Знал ли придумавший его давно забытый гений о театре теней или нет, теперь неизвестно. Однако принцип работы Спектакля был тот же, пусть изменился подход: теперь фигуры не складывались из пальцев, а создавались силой мысли. И это уже были не монохромные и одномерные слоны и кролики, а объемные и цветные персонажи – любые, какие только в состоянии придумать разум, который у человека куда гибче рук.
Экран, куда проецировались персонажи, представлял собой триумф электротехники. У него были блоки памяти, многие ряды акустических трубок, селекторы цвета, телепатические антенны и прочие достижения прогресса, но все же основная работа ложилась на аудиторию. Материал для спектакля поставлял разум зрителей – они придумывали персонажей, управляли ими, сочиняли для них реплики. Весь реквизит и декорации также являлись плодами коллективной фантазии.
Поначалу Спектакль был довольно сумбурным, а персонажи сырыми во всех смыслах: их действиям недоставало логики, а им самим – нередко рук и ног. Реквизит и декорации являли собой плоды нескоординированных усилий всей группы. Иногда в небе возникали сразу три луны, причем в разных фазах. Иногда на одной половине экрана шел снег, а на другой яркое солнце заливало пальмы.
Однако время шло, и Спектакль совершенствовался. Персонажи мало-помалу приобрели законченную форму, обзавелись характером и полным набором конечностей, стали иметь вид настоящих живых существ. Декорации уже выглядели как результат совместного творчества, призванный создать задуманную атмосферу, а не как судорожные попытки девяти участников по отдельности заткнуть белые пятна на экране.
Само развитие сюжета сделалось плавным и непрерывным – но при этом никто из девятерых никогда не знал точно, как все сложится дальше.
В этом заключалась прелесть Спектакля. Каждый персонаж мог в любой момент изменить ситуацию по своему усмотрению, и остальные должны были реагировать, менять поведение и выдавать соответствующие реплики.
В какой-то мере это превратилось в столкновение характеров – каждый участник искал выгоду для своего персонажа и старался защитить его от опасностей. По сути, Спектакль стал бесконечной шахматной партией, в которой каждый играл против восьмерых противников.
И конечно, никто не знал, где чей персонаж. К шахматной партии добавилась оживленная игра в угадайку, постоянные остроты и шуточки – и все это шло группе на пользу: отвлекало от ежедневных забот и печалей.
Каждый вечер после ужина девять человек собирались в театре, вспыхивал экран, и на нем оживали девять персонажей: Беззащитная Сиротка, Усатый Злодей, Правильный Юноша, Красивая Стерва, Инопланетный Монстр и все остальные.
Девять человек – мужчин и женщин. И столько же действующих лиц.
Но теперь осталось только восемь, потому что Генри Гриффит умер. Умер прямо за лабораторным столом, с блокнотом под рукой. Спектакль лишится одного персонажа – того, что принадлежал покойному. И Лодж гадал, какого именно.
Явно не Беззащитной Сиротки, это совсем не в духе Генри. Он, скорее, мог выдумать Правильного Юношу, Нищего Философа или Провинциального Хлыща.
«Стоп, – остановил себя Лодж. – Только не Провинциального Хлыща. Провинциальный Хлыщ – это я».
Он снова задумался о том, кто за кем стоит. Красивая Стерва – наверняка Сью Лоуренс. Чопорная и практичная Сью, настолько далекая от этого образа, насколько можно представить. Как-то Лодж подразнил Сью, высказав ей свои предположения, и она несколько дней с ним почти не разговаривала.
Форестер настаивает, что Спектакль нужно продолжать. Возможно, он прав. Они приспособятся. Бог свидетель, эти люди ведут Спектакль каждый вечер на протяжении многих месяцев, они могут приспособиться к чему угодно.
Спектакль ведь действительно сумасбродный. У него нет и не может быть финала. Даже логичного финала одного эпизода – эпизоды просто не успевают достичь логического завершения. Едва в сюжете намечается явное направление, какой-нибудь шутник ставит палку в колесо и пускает действие по другим рельсам. Лодж подумал, что при таком раскладе исчезновение одного персонажа не станет непреодолимым препятствием.
Он встал из-за стола и подошел к большому панорамному окну. Снаружи простирался унылый безлюдный пейзаж астероида. Внизу были куполообразные крыши исследовательского центра, а дальше – черная каменная пустошь до самого горизонта. С северной его стороны над щербатыми скалами виднелась искра – занимался рассвет. Скоро взойдет крошечное местное солнце размером не больше наручных часов и прольет скудные лучи на крошечный камень, затерянный в космосе. Лодж смотрел, как разрастается искра, и думал о Земле, где рассвет означал утро, а закат – вечер. Дни и ночи на астероиде были такие короткие, что ориентироваться на них не имело смысла. Поэтому утро и вечер у работающих здесь людей наступали в установленный час вне зависимости от положения солнца. Нередко все ложились спать, когда светило было в зените.
«На Земле все могло бы складываться иначе, – думал Лодж. – У нас была бы возможность нормального человеческого общения. Мы бы не проводили столько времени наедине с собственными мрачными мыслями. Мы бы обтерли свой комплекс вины о шкуры других людей».
Однако нормальное человеческое общение неизбежно повлекло бы за собой слухи и риск огласки, а в таком деле огласка недопустима.
«Если живущие на Земле узнают, чем мы тут занимаемся… – Лодж немедленно поправил себя: – Вернее, чем мы тут пытаемся заниматься… поднимется такой шум, что проект могут попросту свернуть. Даже здесь, – размышлял он, – даже здесь у людей есть на этот счет страхи и сомнения. Человек должен ходить на двух ногах, иметь две руки, два глаза, два уха, один нос, один рот и волосы на положенных им местах. Он должен ходить – не прыгать, не ползать на четвереньках, не пресмыкаться, как рептилия. Они называют это извращением человеческой формы, надругательством над человеческим достоинством, шагом туда, куда Человек со всей свойственной ему наглостью никогда не должен ступать».
В дверь постучали. Лодж отвернулся от окна и крикнул:
– Войдите!
На пороге возникла доктор Сьюзен Лоуренс – коренастая флегматичная женщина с некрасивым угловатым лицом, на котором всегда читалось упрямство и целеустремленность. Она не сразу различила Лоджа в полумраке и застыла в дверях, вертя головой.
– Я здесь, Сью.
Сьюзен закрыла дверь, подошла к Лоджу и тоже стала смотреть в окно.
– С ним было все в полном порядке, Байярд, – произнесла она после долгого молчания. – Никаких патологий. И я не могу понять…
Она снова умолкла. Додж почти ощущал мрачную рациональность ее мыслей.
– Всегда тяжело, когда пациент умирает от болезни или травмы. С этим проще смириться, если была возможность как следует побороться за его жизнь. Но тут другой случай. Генри просто взял и умер. Он был мертв еще до того, как упал на стол.
– Вы его осмотрели?
– Через все анализаторы прогнала. Результатов три пленки. Потом еще изучу более тщательно. Но могу поклясться, ничего там нет. – Сью положила ладонь Лоджу на плечо и сжала пухлые пальцы. – Он не хотел жить. Боялся жить. Он считал, что близок к какому-то открытию, и оно его пугало.
– Надо выяснить, что это за открытие.
– Зачем? Чтобы потом склепать людей, которые смогут жить на не приспособленных для человеческой жизни планетах? Чтобы заключить человеческий рассудок и душу в тело монстра, который будет себя ненавидеть…
– Не будет монстр себя ненавидеть, – отмахнулся Лодж. – Вы мыслите антропоморфными категориями. Ни одно существо не считает свою форму уродливой, потому что эта форма – родная. Где доказательства, что человек двуногий более доволен собой, чем насекомое или жаба?
Сью не унималась.
– Зачем нам это? Обойдемся без таких планет. Пригодных для жизни уже больше, чем мы способны колонизировать. Известных планет земного типа нам хватит на века. Будет большой удачей, если в ближайшие пятьсот лет мы сможем хотя бы заселить их, не говоря уж о том, чтобы выстроить на них полноценные колонии.
– Нельзя рисковать, – отрезал Додж. – Мы должны закрепить позиции, пока есть такая возможность. Пока все человечество уютно помещалось на одной Земле, эти проблемы нас не заботили. Однако все изменилось. Мы вышли в космос. И где-то во вселенной существуют другие разумные виды. Наверняка должны быть. Рано или поздно мы с ними столкнемся. И к этому моменту мы должны быть сильны.
– Да, и чтобы закрепить эти сильные позиции, надо заселить колонии людьми-монстрами. Очень ловко, Байярд. Мы сотворим их тела по своему усмотрению – мышцы, нервы, суставы, органы коммуникации. Они смогут функционировать на планетах, где обычный человек не протянул бы и минуты. Мы, конечно, умные, мы хорошие ученые, но мы не сможем вдохнуть в этих чудовищ жизнь. Потому что жизнь – это нечто большее, нежели коллоидное соединение химических элементов. Она нечто большее, и создать ее нам не под силу.
– Мы попытаемся.
– Вы вгоните в безумие хороших ученых. Кого-то из них убьете – не своими руками, конечно, а своей настойчивостью. Вы годами держите их взаперти, вы позволяете им Спектакль, чтобы они продержались подольше, но жизнь они вам все равно не найдут, потому что сотворение жизни – не удел смертных.
– Поспорим? – предложил Лодж.
Ее злость его веселила.
Сью резко повернулась к нему лицом.
– Временами я так жалею, что дала клятву! – выпалила она. – Всего несколько капель цианида…
Лодж подхватил ее под руку и повел к столу.
– Давайте-ка лучше выпьем. Убить меня вы еще успеете.
К ужину они переоделись.
Все всегда переодевались к ужину. Таково было правило. Одна из многих старательно культивируемых привычек, которые, как и Спектакль, помогали им не забывать: все-таки они цивилизованные люди, а не просто беспринципные охотники за знанием. Знанием, от которого бы с радостью отказались.
И вот каждый вечер они откладывали скальпели и прочие инструменты, аккуратно расставляли по местам пробирки, мензурки и чашки Петри, снимали лабораторные халаты и фартуки, выходили из лабораторий и закрывали за собой дверь. В следующие несколько часов им полагалось хотя бы попытаться забыть, кто они такие и чем тут занимаются.
Они переодевались, пили коктейли в так называемом салоне, а потом шли ужинать, делая вид, что они не больше – но и не меньше, – чем обычные человеческие существа.
Стол неизменно был уставлен изысканным фарфором и хрусталем, живыми цветами и горящими свечами. Ужин подавали роботы, и начинался он, как положено, с закусок, а завершался сыром, фруктами и бренди, а также сигарами – для желающих.
Заняв свое место во главе стола, Лодж окинул взглядом собравшихся. На секунду ему показалось, что Сью Лоуренс смотрит на него, не скрывая злобы, хотя это могла быть лишь игра теней от пляшущих свечных огоньков.
Как обычно, ужин сопровождался беседой – малозначимой светской болтовней, свойственной людям беззаботным и праздным. Это было время, когда всем надлежало забыться и отвлечься. Омыть вину с сердца и не замечать оставленный ею след. На этот раз это никому до конца не удалось. Разговор шел о Генри Гриффите и его внезапной кончине; голоса были тихи, лица напряжены и угрюмы. Генри был человеком очень сложным, очень странным, так что ни у кого не сложилось с ним близкой дружбы, однако он пользовался среди коллег большим уважением. Несмотря на старания роботов сервировать стол так, чтобы отсутствие одной персоны не бросалось в глаза, чувство утраты повисло в воздухе.
– Мы отправим его домой? – спросил у Лоджа Честер Сиффорд.
Лодж кивнул:
– Да, патрульный корабль заберет тело и доставит на Землю. Устроим здесь краткую церемонию прощания.
– Кто будет вести?
– Видимо, Крейвен. Он знал Генри лучше нас всех. Я говорил с ним, он согласился произнести пару слов.
– А кто у него остался на Земле? Генри о себе помалкивал…
– Вроде есть племянники и племянницы. Возможно, брат или сестра. Думаю, больше никого.
– Насколько я понимаю, Спектакль продолжится? – уточнил Хью Мэйтленд.
– Совершенно верно, – ответил Лодж. – Такова рекомендация Кента, и я ее поддерживаю. Кент знает, как лучше.
Сиффорд закивал:
– Такова его работа. И он с ней хорошо справляется.
– Это правда, – сказал Мэйтленд. – Все-таки обычно мозгоправы держатся особняком. Мнят себя гласом коллективной совести. А наш Кент не такой.
– Он у нас все равно что полковой священник, – подхватил Сиффорд.
Лодж обратил внимание, что Хелен Грей не участвует в беседе, а ее взгляд застыл на вазе с розами, служащей этим вечером главным украшением стола. «Вот кому тяжело пришлось», – подумал Лодж. Это ведь Хелен нашла Генри в лаборатории. Подумала, что он просто заснул на рабочем месте, и потрясла за плечо, чтобы разбудить.
Элис Пейдж на другом конце стола, наоборот, говорила очень много, куда больше, чем было ей свойственно. Обычно эта женщина, прекрасная неяркой и мрачной красотой, была удивительно сдержанна. Сейчас же она что-то горячо доказывала сидящему рядом с ней Форестеру, понизив голос так, чтобы больше никто не слышал, а Форестер внимал ей, тщательно скрывая тревогу под маской напускного спокойствия.
«Они все выведены из равновесия, – думал Лодж, – и гораздо сильнее, чем я предполагал. Они на грани, в любой момент готовы взорваться».
Смерть Генри ударила больнее, чем следовало ожидать.
«Пусть он был не душой компании, но все же одним из них, – думал Лодж и вдруг одернул себя: – А почему, собственно, «из них»? Почему не «из нас»? И вот так всегда… Я не могу, как Форестер. Это его функции лучше всего выполняются изнутри группы, а я должен постоянно наблюдать извне, должен беречь тонкую, холодную грань отстраненности, залог авторитета, без которого моя работа невозможна».
– Генри был близок к какому-то открытию, – сказал ему Сиффорд.
– Да, Сью говорила.
– Непосредственно перед смертью он что-то писал у себя в блокноте. Может…
– Мы обязательно посмотрим, – пообещал ему Лодж. – Все вместе. Через день или два.
– Да ничего мы не найдем, Байярд. – Мэйтленд покачал головой. – С нашими-то методами, с нашим направлением… Необходим новый подход!
Сиффорд сразу же ощетинился:
– Какой еще новый подход?
– Не знаю, – вздохнул Мэйтленд. – Если бы я знал…
– Господа, – укоряюще начал Лодж.
– Виноват, – отозвался Сиффорд. – Нервы.
Лодж припомнил, что сказала ему доктор Сьюзен Лоуренс, вместе с ним глядя в окно на затерянный в пространстве голый и унылый камень. «Он не хотел жить. Боялся жить».
Как это следовало понимать? Генри Гриффит умер от страха перед познанием? Он боялся существовать – и от этого просто перестал?
Может ли психосоматический синдром в самом деле убить человека?
Когда перешли в театр, напряжение в атмосфере стало еще ощутимей, хотя все прилагали усилия, чтобы это скрыть, – болтали, напускали на себя беспечный вид, Мэйтленд попытался даже пошутить, но шутка повисла в воздухе, упала и загнулась в корчах под натужный смех аудитории.
«Кент ошибся!» – думал Лодж, борясь с подступающим ужасом. Вся эта затея начинена психологическим динамитом. Одно неверное движение, и пойдет цепная реакция, которая накроет всю группу.
А с потерей группы будут потеряны и годы труда – многие годы обучения, долгие месяцы адаптации к совместной работе, бесконечная, ежедневная борьба за то, чтобы они были довольны жизнью и не пытались друг друга передушить. Утрачена будет вера в команду, которая за это время успела заменить им веру в себя, прервется гладкая и безупречная совместная деятельность. Да и немалая часть достигнутых результатов пойдет в утиль, ведь пока еще никому, даже самой талантливой группе не удавалось продолжить работу предшественников с той же точки – какими бы подробными ни были оставленные ими инструкции.
Широкую стену театра занимал вогнутый экран, а перед ним возвышалась небольшая сцена.