– Согласен, – кивнул Чуприянов и потянулся за «клюковкой», чтобы опять наполнить рюмки.
– Страна распалась, чтобы все стали нищими. Ответ на 41-й, если угодно, величайший подъем духа. Нищий человек готов погибнуть в окопах за свою страну?
– Пожалуй… – задумчиво протянул Чуприянов.
– За вас, Иван Михайлович! – Петраков поднял рюмку. – Долгие лета!
– Благодарствуйте!
Они с удовольствием выпили.
– Особенный случай, наш Президент, – улыбнулся Петраков. – Молчит, как карась на сковородке. Сердце у него мхом обрастает. Но меня вот… – Чуприянов подлил водки, – …да, благодарю вас, Иван Михайлович, – меня вот что интересует: если случится вдруг чудо и в обмен на ваучеры мужички ваши получат акции Ачинского глинозема… они себя как поведут?
– Плохо. Плохо себя поведут. Очень глупо.
– Почему же?.. – удивился Петраков; он очень внимательно слушал Ивана Михайловича. – Комбинат – огромный, стабильная прибыль, так что ваш веселый парень, Егорка, вправе рассчитывать сейчас при акционировании и на свою долю, верно? Как он поступит? Будет ждать эту свою долю-долюшку… прибыль… год целый или тут же про даст свои акции… за бутылку водки?
Катюша разлила по тарелкам уху, но Чуприянов не ел – он пристально, не отрываясь, смотрел на Петракова – Если сразу не прочухает – продаст, – уверенно сказал он. – Скорее всего – продаст.
– Так, – Николай Яковлевич согласно кивнул, – а если… как вы выразились… что ж тогда будет?
– Тоже продаст. Станет моим ставленником. Вот и все.
– Кем? Кем… простите?
– Моим ставленником. Я его раком поставлю. Что ж тут непонятного? Я что, дурак, что ли, такой завод сопляносам на акции раздавать?
Он залпом опрокинул рюмку.
– Спасибо за искренность… – задумчиво сказал Петраков.
Он помедлил, вздохнул и тоже выпил.
Чуприянов, похоже, уже опьянел. «Вся русская история до Петра Великого – сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело», – вспомнилось Петракову. Кто это сказал? Ведь кто-то же это сказал… между прочим…
– Поищите дурака, – завелся Чуприянов. – Среди нас, директоров, которых вы так ругали сегодня, не найдете!..
– Они – трудовой коллектив, – напомнил Петраков.
– Да срать я хотел! Раз трудовой, вот пусть и вкалывают! А с прибылью комбината мы как-нибудь сами разберемся. Опыт есть!
– Упрется Егорка, – настаивал Петраков. – Не отдаст!
– Не отдаст? – удивился Чуприянов. – Не отдаст, кобель подрясучий? Я ему такую жизнь организую, он у меня и Ачинске первый – обещаю! – повесится. Причем со счастливой улыбкой на вечно небритой роже, и для него это будет лучшее решение. Куда ему идти, город маленький, без комбината ему, да и всем нам, хана просто…
Чуприянов замолчал, уткнулся взглядом в пустую рюмку и вдруг набросился на Петракова:
– Вот вы, умные люди, академики, лауреаты… объясните мне, старому глиномесу: если в правительстве сейчас только вчерашние студенты, книжки любят, но не заводы, глинозем от глины не отличают, если варятся они только в своих кружках и семинарах, поэтому доменную печь от «буржуйки»… да им кто когда домны показывал? Или как сталь идет? Так вот объясните вы… вы, умные, «ум, честь и совесть»… Вы же совесть, да? Если наше государство вдруг сходит с ума, почему это у вас в Москве называется реформами? Если Россия не покупает глинозем сама у себя, если Россия не хочет (или не умеет?) распорядиться собственным богатством – что ж, пусть государство покупает свое же богатство не у себя, а у Чуприянова… – я только за!
«Клюква» давала знать о себе: глаза его засверкали.
– Если у вас там, в Москве, вдруг сдурели все – на здоровье! Я хотя б разбогатею, на курорты отправлюсь, на юных гондонок поглазею, можа, и у меня что тогда зашевелится… Но, уважаемый Николай Яковлевич… – Чуприянов взял рюмку, покрутил ее и вдруг кинул рюмку обратно на стол. – Если Гайдар хочет, чтобы я отцепился и не требовал бы у правительства бабки на новую технику, то я его сразу огорчу: буду! Буду требовать! Модернизировать комбинат из своего кармана я не стану, нашли дурака! Во-первых, никаких денег не хватит. Во-вторых, я, когда разбогатею, я жадный буду. Сволочью стану. Мне теперь можно быть сволочью, я капиталист! И буду я теперь такая сволочь, что Гайдар у меня слюной изойдет, у него от напряжения даже яйца псориазом покроются!
Петраков торжествовал: он услышал то, что хотел услышать!
– Мой комбинат меня не переживет? – продолжил Иван Михайлович. – Нашли чем испугать, я ж пенсионер! Разве можно испугать пенсионера? – Нет уж, – пусть лучше эта трухля, мой комбинат, уйдет вместе со мной! И для легенды отлично: был Иван Чуприянов – и была здесь жизнь, помер Иван Чуприянов, так и смерть теперь повсюду!
Я ж Катюхе своей эту шалупень не оставлю! Быть глиномесом – не ее дело. Да и не справится Катюха с комбинатом. Я ей лучше деньгами отсыплю. Яйца оставлю, а не курицу, ибо куда же Катюхе моей… столько яиц?
Петраков молчал. Сейчас уже он не знал, что сказать.
– Поймите, Николай Яковлевич, – злился Чуприянов, – я с детства привык жить только за счет государства, товарища Хрущева, товарища Брежнева и их активистов! За свой собственный счет я жить пока не умею. И завтра – не научусь, дело к ящику идет, мне поздно учиться! Всю прибыль я оставлю только себе. Не трудовому коллективу. В гробу я видел трудовой коллектив, да и кто они без меня?..
Катя подала хариусов, но Чуприянов даже не посмотрел на сковородку.
Он разволновался. Треп либералов о «народном капитализме» доставал всех, это правда, но особенно, конечно, директоров.
– Быдло унылое! – кричал Чуприянов. – Хватит, короче, петь «песни года»! Всю прибыль я быстренько отправлю к своим компаньонам в Австралию, потому как я Гайдару совершенно не верю! Да и как верить-то, если Гайдар – это второй Горбачев, не видно, што ль? А? Только перестройка закончилась переломкой, а этот Гайдар приведет к катастрофе, потому что он по книжкам живет, по азбуке! Вы на его рожу посмотрите: Николай Яковлевич, уважаемый наш… академик, выгребу – уже завтра – из своего производства все, что смогу унести. Все!
Знаете, – Чуприянов чуть успокоился, – в чем главная особенность России? Не замечали? В любом городе, Николай Яковлевич, если все время ехать по хорошей дороге, ты обязательно окажешься у дома мэра. Вот и я перестану стесняться! И так кругом плутня одна! Сам (для начала) скуплю все акции! Сам. Не испугаюсь. А если у меня на комбинате смертью завоняет, я в тот же час прибегу к вам, в Москву. И начну каской стучать: эй, правительство, денег дай, нет у меня денег на модернизацию, на основные фонды, на самосвалы и бетономешалки!
Слышишь, правительство? Поэтому думай и решай: или Россия остается без алюминия, или деньги давай, мне новые станки нужны, печи! Во какое греховодье получится, во какой будет крутой поворот!
Петраков спокойно доедал суп, густо намазав маслом кусочек черного хлеба.
– Может, по рюмке? – предложил он.
– Принято, – согласился Чуприянов и разлил «клюковку».
– Знатная уха, – похвалил Петраков.
– Жаль, без ершей…
– Но если по уму, Иван Михайлович, деньги-то надо вкладывать в производство…
Самое главное в таких разговорах – это не поссориться.
– А я не верю Гайдару! – опять закричал Чуприянов. – Я знаю всех директоров Красноярья! У нас Гайдару никто не верит! Он что, месил глину ногами? Он хоть раз к зэкам на запретку ходил? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят – с пером в боку сразу свалишься!
Он же с Луны на нас упал, этот Гайдар! Гном с Луны! По всей стране идет массовая агитация за здоровое питание.
Петраков поднял глаза:
– То есть?
– Кто здоровее, тот и сыт, Николай Яковлевич, что же здесь непонятного?..
…Никто не заметил, как в горнице появился Егорка. Даже Катюха, хлопотавшая у печи, заметила Егорку не сразу. Сняв шапку, он мялся в дверях.
Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как – то вдруг. Чуприянов и Петраков опять выпили по рюмке и так же молча закусили – солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался закусывать водку солеными грибками. Никто!
– На самом деле по глинозему… решения пока нет, – сказал Петраков. – А вот алюминий будет продан.
– Какой алюминий? – насторожился Чуприянов.
Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.
– Так он же крупнейший в Союзе!
– Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Боков. Сейчас – учитель физкультуры. Где-то здесь. В Назарове. Есть еще какие-то братья, то ли Чернавины, то ли Черные… С тьмой что-то связано, короче. В доле будут. Вместе с учителем.
Петраков взялся за хариусы.
– Сынок чей-то?
– Нет. То есть чей-нибудь – наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему тридцать. Я вчера здесь, в Красноярске, узнал.
И опять стало слышно, как в горнице тикают ходики.
– А нынешнего куда? Трушева? Он же молодой!
– На тот свет, я думаю, – твердо сказал Петраков. – Если, конечно, сопротивляться будет.
– Значит, – разозлился Чуприянов, – ко мне тоже придут, – так?
– Приватизация будет кровавой, – согласился Петраков.
За окном только что было очень красиво, светло. И вдруг мигом все почернело; так резко, так быстро, за секунды ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, только ночь и день, все.
– Какая глупость: ваучеры должны быть именные! – взорвался Чуприянов. – Только! С правом наследования! Без права продажи из рук в руки!
– Точно так, – кивнул Петраков. – Так и было в программе Малея, но программу Малея не приняли: Егор Тимурович убежден, по глупости, что именные акции – это не рыночный механизм.
– Да плевать мне на Гайдара, – закричал Чуприянов. – Ведь будут убивать!..
– Очевидно, Егор Тимурович считает, что на рынке должны убивать. Верхи готовы спутаться с низами. Они сделают это с удовольствием. На колхозных рынках всегда столько убийств! Нас убийствами не испугаешь. И не остановишь.
Чуприянов опешил:
– Но ведь это зверство.
– Зверство, конечно… – согласился Петраков, не отрываясь от хариуса.
Ему былотаквкусно, что разговор он поддерживал исключительно из вежливости.
– И вообще, посмотрите на Гайдара! Что, – Господь создал Гайдара по своему образу и подобию? Боюсь я, не жить Гайдару на одной земле вместе с этим народом. Вы… вы понимаете, что начнется сейчас в России?..
– Кажется, понимаю, – кивнул Петраков. – Только сделать ничего не могу. Академики теперь никому не нужны, дорогой Иван Михайлович. У народа не останется ничего, кроме глаз. Чтобы плакать.
У тех, кто выживет, разумеется…
– Все мы, похоже, теперь не нужны! – махнул рукой Чуприянов.
– Да. Наверное, так…
Ночь, ночь была на дворе, а время всего – седьмой час…
Егорка закашлялся. Не из деликатности, а потому что так случилось.
Кашлял Егорка так, будто старый трактор заводился.
– Чего? – вздрогнул Чуприянов. – А?..
Муха все еще билась в окне: на мороз собралась, идиотка, в снег, в пургу…
– Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, – твердо сказал Егорка, прижимая шапку к груди. – Огорченные потому что до крайности.
– В сенях подожди, – взорвался Чуприянов. – Тебя вызовут!
– Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, – спокойно продолжал Егорка, – ты, значит, не горюй: за тебя весь народ сразу встанет, так что назаровских носков мы всем обществом отгуляем.
Чуприянов налился кровью – или «клюковка» стала – вдруг – такой красной?
Злое, злое небо в Сибири: тучи висели так низко, темнота была еще и от них, от туч…
– Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!
Петраков засмеялся:
– Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!
Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:
– Я ж за баню, Михалыч, обижен, а не за себя, пойми по-людски!
Петраков сам положил себе еще один жирный кусок хариуса и аккуратно, одной только вилкой, содрал с него кожицу.
– А пацан этот… Ша… лунов? – Егорка повернулся к Петракову. – Сейчас учитель, што ль?
– Физкультуры.
– А будя, говоришь, новый начальник?
Петраков усмехнулся:
– Ну, управлять заводом будут управленцы. А он – хозяин.
– Знача, рабство теперь вводится? – Егорка внимательно смотрел на Петракова.
– Так во всем мире, парень, – улыбнулся Петраков.
– А мне, мил человек, по фигу, как во всем мире! У нас вводится?
– Вводится.
– А зачем?
– Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, – взорвался Чуприянов. – Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?
– Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?
– Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?
Чуприянов потянулся за бутылкой.
– Я… в общем… в Эфиепах не был, – не унимался Егорка. – Там, где коммуняки у негров бананы отбирают. Только сча у нас – не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку подать, и ее ж, депешу мою, где надо мигом рассмотрят. У нас, в Сибири, такой порядок до сих пор в действии. Что ж плохого, если я правду пишу, пусть и без подписи, потому как жены боюсь и от нее скрываюсь? Какое ж тут рабство? Где?! А у счиренков назаровских… у физкультурников… нас на работы строем погонят, мы ж как пленные будем! И вся путанка, мил человек, отсюда пойдет. Ты, Михаила, – повернулся он к Чуприянову, – звиняй: мы Назаровских знам! Эти люди – не люди! И деньжиш-щи, Михалыч, у них откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных… зазевался кто, какой-нибудь съездюк… вот и получил в дыню, дороги-то на Красноярье вон каки широкие!
От физкультуры… ихней, – горячился Егорка, – прибыль, видать, большая была, раз они с-ча целый завод забирают! В школах у нас таки деньжиш-щи не плотют… – напомнил он.
Егорка опасался, что его не поймут, и для убедительности перешел на крик.
Он говорил, а Чуприянов теплел, – люди в Сибири говорят на одном языке, их так и зовут: сибиряки!
– А ващ-ще, мил человек, – Егорка косо смотрел на Петракова, – когда назаровские к власти придут, они ж всю деньгу, в выборы всаженную, на нас, дураках, отрабатывать станут. На ком же исшо?..
– Так ведь ныне не сладко, – с улыбкой возразил Петраков.
Ему нравился этот человек.
– Не сладко, да, – согласился Егорка. – Но болышой-то беды нет! Недостатков по яйца, а беды нет. Потому как мы пока не говно, а при них станем говно, точно тебе говорю!
Петраков снова взял вилку и снова положил в тарелку кусочек хариуса, уже последний: не пропадать же добру!
– Погано живем, скушно, – Егорка еще и руками для убедительности размахивал, – Москву вашу не видим, потому как билет дорогой, но деньгу у нас никто пока не отымает. Деньга еще есть. Жизнь есть! А эти ж все отберут! Михалыч у нас – начальник с кулаком, но он не тухтач, с ним мы всегда договориться могем. А к тем-то гражданам запросто не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить!
А без денег не люди мы станем и опустимся. Озвереют ведь все: это собаки без денег обходятся, а человеку как без денег? Они ж у человека главная защита. Да нам и самим за себя стыдно станет, хотя б и перед детишками родными, во, значит, в какое состояние погрузимся. А как потом выходить будем? Кто подскажет? Опосля-то будет уже навсегда. Да и не спросит с нас никто, потому как эта страна уже не наша станет!
– Краснобай, – засмеялся Чуприянов.
– Может, по рюмке?.. – Петраков кивнул на «клюковку» и с надеждой посмотрел на Чуприянова. – Да запросто! – кивнул Чуприянов. – Но этому самураю, – он кивнул на Егорку, – фига, а не «клюква»!
– Я, – Егорка помедлил, – можа, конечно, Иван Михалыч, что-то не то говорю, но от души, и назаровские нас не утыкают, мы ж сами отпузырим кого хошь! Только если назаровские, мил человек, – он внимательно смотрел сейчас на Петракова, – завод у вас покупают, так это не мы, это вы там, в Москве, с ума посходили! И я кому хошь это в глаза скажу, а правительству в морду дам, если, конечно, это ваше правительство где-нибудь встречу!..