Такова была риторика времени, обещание исторического момента, манящая возможность, которая полтора десятилетия спустя будет казаться отдаленной и нереальной. Подъем Азии все еще виделся далекой перспективой, и главным кандидатом в Азии на ведущую роль была Япония, все чаще характеризуемая как «западная» демократия и член трехстороннего клуба вместе с Америкой и Европой. Движение Европы к еще большему единству порождало спекуляции относительно будущей мировой роли такого союза, и французские геополитические стратеги занимались перспективными проектами реставрации французско-европейского величия. Равенство с Америкой еще не воспринималось как предзнаменование отделения, и мало кто тогда представлял себе сегодняшнюю расширившуюся Европу еще более отдаленной от Америки и при этом беспомощной в глобальном смысле.
Эта пробуждавшая надежды новая реальность не была всеобщей. Советский Союз, бывший империей, испытывал острые приступы националистического сепаратизма, мгновенно приводившие к вспышкам этнического насилия. Дезинтеграцию многонациональной Югославии вызвали те же причины. Акты насилия, симптоматичные для этого времени, проводились от имени демократии и самоопределения, ассоциируемых с победоносной Америкой и часто провозглашаемых их приверженцами в надежде, что это вызовет симпатию и поддержку Соединенных Штатов.
Бывшие советские лидеры были заняты собственным превращением в лидеров России или других новых независимых государств. Наиболее обещающим путем к завоеванию народной популярности для бывших коммунистических руководителей, особенно в Армении и Азербайджане, стали территориальные претензии к постсоветским соседям, подобным же образом ставшим новыми независимыми национальными государствами.
На Дальнем Востоке ни Китай, ни Япония еще не представляли собой серьезной проблемы для американского влияния и не подошли еще к грани регионального кризиса. Но они тщательно и вдумчиво оценивали новую глобальную ситуацию. Китай, находившийся в начальной стадии своей тщательно продуманной и политически управляемой социальной трансформации, расширял сферу частной инициативы от сельского хозяйства до мелкой торговли и производства, а затем и до сферы крупномасштабной индустриальной деятельности, пока еще не сознавая, что через пятнадцать лет он будет восприниматься как еще одна потенциальная сверхдержава. Его главной государственной задачей было не допустить отделения Тайваня, получив на это международную санкцию. Геополитически Китай пожинал плоды своего успешного, наполовину закрытого стратегического сотрудничества с Америкой и окончательного поражения советской агрессии в Афганистане. Китайско-американские взаимоотношения были гибкими и с американской точки зрения стратегически продуктивными.
Соседом Китая, едва соприкасающимся с дальневосточной границей распадающегося Советского Союза, был изолированный северокорейский режим. Внезапно лишенный советской защиты и уже с бо́льшим подозрением следивший за китайско-американской стратегической солидарностью, скрепленной совершенным за десять лет до этого советским нападением на Афганистан, диктаторский режим Северной Кореи исподволь начинал искать доступ к обладанию собственным ядерным оружием.
Трудно теперь вспомнить, насколько иначе виделась Америке пятнадцать лет назад та же Япония. Во второй половине 80-х годов прошлого века Япония считалась восходящим сверхгосударством. Покупка Японией Рокфеллеровского центра в Нью-Йорке вызвала в Америке опасения, что Япония очень скоро может занять место Америки как самой жизнеспособной и инновационной экономической державы. Хотя это беспокойство не отразилось на политике, оно все же способствовало укреплению в сознании японской элиты мысли, что место Японии в мире не может целиком определяться статьей 9 разработанной Америкой японской Конституции, приговорившей Японию к пацифизму, или Американо-японским договором об обороне. Этот договор, по которому Америка брала на себя обязательства обеспечивать оборону Японии, фактически превратил Японию в протекторат США, поскольку не содержал ответных обязательств Японии, касающихся обороны Америки, какие существуют в НАТО. Но в этом отношении положение складывается подобным образом, и Токио со все возрастающей уверенностью признавалось частью нового трехстороннего партнерства с Соединенными Штатами и Европейским союзом.
За советским поражением в Афганистане последовало американское пренебрежение по отношению к будущему этой страны, симптом безразличия к региону, который в течение десятилетия остается «Общемировыми Балканами» Америки, – огромная территория, простирающаяся от Суэца до Синьцзяна в Китае, раздираемая внутренними конфликтами и являющаяся зоной иностранного вторжения. Иран упорствует в своей фундаменталистской враждебности к Америке и, возможно, представляет региональную проблему, но его способность создать серьезную угрозу была подорвана длившейся почти десятилетие войной, развязанной Ираком. Среди иранской интеллигенции и молодежи имеют место проявления оппозиции религиозному экстремизму, дающие надежду на постепенное развитие в сторону более умеренного курса.
Распад Советского Союза весьма сильно отразился на положении арабских стран, в особенности Ирака и Сирии, которые опирались на советскую военную помощь и политическую поддержку в своих враждебных действиях против Израиля. Лишившись стратегического покровителя, непримиримые арабские государства теперь пребывают в состоянии растерянности. Игра Анвара Садата на условиях, предложенных Америкой, начатая Никсоном и доведенная до конца Картером, казалась разумной, и этот урок не прошел даром даже для Организации освобождения Палестины с ее ошибочной стратегией и близорукой тактической линией. Впервые с момента посредничества Картера в Кэмп-Дэвиде в 1978 году перспектива мира на Ближнем Востоке перестала быть миражом.
Кастровская Куба в непосредственной близости от отчего дома стала теперь стратегически изолированным аванпостом. Не являясь больше трамплином для революции на континенте и наглядным свидетельством глубокого проникновения Советского Союза в сферу влияния США, утратив значение базы для более скромных региональных устремлений в Центральной Америке, кубинский режим теперь лишен своего главного союзника, своего спонсора, поставщика вооружений и субсидий. Кастро счел интерес Китая в использовании прибыли как стимула экономического развития идеологически подозрительным, и распад Советского Союза, казалось, подтвердил его опасения, что либерализация была крайне заразной инфекцией, которую необходимо подавить в самом начале. Поскольку кастровская Куба теперь не выглядит будущим латиноамериканской политики, самосохранение диктует самоизоляцию.
С окончанием холодной войны изменилось также представление о глобальной безопасности. По мере того как вероятность ядерной войны между двумя сверхдержавами шла на спад, проблема распространения ядерного оружия стала по-новому насущной, и международная договоренность о том, каким путем его остановить, по-видимому, стала более достижимой. В то время ни Северная Корея, ни Иран не выглядели претендентами на обладание ядерным оружием, которыми они стали позднее. Но отказ Индии от нераспространения был более чем подозрительным, и его влияние на Пакистан было вполне очевидным. Тайное приобретение Израиля также не было секретом. Тщательно отслеживались и попытки, предпринимаемые Южной Африкой. Проблема явно становилась все более значительной.
Сохранение мира в странах и регионах, не способных сделать это собственными политическими усилиями или подвергнувшихся сильным разрушительным воздействиям извне, стало еще одной трудной проблемой. Во время холодной войны любая реакция на возникшую гражданскую войну неизбежно вела к расширению конфликта сверхдержав, и это само по себе сдерживало развитие ситуации. После холодной войны коллективные усилия по поддержанию мира осуществлялись как законные и практикуемые действия, предпринимаемые на региональной или международной основе. Но возникали нескончаемые вопросы относительно обязательств участников операций по сохранению мира, распределения полномочий и того, за кем остается политическое руководство.
И наконец, не менее важным было то, что так называемый третий мир после исчезновения «второго мира» утратил свою политическую роль. Третий мир, который часто называют блоком неприсоединившихся стран, лишился стратегического значения еще и потому, что после распада Советского Союза само понятие «неприсоединение» потеряло смысл. Но его огромные социальные и экономические трудности все увеличивались, часто из-за нетерпения его многочисленного и политически все более пробуждающегося населения, становясь глобальными проблемами. Вместе с тем возрастающее политическое значение некоторых ключевых развивающихся государств, прежде всего Индии, Бразилии и Нигерии, означало, что центральные политические, экономические, финансовые и социальные проблемы более бедной части человечества становятся все более важной мировой проблемой.
В поисках определенности
По окончании холодной войны еще не было ясно, что нас ждет в будущем. Закончилась ли эра революций? Настал ли вечный мир вместо холодной войны? Стал ли триумф американской демократии в ее длительной борьбе с советским тоталитаризмом свидетельством возникновения международного демократического сообщества? Или возникают новые угрозы? Какое понятие могло бы определить смысл и суть этого времени и определить цель нового общемирового статуса Америки? В самом деле, в чем же должна заключаться ее всемирная роль?
Эти вопросы не встали со всей определенностью, во всяком случае сразу, как следствие появления Америки в качестве мировой сверхдержавы. Коронация Америки как глобального лидера стала ситуационным фактом, а не миропомазанием. Но необходимость политически ориентированной интерпретации новой эры, естественно, возникла, даже если она еще и не была осознана на общественном уровне из-за туманной неясности вокруг Америки, оказавшейся на высочайшей вершине рода человеческого. Ответы на все вопросы не могли быть получены сразу.
Карл Маркс как-то заметил, что сознание обычно отстает от реальности. Другими словами, понимание сути социально-политических изменений не предшествует им и даже не сопровождает их, а наступает после того, как они произошли. Так и случилось с новыми историческими дилеммами, вставшими перед Америкой. Появилась настоятельная потребность в ясной перспективе, которая могла бы заменить устаревшие формулы, определявшие поведение Америки на мировой арене в период холодной войны. Принимая во внимание ограниченность человеческих возможностей осознавать сложный комплекс реальностей и угадывать направление развития, потребовалось около десятилетия, чтобы перспектива могла быть ясно очерчена и были найдены ее приверженцы.
Поначалу были лишь формальные рассуждения о новой глобальной ситуации и возможностях, которые в ней заключены, и все ограничивалось туманным, но позитивно звучащим лозунгом «новый мировой порядок». Его привлекательность была в том, что он означал многое для многих. Для тех, кто стоит за традиционные ценности, «порядок» предполагает стабильность и преемственность, для реформаторов прилагательное «новый» означало пересмотр приоритетов, а идейно убежденные интернационалисты в слове «мировой» слышали отрадное известие о том, что теперь путеводной звездой становится всеобщность. Однако выдвинувшая этот лозунг американская администрация была переизбрана прежде, чем его значение могло быть полностью осознано, а приход к власти новой администрации совпал с появлением более четко сформулированных и целенаправленно продуманных альтернатив.
Это интеллектуальное замешательство продлилось недолго, и появились две все более несовместимые версии прошлого и ви́дения будущего глобального устройства, доминирующие в американском представлении. Их не следует считать идеологическими системами в том виде, в котором они существовали в течение двадцатого столетия. В них не было доктринерской сути, и они не были провозглашены как непогрешимые и основополагающие документы или маленькие красные книжечки-цитатники. В отличие от жестких тоталитарных предшественников это была смесь мнений, верований, лозунгов и излюбленных изречений. Каждая точка зрения создавала рамки для относительно гибких формулировок, основанных на широко разделяемых убеждениях, изложенных в самом общем виде, извлеченных из истории, или социальной науки, или даже религии, при этом склонность к догматизму смягчалась прагматическими традициями американской политической жизни.
Первая из этих двух организующих мировую систему версий лучше всего может быть охарактеризована словом, тесно связанным с самим предметом, – глобализация. Название второй вытекает из источника ее доктринерского содержания – неоконсерватизм. Обе идеи претендовали на выражение внутреннего содержания истории. Первая, лишенная интеллектуального изящества своего противника и не пропагандируемая так широко, имела несколько источников вдохновения. Ее сторонники сфокусировались на общем значении технологии, коммуникационных систем и торговли, а также финансовых потоков, из анализа которых они делали выводы, имеющие значение для положения и роли Америки в мире. Два слова лучше всего передают смысл этой версии: взаимозависимость и соединенность.
Во всем мире глобализация стала интригующим, сверхмодным и привлекательным словом. Она подразумевала прогресс или процесс, противоположный статичности и к тому же считающийся неизбежным. Она органично соединяла объективный детерминизм с субъективной способностью принимать решение. Утверждение, что взаимозависимость была новой реальностью международной жизни, определяло глобализацию как легитимную политику нового века. Американские представления о глобализации включали в себя инновацию, движущую силу истории, конструктивное использование возможностей, а также соединение американских национальных интересов с глобальными. Таким образом, глобализация была подходящей доктриной (и прекрасным источником лозунгов) для победителя в только что закончившейся холодной войне.
Поскольку глобализация предполагала американское лидерство, Америка не выдвигала его настойчиво. Но глобализация изначально подразумевала какое-то отправное начало, стимулирующее и генерирующее движение, и Америка – хотя и не называемая прямо – была наиболее вероятным кандидатом. Глобализация также не имела ничего общего с мертвой коммунистической доктриной, с ее установленным центром мировой революции, служащим непогрешимым источником правды в мире, обреченным на классовую борьбу. Глобализация лишь намекала на то, что Америке предназначено быть источником энергии и центром, направляющим мировой процесс, являющийся интерактивным и спонтанным в самой своей основе. Включаясь в глобализацию, Америка отождествляла себя с тенденцией исторического развития, всеобъемлющей, никого не исключающей, не устанавливающей какие бы то ни было лимиты на потенциальные выгоды.
Конечно, некоторые группы были бы отодвинуты, чьи-то узкие интересы могли бы пострадать и не обошлось бы без болезненных изменений в структуре занятости и производства. Но для энтузиастов новой эры эти ограничения были проходящей фазой, почти автоматически исправляемой саморегулированием. Глобализация видилась как путь к всеобщему равновесию, перераспределяя выгоды для многих и компенсируя первоначальные трудности немногих. А Америка, как передовой отряд глобализации, осуществляла бы свое лидерство, усиленная материально и при этом получая моральную поддержку.
Глобализация обладала еще одним преимуществом: она несла с собой оптимизм. После тревог холодной войны и неопределенности, вызванной ее последствиями, глобализация выглядела жизнерадостной и вселяла уверенность в благотворное воздействие динамической взаимозависимости. С энтузиазмом воспринятая президентом Клинтоном, она пробуждала надежду в мире растущей взаимозависимости, идущему по пути многосторонней кооперации «в будущее». Ее наиболее пылкие защитники даже объясняли развал Советского Союза не столько последствиями сталинских преступлений или результатом сопротивления антикоммунистических сил, сколько неудачей советских попыток эффективно соответствовать экономическим и технологическим требованиям нового времени.