Надежность. Она выражена в самом облике крепкого, добротного строения. Стойкость. Она в том, что здание словно вросло в землю. Суровость, упорство, некоторая сумрачность…
Целыми днями она просиживала, настроив видеофон на усадьбу, прилежно делала эскизы, писала не спеша, часто сидела и просто смотрела, не прикасаясь к кистям. Видела собак, по ее словам, видела роботов, но их она не изобразила, ей нужен был только дом. Одно из немногих сохранившихся поместий. Другие, веками остававшиеся в небрежении, разрушились, вернули землю природе.
Но в этой усадьбе были собаки и роботы. Один большой робот, по ее словам, и множество маленьких.
Вебстер тогда не придал этому значения – был слишком занят.
Он повернулся, прошел обратно к столу.
Странно, если вдуматься. Роботы и собаки живут вместе. Один из Вебстеров когда-то занимался собаками, мечтал помочь им создать свою культуру, мечтал о двойной цивилизации – человека и пса.
В мозгу мелькали обрывки воспоминаний. Смутные обрывки сохранившихся в веках преданий об усадьбе Вебстеров. Что-то о роботе по имени Дженкинс, который с первых дней служил семье Вебстеров. Что-то о старике, который сидел на лужайке перед домом в своей качалке, глядя на звезды и ожидая исчезнувшего сына. Что-то о довлеющем над домом проклятии, которое выразилось в том, что мир не получил учения Джуэйна.
Видеофон стоял в углу комнаты, словно забытый предмет обстановки, которым почти не пользуются. Да и зачем им пользоваться – весь мир сосредоточился здесь, в Женеве.
Вебстер встал, сделал несколько шагов, потом остановился. Номера-то в каталоге, а где каталог? Скорее всего, в одном из ящиков стола.
Он вернулся к столу, начал рыться в ящиках. Охваченный возбуждением, он рылся нетерпеливо, словно терьер, ищущий кость.
Дженкинс, робот-патриарх, потер металлический подбородок пальцами. Он всегда так делал, когда задумывался, – бессмысленный жест, нелепая привычка, заимствованная у людей, с которыми он так долго общался.
Его взгляд снова обратился на черного песика, сидящего на полу рядом с ним.
– Так ты говоришь, волк вел себя дружелюбно? – спросил Дженкинс. – Предложил тебе кролика?
Эбинизер взволнованно заерзал.
– Это один из тех, которых мы кормили зимой. Из той стаи, которая приходила к дому и мы пытались ее приручить.
– Ты смог бы его узнать?
Эбинизер кивнул:
– Я запомнил его запах. Я узнаю.
Сыщик переступил с ноги на ногу:
– Послушай, Дженкинс, задай ты ему взбучку! Ему положено было слушать тут, а он убежал в лес. Что это он вдруг вздумал гоняться за кроликами…
– Это ты заслужил взбучку, Сыщик, – строго перебил его Дженкинс. – За такие слова. Тебя придали Эбинизеру, ты его часть. Не воображай себя индивидом, ты всего-навсего руки Эбинизера. Будь у него свои руки, он обошелся бы без тебя. Ты ему не наставник и не совесть. Только руки, запомни.
Сыщик возмущенно зашаркал ногами.
– Я убегу, – сказал он.
– К диким роботам, надо думать.
Сыщик кивнул:
– Они меня с радостью примут. У них такие дела затеяны… Я им пригожусь.
– Пригодишься как металлолом, – язвительно произнес Дженкинс. – Ты же ничему не обучен, ничего не знаешь, где тебе с ними равняться.
Он повернулся к Эбинизеру:
– Подберем тебе другого.
Эбинизер покачал головой:
– По мне и Сыщик хорош. Я с ним как-нибудь полажу. Мы друг друга знаем. Он не дает мне лениться, заставляет все время быть начеку.
– Вот и прекрасно, – заключил Дженкинс. – Тогда ступайте. И если тебе, Эбинизер, случится опять погнаться за кроликом и ты снова встретишь этого волка, попробуй с ним подружиться.
Сквозь окна в старинную комнату струились лучи заходящего солнца, они несли с собой тепло весеннего вечера.
Дженкинс спокойно сидел в кресле, слушая звуки снаружи. Там звякали коровьи колокольчики, тявкали щенки, гулко стучал колун.
«Бедняжка, – думал он, – улизнул и погнался за кроликом, вместо того чтобы слушать. Слишком много, слишком быстро… Это надо учитывать. А то как бы не надорвались. Осенью устроим передышку на неделю-другую, поохотимся на енотов. Это пойдет им только на пользу.
А там, глядишь, настанет день, когда и вовсе прекратится охота на енотов, гонка за кроликами. День, когда псы уже всех приручат, когда все дикие твари научатся мыслить, говорить, трудиться. Дерзкая мечта, и сбудется она не скоро, а впрочем, не более дерзкая, чем иные человеческие мечты.
Может быть, их мечта даже лучше, ведь в ней нет и намека на взращенную людьми черствость, нет тяги к машинному бездушию, творцом которого был человек.
Новая цивилизация, новая культура, новое мышление. Возможно, с оттенком мистики и фантазерства – но разве человек не фантазировал? Мышление, стремящееся проникнуть в тайны, на которые человек не желал тратить время, считая их чистейшим суеверием, лишенным какой-либо научной основы.
Что стучит по ночам?.. Что бродит около дома, заставляя псов просыпаться и рычать, – и никаких следов на снегу? Отчего псы воют к покойнику?..
Псы знают ответ. Они знали его задолго до того, как получили речь, чтобы говорить, и контактные линзы, чтобы читать. Они не зашли в своем развитии так далеко, как люди, – не успели стать циничными скептиками. Они верили в то, что слышали, в то, что чуяли. Они не избрали суеверие как форму самообмана, как средство отгородиться от незримого».
Дженкинс снова повернулся к столу, взял ручку, наклонился над лежащим перед ним блокнотом. Перо скрипело под нажимом его руки.
«Эбинизер наблюдал дружелюбие у волка. Рекомендовать Совету, чтобы Эбинизера освободили от слушания и поручили ему наладить контакт с волком».
«С волками полезно подружиться. Из них выйдут отменные разведчики. Лучше, чем собаки. Более выносливые, быстрые, ловкие. Можно поручить им вместо псов слежку за дикими роботами за рекой, поручить наблюдение за замками мутантов».
Дженкинс покачал головой.
«Теперь никому нельзя доверять. Те же роботы… Вроде бы ничего плохого не делают. Держатся дружелюбно, заходят в гости и в помощи не отказывают. Соседи как соседи, ничего не скажешь. Да разве наперед угадаешь… И ведь они машины изготавливают.
Мутанты никому не докучают, они вообще почти не показываются. Но и за ними лучше присматривать. Кто знает, какая у них чертовщина на уме. Как они с человеком поступили, какой подлый трюк выкинули: подсунули джуэйнизм в такое время, когда он погубил род людской.
Люди… Они были для нас богами, а теперь ушли, бросили нас на произвол судьбы. Конечно, в Женеве еще есть сколько-то людей, но разве можно их беспокоить, им до нас дела нет».
Сидя в сумерках, он вспоминал, как приносил виски, как выполнял разные поручения, вспоминал дни, когда в этих стенах жили и умирали Вебстеры.
Теперь он выполняет роль духовного отца для псов. Славный народец, умные, смышленые. И стараются вовсю.
Негромкий звонок заставил Дженкинса подскочить в кресле. Снова звонок, одновременно на пульте видеофона замигала зеленая лампочка. Дженкинс встал и оцепенел, не веря своим глазам.
Кто-то звонит! Кто-то звонит после почти тысячелетнего молчания!
Пошатываясь, он добрел до видеофона, опустился в кресло, дотянулся дрожащими пальцами до тумблера и нажал его.
Стена перед ним растаяла, и он оказался лицом к лицу с человеком, сидящим за письменным столом. За спиной человека пылающий камин озарял комнату с цветными стеклами в стрельчатых окнах.
– Вы Дженкинс, – сказал человек, и в его лице было нечто такое, отчего у Дженкинса вырвался крик:
– Вы!.. Вы!..
– Я Джон Вебстер, – представился человек.
Дженкинс уперся ладонями в верхнюю кромку видеофона и замер, испуганный непривычными для робота эмоциями, которые бурлили в его металлической душе.
– Я вас где угодно узнал бы, – произнес он. – Та же внешность. Любого из вас узнал бы. Я вам столько прислуживал! Виски приносил и… и…
– Как же, как же, – сказал Вебстер. – Ваше имя передавалось от старших к младшим. Мы вас помнили.
– Вы ведь сейчас в Женеве, Джон? – Дженкинс спохватился: – Я хотел сказать – сэр…
– Зачем так торжественно? Джон, и все. Да, я в Женеве. Но мне хотелось бы с вами встретиться. Вы не против?
– Вы хотите сказать, что собираетесь приехать?
Вебстер кивнул.
– Но усадьба кишит псами, сэр.
Вебстер усмехнулся:
– Говорящими псами?
– Ну да, – подтвердил Дженкинс, – и они будут рады вас видеть. Они ведь все знают про ваш род. По вечерам на сон грядущий слушают рассказы про былые времена и… и…
– Ну, что еще, Дженкинс?
– Я тоже буду рад увидеть вас, а то все один да один!
Бог прибыл.
От одной мысли об этом притаившегося во мраке Эбинизера бросало в дрожь.
«Если бы Дженкинс знал, что я здесь, – думал он, – шкуру с меня содрал бы. Дженкинс велел, чтобы мы хоть на время оставили гостя в покое».
Перебирая мягкими лапами, Эбинизер дополз до двери кабинета и понюхал. Дверь была открыта – чуть-чуть!..
Он прислушался, вжимаясь в пол, – ни звука. Только запах, незнакомый резкий запах, от которого по всему телу пробежала волна блаженства и шерсть на спине поднялась дыбом.
Он быстро оглянулся – никого. Дженкинс в столовой, наставляет псов, как им надлежит себя вести, а Сыщик ходит где-то по делам роботов.
Осторожно, тихонько Эбинизер подтолкнул носом дверь. Щель стала шире. Еще толчок, и дверь отворилась наполовину.
Человек сидел в мягком кресле перед камином, скрестив свои длинные ноги, сплетя пальцы на животе.
Эбинизер еще плотнее вжался в пол, из его глотки невольно вырвался слабый визг.
Джон Вебстер сел прямо.
– Кто там? – спросил он.
Эбинизер оцепенел, только сердце отчаянно колотилось.
– Кто там? – снова спросил Вебстер, заметил пса и произнес уже гораздо мягче: – Входи, дружище. Давай входи.
Эбинизер не двигался.
Вебстер щелкнул пальцами:
– Я тебя не обижу. Входи же. А где все остальные?
Эбинизер попытался встать, попытался ползти, но кости его обратились в каучук, кровь – в воду. А человек уже шагал через кабинет прямо к нему.
Эбинизер увидел, как человек нагибается над ним, ощутил прикосновение сильных рук, потом вознесся в воздух. И запах, который он уловил из-за двери – одуряющий запах бога, – распирал его ноздри.
Руки прижали его к незнакомой материи, которая заменяла человеку мех, затем послышался ласковый голос. Эбинизер не разобрал сразу слов, только почувствовал: все в порядке.
– Пришел познакомиться, – говорил Джон Вебстер. – Улизнул, чтобы познакомиться со мной.
Эбинизер робко кивнул:
– Ты не сердишься?.. Не скажешь Дженкинсу?
Вебстер покачал головой;
– Нет, не скажу Дженкинсу.
Он сел, и Эбинизер устроился у него на коленях, глядя на его лицо, волевое, изборожденное складками, которые казались еще глубже в неровном свете каминного пламени.
Рука Вебстера поднялась и стала гладить голову Эбинизера, и Эбинизер заскулил от восторга, переполнявшего его псиную душу.
– Все равно что вернуться на родину, – говорил Вебстер, обращаясь к кому-то другому. – Как будто ты надолго куда-то уезжал и наконец вернулся домой. Так долго дома не был, что ничего не узнаешь. Ни обстановку, ни расположение комнат. Но чувство родного дома владеет тобой, и ты рад, что вернулся.
– Мне здесь нравится, – сказал Эбинизер, подразумевая колени Вебстера, но человек понял его по-своему.
– Еще бы, – отозвался он. – Для тебя это такой же родной дом, как для меня. Даже больше, ведь вы оставались здесь и следили за домом, а я о нем позабыл.
Он гладил голову Эбинизера, теребил его уши.
– Как тебя звать? – спросил он.
– Эбинизер.
– И чем же ты занимаешься, Эбинизер?
– Я слушаю.
– Слушаешь?
– Ну да, это моя работа. Ловить слухом гоблинов.
– И ты их в самом деле слышишь?
– Иногда. Я не очень хороший слухач. Начинаю думать про кроликов и отвлекаюсь.
– Какие же звуки издают гоблины?
– Когда какие. Когда ходят, когда просто тюкают. Иногда говорят. Только они чаще думают.
– Постой, Эбинизер, а где же находятся эти гоблины?
– А нигде, – ответил Эбинизер. – Во всяком случае, не на нашей Земле.
– Не понимаю.
– Это как большой дом. Большой дом, в котором много комнат. Между комнатами двери. Из одной комнаты тебе слышно, есть ли кто в других комнатах, но попасть к ним ты не можешь.
– Почему же не можешь? – возразил Вебстер. – Открыл дверь и вошел.
– Но ты не можешь открыть дверь. Ты даже не знаешь про нее. Тебе кажется, что твоя комната одна во всем доме. И даже если бы ты знал про дверь, все равно не смог бы ее открыть.
– Ты говоришь про разные измерения.
Эбинизер озабоченно наморщил лоб.
– Я не знаю такого слова – «измерение». Я объяснил тебе так, как Дженкинс нам объяснял. Он говорил, что на самом деле никакого дома нет, и комнат на самом деле нет, и те, кого мы слышим, наверно, совсем не такие, как мы.
Вебстер кивнул своим мыслям. Вот так и надо действовать. Не торопясь. Не обескураживать их трудными словами. Пусть сперва схватят суть, потом можно вводить более точную, научную терминологию. И скорее всего, она окажется искусственной. Ведь уже есть название. Гоблины – то, что за стеной, то, что слышишь, а определить не можешь, жители соседней комнаты.
«Гоблины.
Берегись, не то гоблин тебя заберет».
Такой подход у человека. Он чего-то не может понять. Не может увидеть. Не может пощупать. Не может проверить – значит, этого нет. Не существует. Значит, это призрак, вурдалак, гоблин.
«Тебя гоблин заберет…»
Так проще, удобнее. Страшно? Да, но при свете дня можно про них забыть. И ведь они тебя не преследуют, не донимают. Если очень постараться, можно внушить себе, что их нет. Назови их призраками, гоблинами, и можно даже посмеяться над ними. При свете дня.
Горячий шершавый язык лизнул подбородок Вебстера, и Эбинизер заерзал от восторга.
– Ты мне нравишься, – сказал он. – Дженкинс никогда меня так не держал. Никто так не держал.
– У Дженкинса много дел, – ответил Вебстер.
– Конечно, – подтвердил Эбинизер. – Он сидит и все записывает в книгу. Что мы, псы, услышали и что нам нужно сделать.
– Ты что-нибудь знаешь про Вебстеров? – спросил человек.
– Конечно. Мы про них все знаем. Ты тоже Вебстер. Мы думали, их уже не осталось.
– Остались. И один все время здесь был. Дженкинс тоже Вебстер.
– Он нам никогда об этом не говорил.
– Еще бы.
Дрова прогорели, и в комнате стало совсем темно. Язычки пламени, фыркая, озаряли стены и пол слабыми сполохами.
И было что-то еще. Тихий шорох, тихий шепот, вобравший в себя нескончаемые воспоминания и долгий ток жизни – две тысячи лет. Дом, который строился на века – и простоял века, который должен был стать родным очагом – и до сих пор остается родным. Надежный приют, который обнимает тебя теплыми руками и ревниво прижимает к сердцу.
В мозгу отдались шаги – шаги из далекого прошлого, шаги, отзвучавшие навсегда много столетий назад. Поступь Вебстеров. Тех, которые ему предшествовали, тех, которым Дженкинс прислуживал со дня их рождения до смертного часа.
История. Его окружала история. Она шелестела гардинами, стлалась по половицам, хоронилась в углах, глядела со стен. Живая история, которую чувствуешь нутром, воспринимаешь кожей, – пристальный взгляд давно угасших глаз, вернувшихся из ночи.
«Что, еще один Вебстер? Дрянцо. Пустышка. Выдохлась порода. Разве мы такими были? Последыш».
Джон Вебстер поежился.
– Нет, не последыш, – возразил он. – У меня есть сын.
«Ну и что из того? Сын, говорит. А много ли он стоит, этот сын…»
Вебстер вскочил с кресла, уронив Эбинизера на пол.
– Неправда! – закричал он. – Мой сын…
И снова опустился в кресло.