– Да, – повторила Эсменет. – Ты был моей жизнью. – Она посмотрела на Ахкеймиона устало, а не гневно, как хотела. – А он стал моим миром.
Она бросала взоры на широкую равнину его груди, спускаясь по ложбине живота к мягкому золоту лобка, где находила его суть, сияющую в соблазнительном полумраке между простыней. Он казался ей необъятным, когда она ложилась щекой на его плечо. Как новый мир, манящий и пугающий.
– Я виделась с ним вечером.
– Я знаю. Ты сердилась…
– Не на него.
– На него.
– Но почему? Он ведь просто любит меня, и больше ничего!
– Мы предали его, Эсми. Ты предала его.
– Но ты говорил…
– Существуют грехи, Эсми, которые даже Бог не может отпустить. Только обиженный.
– О чем ты говоришь!
– Я говорю о том, почему ты на него злишься.
С ним всегда было так. Он всегда говорил о том, что находится вне человеческого разумения. Словно Эсменет – как любой другой мужчина, женщина, дитя – каждый раз просыпалась, чтобы ощутить себя выброшенной на берег, и только он мог объяснить, что случилось.
– Он не простит, – прошептала она.
В его взгляде была какая-то нерешительность, необычная для Келлхуса и потому пугающая.
– Он не простит.
Великий магистр Багряных Шпилей обернулся. Он был слишком ошеломлен, чтобы скрыть изумление, и слишком пьян, чтобы вполне выразить его.
– Ты жив, – сказал он.
Ийок молча застыл на пороге. Элеазар обвел взглядом битую посуду и остывающие лужи кроваво-красного вина. Его глаза побагровели. Он фыркнул не то насмешливо, не то с отвращением, затем снова повернулся к балюстраде. Оттуда открывался вид на дворец Фама, сумрачно и загадочно возвышавшийся на холме.
– Когда Ахкеймион вернулся, – процедил он, – я решил, что ты мертв. – Он наклонился вперед, потом снова оглянулся на призрак. – Более того. – Он поднял палец. – Я надеялся, что ты мертв.
– Что случилось, Эли?
Элеазар был готов рассмеяться.
– А ты не видишь? Падираджа мертв. Священное воинство вот-вот выступит на Шайме… Мы попираем стопой выю врага.
– Я говорил с Саротеном, – бесстрастно сказал Ийок, – и с Инрумми.
Протяжный вздох.
– Тогда ты знаешь.
– Честно говоря, мне трудно в это поверить.
– Поверь. Консульт действительно существует. Мы смеялись над Заветом, но на самом деле сами были шутами.
Долгая укоризненная тишина. Ийок всегда призывал серьезнее относиться к Завету. И понятно, почему… теперь понятно. Они полагали, что Псухе – лишь тупой инструмент, слишком грубый и не способный сделать ничего опасного вроде этих… демонов.
«Чеферамунни! Сарцелл!»
Перед его мысленным взором возник скюльвенд, окровавленный и величественный, поднимающий безликую голову демона для всеобщего обозрения. Элеазар услышал рев толпы.
– А князь Келлхус? – спросил Ийок.
– Он пророк, – тихо ответил Элеазар.
Он наблюдал за Келлхусом. Он видел его после снятия с креста – видел, как тот сунул руку себе в грудь и вырвал свое проклятое сердце!
«Какой-то фокус… иначе быть не может!»
– Эли, – начал Ийок, – наверняка это…
– Я сам говорил с ним, – перебил его магистр, – и довольно долго. Он истинный пророк, Ийок. А мы с тобой… что ж, мы прокляты. – Он скривился в болезненной усмешке. – Еще смешнее, что мы, похоже, оказались не на той стороне.
– Прошу тебя! – взмолился его собеседник. – Как ты можешь…
– О, я знаю. Он видит то, что способен видеть только Бог.
Магистр резко повернулся к глиняному кувшину, схватил его и встряхнул в надежде услышать красноречивый плеск вина. Пусто. Элеазар бросил кувшин в стену – вдребезги. Он улыбнулся Ийоку, застывшему в изумлении.
– Он показал мне, кто я есть. Ты знаешь эти мыслишки, эти догадки, что крысами шныряют у тебя в душе? Он ловит их, Ийок. Он ловит их и держит перед тобой за шкирку, а они верещат. А он называет их и объясняет тебе, что они значат. – Элеазар снова отвернулся. – Он видит тайны.
– Какие тайны? О чем ты, Эли?
– Ой, да не бойся. Ему плевать, трахаешь ты мальчиков или удовлетворяешь себя ручкой от метлы. Это тайны, которые ты прячешь от себя самого, Ийок. Вот в чем дело. Он видит… – Магистр поперхнулся, посмотрел на Ийока и рассмеялся. Он чувствовал, как по его щекам катятся горячие слезы. Голос стал хриплым. – Он видит, что терзает твое сердце.
«Твоя школа обречена по твоей вине».
– Ты пьян, – раздраженно сказал приверженец чанва.
Элеазар поднял руку и сделал широкий жест.
– Пойди и сам с ним поговори. Он вывернет тебя наизнанку и найдет под твоей шкурой не только мясо. Увидишь.
Глава шпионов фыркнул и пошел прочь, на ходу пнув металлическую чашу.
Великий магистр Багряных Шпилей откинулся на спинку кресла и снова обратил взор к затянутому полуденным маревом дворцу Фама. Стены, террасы, колоннады. От той части, где находились кухни, поднимался дымок. В квадратные ворота чередой втягивались кающиеся.
«Там… Он где-то там».
– Ийок! – вдруг позвал он.
– Что?
– На твоем месте я бы поостерегся того адепта Завета. – Он рассеянно потянулся к столу в поисках вина или чего-нибудь. – Сдается мне, он хочет тебя прикончить.
Глава 3. Карасканд
Если ты запачкал тунику сажей, перекрась ее в черный цвет. Это отмщение.
Вот еще один довод против предположения Готагги о том, что земля круглая. Как тогда люди могут возвышаться над своими братьями?
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Карасканд
Сухой сезон. В степи его приход предвещает множество признаков – первое появление Копья среди звезд над северным окоемом, слишком быстро скисающее молоко, первые караваны птиц в небесах.
В начале сезона дождей пастухи скюльвендов бродят по степи в поисках песчаной почвы, где трава растет быстрее. Потом дожди стихают, и пастухи перегоняют стада на более жесткую землю – там трава растет медленнее, но дольше останется зеленой. Когда горячие ветра сгоняют с неба облака, скюльвенды перемещаются туда, где есть дикие растения, от которых у скота прибавляется мяса и молока.
Эти странствия всегда привлекают к себе кого-то, кто жаждет отбить от стада упрямое животное. Своевольный бык может завести все стадо слишком далеко в степь, в широкие просторы опустошенных или вытоптанных пастбищ. В каждом сезоне какой-нибудь дурачок недосчитается лошади или коровы.
Найюр понимал, что сейчас такой дурачок – он сам.
«Я отдал ему Священное воинство».
В зале совета покойного сапатишаха Найюр занимал место на высоком ярусе амфитеатра вокруг стола совета. Он внимательно глядел на дунианина. Найюр не хотел общаться с айнрити, сидевшими рядом, но люди непрестанно заговаривали с ним, поздравляли его. Безмозглый тидонский тан даже сдуру поцеловал его колено! Они торжественно возглашали: «Скюльвенд!» – приветствуя его.
Воина-Пророка окружали изображения Кругораспятия – золото на черном. Со своего места на небольшом возвышении он взирал на сидевших за столом совета представителей Великих Имен свысока. Борода его была умащена маслом и заплетена. Золотистые волосы рассыпались по плечам. Под верхним одеянием длиной до колена на нем была белая шелковая туника, расшитая узором из серебряных листьев и серых ветвей. Вокруг пылали жаровни, и в их свете Келлхус казался текучим неземным существом, надмирным пророком, каким он и провозглашал себя. Он обводил комнату лучистым взором, и там, где останавливались его глаза, раздавались радостные восклицания и вздохи. Он дважды посмотрел на Найюра, и тот отвел взгляд, презирая себя.
«Я жалок! Жалок!»
Колдун, этот шут с бабьей душонкой, которого считали мертвым, стоял перед возвышением слева от дунианина. Поверх льняной рясы на нем было алое одеяние до щиколоток. Что ж, хотя бы не разоделся, как любовница работорговца. Но Найюр понял выражение его лица: колдун словно никак не мог поверить, что ему выпал такой жребий. Краем уха Найюр услышал слова Ураньянки, сидевшего на ряд ниже него: этот человек, Друз Ахкеймион, теперь визирь Воина-Пророка, его наставник и защитник.
Кем бы он там ни был, он выглядел слишком упитанным по сравнению с отощавшими благородными айнрити. Возможно, подумал Найюр, дунианин намерен прикрыться телом Ахкеймиона как щитом против Консульта или кишаурим, если те нападут.
Великие Имена снова восседали за столом совета, но теперь у них поубавилось надменности. Прежде они были королями и князьями, предводителями Священного воинства, а сейчас превратились в советников. Они это понимали и по большей части сидели молча и задумчиво. Лишь иногда кто-нибудь наклонялся и шептал что-то на ухо соседу.
За один день привычный мир рухнул, перевернулся с ног на голову. Все увидели чудо – Найюр слишком хорошо понимал это, – но теперь ощущали странную неуверенность. Впервые в жизни они стояли на нехоженой земле, и почти все, за малым исключением, ждали, чтобы дунианин указал им путь. Найюр некогда сам ждал того же от Моэнгхуса.
Когда последний из Малых Имен занял свое место в амфитеатре, гул приглушенных голосов улегся. Казалось, воздух звенит, как натянутые нервы собравшихся. Найюр чувствовал, что для этих людей присутствие Воина-Пророка складывалось из множества неощутимых вещей. Как могут они говорить, не молясь ему? Противоречить, не кощунствуя? Сама мысль о возможности что-то посоветовать ему выглядела тщеславной.
В храме, где на молитвы никто не отвечает, они могли считать себя благочестивыми. Теперь они чувствовали себя подобно сплетникам, вдруг увидевшим перед собой того, о ком болтали. И он может сказать им все, что угодно, швырнуть их драгоценнейшее самомнение в костер своего презрения. Что же им делать, таким набожным и тщеславным? Что им делать теперь, когда священные писания готовы заговорить?
Найюр чуть не расхохотался. Он опустил голову и сплюнул между колен на пол. Ему было безразлично, заметил ли кто-то его усмешку. Чести нет, есть только превосходство – абсолютное и необратимое.
Чести нет – но есть истина.
Айнрити свойственна невыносимая церемонность и пышность обрядов. Готиан стал читать храмовую молитву. Он напряженно выпрямился, как юноша, надевший непривычные одежды – белая ткань со сложными вставками, на каждой два золотых Бивня пересекали золотой круг. Еще один вариант Кругораспятия. Голос магистра дрожал, и один раз он даже замолчал, не справившись с чувствами.
Найюр оглядывал зал. Сердце его сжалось. Он был изумлен тем, что люди плакали, а не ухмылялись, и впервые ощутил высокую цель, объединившую собравшихся.
Он видел это. Безумную одержимость воинов у стен Карасканда, превосходившую даже ярость утемотов. Видел, как людей рвало вареной травой, когда они, шатаясь, шли вперед. Как они валились с ног, но все равно бросались на клинки язычников только для того, чтобы обезоружить врагов! Он видел, как люди улыбались – даже кричали от счастья! – когда их давили мастодонты. Он помнил, что подумал тогда: эти люди, эти айнрити – воистину Народ Войны.
Найюр помнил это – но не понимал до конца. То, что сделал дунианин, уже нельзя уничтожить. Даже если Священное воинство погибнет, слова о том, что было, останутся. Чернила обессмертят безумие. Келлхус дал этим людям больше чем обещание, больше чем вдохновение и направление. Он дал им власть. Власть над собственными сомнениями. Власть над самыми ненавистными врагами человека. Он дал им силу.
Но как ложь может сделать такое?
Мир, в котором жили айнрити, был горячечным бредом, обманом чувств. И все же, как понимал Найюр, этот мир казался им реальным, как его собственный мир был реальным для него. С одним только различием (эта мысль странно тревожила Найюра): он мог отыскать истоки их мира в глубине своего, но лишь потому, что знал дунианина. Из всех собравшихся он один имел почву под ногами, пусть и предательскую.
Внезапно все, что видел Найюр, разделилось надвое, словно два его глаза стали врагами друг другу. Готиан завершил молитву, и несколько священников начали ритуал Погружения для тех из Малых Имен, кто из-за болезни не смог принять участие в предыдущей церемонии. Перед сидящим неподвижно, словно идол, Воином-Пророком поставили чашу с пылающим маслом. Первый из посвященных – судя по заплетенным волосам, туньер – преклонил колена у треножника, затем обменялся ритуальными словами со священником, ведущим церемонию. Лицо туньера было побито оспой и войной, но глаза – как у десятилетнего мальчика: широко распахнутые в надежде и ожидании. Одним движением священник погрузил руку в горящее масло, затем обвел ею вокруг лица туньера. Какое-то мгновение человек смотрел сквозь пламя, затем второй священник накрыл его влажным полотенцем. Комната взорвалась радостными криками, и тан упал в объятия друзей. Лицо его сияло от восторга.
Для айнрити этот человек переступил незримый порог. Они наблюдали великое преображение, возвышение души к сонму избранных. Она была грязной, теперь же очистилась. И все видели это своими глазами.
Но для Найюра здесь был другой порог – между дурью и полным идиотизмом. Он видел инструмент, а не священный ритуал; механизм, как те замысловатые мельницы в Нансуре; устройство, с помощью которого дунианин перемалывает людей в то, что может переварить. И он тоже видел это своими глазами.
В отличие от остальных, на него не действовал дунианский обман. Айнрити видели события изнутри, а Найюр – снаружи. Он видел больше. Странно, как убеждения различаются вовне и внутри: то, что считаешь надеждой, истиной и любовью, вдруг оборачивается ножом или молотом – чьим-то орудием.
Орудие.
Найюр глубоко вздохнул. Некогда эта мысль терзала его. Непереносимая мысль.
Он рассеянно глядел на разворачивающийся перед ним фарс.
Айнрити, говорил ему когда-то Пройас, верят, будто судьба людей подчиняется непостижимому замыслу великих. В этом смысле, как понимал Найюр, Келлхус действительно был для них пророком. Они всегда жили как добровольные рабы, старающиеся совладать с яростью, толкавшей их против господина. Дороги их судеб были проложены извне и служили их тщеславию, позволяя им унижать себя, но при этом льстить своей огромной гордыне. Нет большей тирании, чем тирания рабов над рабами.
Но теперь среди них стоял рабовладелец. Почему бы не поработить того, кто и так раб? Так говорил Келлхус, когда они шли через пустыню. Чести в этом нет, но есть выгода. Верить в честь – значит быть внутри, в компании рабов и дураков.
Церемония закончилась. Король Карасканда Саубон встал, ибо Воин-Пророк призвал его к ответу.
– Я не пойду, – неживым голосом проговорил галеотский принц. – Карасканд мой. Я не отдам его, даже если буду проклят.
– Но Воин-Пророк требует, чтобы ты шел! – вскричал седовласый Готиан.
От того, как он произнес слова «Воин-Пророк», у Найюра волосы на затылке зашевелились. Это было жалко и недостойно. Великий магистр шрайских рыцарей, самый безжалостный враг дунианина до того, как раскрылась подмена Сарцелла, превратился в самого горячего приверженца Келлхуса. Такое непостоянство духа углубило презрение Найюра к айнрити.
– Я не пойду, – повторил Саубон.
Найюр заметил, что галеотский принц имел наглость прийти на совет в своей железной короне. Высокий, красный от загара и боевого пыла, он все равно походил на подростка, играющего в короля у ног Воина-Пророка.
– Я взял этот город мечом и не отдам его!
– Сейен милостивый! – вскричал Готьелк. – Ты взял? А как же тысячи других?
– Я отворил ворота! – с яростью ответил Саубон. – Я отдал город Священному воинству!
– Ты дал нам то, чего не смог удержать, – язвительно заметил Чинджоза. Он смотрел на железную корону, ухмыляясь, словно припомнил какую-то шутку.
– Головную боль, – добавил Готьелк, стиснув поросший седым волосом кулак. – Он дал нам головную боль.
– Я требую лишь то, что принадлежит мне по праву! – прорычал Саубон. – Пройас! Ты ведь согласился поддержать меня, Пройас!
Конрийский принц беспокойно глянул на дунианина, затем смерил взглядом беснующегося караскандского короля. Во время осады тот голодал наравне с солдатами, исхудал, отрастил бороду, как сородичи его отца, и теперь выглядел старше.