ненавижу. Немало он крови моим людям попортил, немало. Но – убивать его детей я бы не стала. Я б лучше – его. И то раньше. Пока не было здесь тебя, князь. Уж ты-то меня из своих лесов не прогонишь… Ведь не прогонишь? Ведь верно? Ведь так?
– Ну ты, Рогнедушка, и зануда!
– Кто-кто?
– Настырная, говорю.
– Это разве плохо?
Привстав, девушка потянулась, как кошка, изогнула спинку и, погладив себя по талии, улеглась на живот. Повернув голову, игриво прищурилась, прошептала:
– Помнишь, ты мне раньше спинку гладил?
– Почему ж раньше? Могу и сейчас… а иди-ко!
Поглаживания и ласки сами собой перешли в бурное празднество любви, девушка снова стонала, изгибалась, и даже прикусила губу в порыве вновь нахлынувшей страсти, неудержимой, могучей, словно волны океана, великого океана любви!
Была ли это и в самом деле любовь? Скорее, нет, нежели да. Просто влечение, пусть даже не только плотское. Довмонт всегда любил только одну женщину… впрочем, нет – двух. Покойную свою супругу Бируте… и Ольгу, Оленьку, оставшуюся где-то далеко-далеко, в мечтах.
– Так ты поможешь мне, Рогнеда? – князь вытянулся на ложе, погладил по голове расслабленно прильнувшую к нему деву.
Красавица улыбнулась, прикрыла пушистыми ресницами глаза:
– Знаешь же, что помогу. Чего хочешь на этот раз? Кого-нибудь нужно тайно убить?
Довмонт расхохотался:
– Ну, это я и без тебя слажу. Нет, не убить. Разузнать кое-что.
– И что?
Князь рассказал про отрока. Который вроде бы как спасся, убег. Или – все же нет, и лежит где-то в лесу, неподалеку от берега, и гложут его тощее тело жадные дикие звери.
– Если убит рядом с рекою – найдем, – сверкнув очами, заверила атаманша. – От зверя мертвеца не спрячешь. Лисы, волки… все одно кто-нибудь подъедать начнет. Да и запах… А вот если убег…
– Скорее всего – в Застенье. Но там и мои люди поищут. Они и немцев найдут… если те при делах, конечно.
Князь кратко пояснил, кого именно надо искать. Нищего, вечно голодного, отрока…
– Ложку, говоришь, изгрыз? – засмеялась разбойница. – Вот уж поистине – голодный.
Она хотела уйти так же, как и явилась – через окно, по крышам, но князь не разрешил. Улыбнулся, быстро одеваясь, помог деве застегнуть рубаху:
– Нет уж, милая, пойдем-ка, я тебя провожу.
– Да я б и…
– Нет, пойдем. Ты уже как-то раз чуть не сорвалась.
Рогнеда вскинула брови:
– Откуда знаешь?
– Так мои люди всегда за тобой следят, – расхохотался Довмонт. – Когда ты тут лазишь.
– Следят? Значит, ты…
– Все знаю. Жаль, ты редко бываешь…
– Чаще не могу… пойми…
Девушка опустила ресницы и, чмокнув князя в губы, взяла его за руку:
– Ну, пошли? Да… а кто следит-то?
– Да уж не кто попало, не бойся, – покивал князь. – Гинтарс – вернейший мой человек.
– А! Тот красавчик литвин…
– Но-но! Не очень-то на людишек моих засматривайся.
На улице еще было темно, но восточный край неба уже алел рассветом. Еще немного и станет светло, запоют ранние птахи, и первый луч солнца упрется в слюдяные окна хором.
– Я отворю ворота, мой князь, – верный Гинтарс возник из темноты, неслышно, как оборотень.
Разбойница вздрогнула и тут же улыбнулась, сверкнула глазищами из-под мохнатой, натянутой на самый лоб шапки:
– Здрав будь, отроче.
– И ты будь здрава, дева.