– О! Это нечто неслыханное! Жестокий, бессердечный человек! Господь не простит ему этот грех! – замахал руками старик. – И ты один отправишься в такое далекое путешествие?
– Нет, в пятницу отходит в Рио судно с немецкими эмигрантами; среди них есть один человек, лично известный дяде; ему он и поручил меня!
– И тебя отнимают от меня, мой ненаглядный? – воскликнул старик. – Навсегда, безвозвратно отнимают! Нет, знаешь, я поеду с тобой в Бразилию!
– Что ты, господь с тобою, Гармс! Ведь ты всю свою жизнь боялся моря! Ну где тебе на старости лет!
– Ничего, милый мой! Я все превозмогу, вот увидишь, все превозмогу!
– Кто же будет управлять здесь твоими домами и капиталами, старина, теми домами и капиталами, которые ты предназначаешь мне? Что же касается меня, то, как знать, может все еще устроится к лучшему!
– Возможно, возможно, – закивал Гармс, – но для меня, видно, все потеряно! Да… все потеряно! – И он закрыл лицо руками.
Бенно же бросился на кровать, закрыл глаза и ощущение невыразимой слабости овладело всем его существом.
Вдруг старик сердито сдвинул брови, провел гребенкой по своим волосам, натянул на себя сюртук и поспешно вышел из комнаты, направившись прямо в рабочий кабинет сенатора, где и остановился в дверях, ожидая, пока тот обратится к нему.
– Ну, что скажете, Гармс? – спросил его хозяин.
– Попрошу вашу милость разрешить мне сказать вам несколько слов!
– Говорите, я слушаю!
– Я позволю себе припомнить вам то время, когда мы мальчиками играли вместе во дворе этого дома, вы, господин сенатор, я и еще один, третий…
– О нем прошу вас не упоминать, Гармс!
– Нет, я обязан вам сказать то, о чем вам, наверное, говорит и ваша совесть. Вы своей нетерпимостью, своей жестокостью довели бедного Теодора до края гибели, толкнули его своими руками в пропасть и, быть может, даже толкнули его на смерть… Вы погубили его и теперь хотите сделать то же и с его сыном! Господь покарает вас за это!
Цургейден насмешливо усмехнулся.
– Я не знал, – сказал он, – что вы придете именно к такому заключению, Гармс! Но это ни к чему не приведет: я не изменю своего решения, а потому избавьте меня от бесполезного труда распространяться далее на эту тему. Повторяю, я никогда и ни за что не изменю своего решения!
– Никогда?! Ни за что! Вот как! Даже и тогда, если я откровенно заявлю вам, что не останусь более ни часа в этом доме после того, как Бенно выйдет из него?! Если он уйдет отсюда, уйду и я!
Сенатор, видимо, испугался этих слов. На бледном, бесцветном лице его мелькнуло злобное выражение скрытой ненависти.
– Я понимаю, – сказал он, – вы мне угрожаете, хотите этим сказать, что отныне предадите на суд всему миру печальные и постыдные тайны нашего дома и этим думаете меня запугать. Так знайте, что мне это безразлично! Рассказывайте всем и каждому все, что вы знаете: моя личная честь останется незапятнанной, и этого мне вполне достаточно!
Старик широко раскрыл глаза.
– Нет, господин сенатор, – сказал он, – тут вы ошибаетесь… Подлецом я еще никогда не был и не буду на старости лет. От меня ни одна душа ничего не узнает о том, что мне известно о случившемся в этом доме… Но зато…
– Все! Разговор окончен, Гармс! – заявил ледяным тоном сенатор. – Можете поступать как вам заблагорассудится!
– Конечно, конечно, – закивал головой старик, – но меня тяготит еще один вопрос, который давит, точно камень.
– Что же это за вопрос, Гармс?
– Вы только что изволили сказать, что ваша личная честь, во всяком случае, останется незапятнанной. Но так ли это, господин сенатор? Можете ли вы в самом деле сказать себе, что ваша совесть совершенно чиста? Нет, я этого не думаю!
– Гармс! Как осмеливаетесь вы… говорить мне такие вещи!.. – И Цургейден вскочил со своего места, словно желая задушить своими руками говорившего.
– Нет, вы скажете мне, уважаемый сенатор, – продолжал старик многозначительным, таинственным тоном. – Скажите мне, о чем вы говорили с несчастным отверженным в то достопамятное утро там, в парадном вестибюле? Что сказали вы ему перед тем, как он вышел из родного дома, чтобы уже никогда более не возвращаться в него?
Цургейден пошатнулся, едва удержавшись на ногах.
– Вы с ума сошли, Гармс!.. – пролепетал он с трудом побелевшими губами.
Гармс молчал, глядя в упор в изменившееся лицо своего господина.
– С тех пор вы ни разу не посмели ступить в этот вестибюль, вы приказали пробить в стене боковую дверь! Каин! Каин! Что ты сделал с братом твоим? Вот то, что я желал сказать вам, господин сенатор Цургейден!
И, не взглянув даже на неподвижно стоявшего, словно онемевшего от ужаса сенатора, дрожавшего всем телом, старик гордо и молча вышел из кабинета. Но, вернувшись в комнату Бенно, старик был не в силах сдерживаться долее и расплакался как ребенок.
– Все, все напрасно! Ничего я не могу поделать! Ты должен ехать, мой бедный мальчик…
Пошли дни за днями, тихо, однообразно. Старушка была опасно больна; доктор ходил два раза в сутки, но Бенно не допускали к ней. Когда, наконец, сенатор распорядился на следующий день готовиться к отъезду, Бенно просил позволения проститься с одноклассниками, но и в этом ему было отказано. Только старик Гармс несколько раз заходил к нему в этот день.
– Ну, я сложил свои пожитки, – сказал он, – вместе с тобой и я отрясаю прах с ног моих за порогом этого дома!
– Но что же ты будешь делать теперь, Гармс? Право, тебе лучше было бы оставаться на старом, насиженном месте!
– Нет, нет… и не говори мне об этом… Упаси Господь Бог, я бы, пожалуй, не удержался порядком исколотить господина сенатора! Нет, здесь мне оставаться нельзя. Я уже решил, как буду проводить свое время: буду ходить в гавань и беседовать с моряками, бывавшими в Бразилии, и разузнавать через них о той стране. Затем стану изучать тот язык, на котором там говорят, и карту той страны, чтобы знать в любое время, где ты находишься, и ждать твоих писем!
– Да, ты единственный человек, которому я буду писать оттуда!
Винкельман, которому сенатор поручил на время переезда опекать своего племянника, явился в назначенный день и час, чтобы отправиться вместе с мальчиком на судно. Гармс долго держал в своей руке руку Бенно, пока, наконец, за ним не прислали от сенатора.
– Неужели вы не позволите мне, дядя, проститься с бабушкой? – спросил Бенно молящим голосом.
– Нет, это невозможно: она очень больна, я потом передам ей твой прощальный привет. Иди!
Гармс, стоявший за спиной Бенно, также простился со своим господином и товарищем детства едва приметным кивком головы:
– Я ухожу, сударь!
– Знаю, Гармс, знаю!
И дверь захлопнулась за выходившими.
– Не провожай меня до судна, Гармс, все станут впоследствии говорить об этом; господь с тобой, я напишу тебе из Англии.
– Храни тебя Бог, дитя мое! Храни тебя Бог!
Они простились еще раз и расстались. Бенно молча шел рядом со своим будущим спутником.
– Так вы намерены в Рио изучать торговое дело в торговом доме «Нидербергер и Ко»? Неужели вас так тянет в далекие страны или вы просто хотите повидать свет и людей, молодой человек? – спросил после довольно продолжительного молчания Винкельман.
Бенно отвечал уклончиво, но в душе был рад, что его спутнику, по-видимому, не было ничего известно о причинах, побудивших его отправиться в столицу Бразилии.
Вскоре они очутились уже на пристани; через несколько минут их судно должно было сняться с якоря. Следовало поспешить. Среди всеобщей суматохи и волнения наступил, наконец, этот решительный момент. Бенно забрался в свою каюту и, уронив голову на руки, предался невеселым размышлениям, тогда как Винкельман занялся размещением в стенном шкафчике всевозможных съестных припасов, затем пригласил своего молодого спутника отдать должное всем этим вкусным яствам.
– Это необходимо в пути, поверьте моей опытности: я уже третий раз совершаю путешествие через океан. Ведь, это, так сказать, моя профессия; я по поручению бразильского правительства приглашаю желающих основать немецкую колонию в Бразилии. Вот и с этим судном у меня едут туда более пятисот человек различных профессий и сословий.
Но Бенно не стал поддерживать разговора, лег на свою койку и старался заснуть.
В продолжение целых трех суток бедняга почти не слезал с койки и не говорил ни с кем: так тяжело было у него на душе.
– А долго ли продолжится наше путешествие? – спросил наконец он своего спутника.
– Недели три, четыре, а при скверной погоде и все пять!
– Ах, боже правый! Да ведь так можно умереть с тоски!
– Конечно, если вы будете продолжать валяться на своей койке! Поднимитесь на палубу, завяжите знакомство с пассажирами и увидите, что здесь вовсе не так нестерпимо скучно!
Бенно последовал этому доброму совету и вышел на палубу. Здесь было людно и пестро; большинство пассажиров уже успело перезнакомиться и даже подружиться. Все сидели группами, болтали, спорили, курили, любовались прекрасной картиной заката на море, – словом, жили обычной, скорее приятной общественной жизнью.
– Добрый вечер, молодой человек! – произнес за спиной Бенно чей-то знакомый голос, и смуглая мужская рука опустилась на его плечо.
– Сеньор Рамиро! – воскликнул удивленно и обрадован-но Бенно, обернувшись и узнав владельца цирка. – Вот уж не ожидал встретить вас здесь! Вы намерены попытать счастье в Рио с вашим цирком?
– Ну, положим, не в Рио. Жена моя и все остальные продолжают еще свое дело в Германии, а я здесь только с Педро и Мигелем. – При этом сеньор Рамиро глубоко вздохнул, затем, проведя рукой по лбу, точно отгоняя назойливую мысль, добавил: – Впрочем, не следует оглядываться назад: это всегда только подрывает силы и лишает решимости. Ведь я, собственно, уроженец Южной Америки: я из Перу и теперь снова отправляюсь туда!
– Но наше судно идет в Рио-де-Жанейро.
– Да, а оттуда мы думаем напрямик добраться до моей родины! Главное – переправиться через океан!
– Вы, конечно, хотите приобрести в Рио новых лошадей?
– Лошадей?! О, я буду рад, если буду иметь возможность ежедневно покупать несколько фунтов хлеба! В Южной Америке нашему брату трудно что-нибудь заработать: это не Европа, молодой человек!
– Так почему же вы уехали оттуда?
Глаза перуанца сверкнули; странное, загадочное выражение появилось на мгновение на его лице; он как будто хотел что-то сказать, но сдержался, затем, немного помолчав, продолжал:
– Я, видите ли, не всегда был цирковым наездником! Было время, когда и я носил форму одного из лучших училищ, будучи сыном богатой и уважаемой семьи… Но затем лучший друг мой, на которого я полагался как на самого себя, предал меня… О, вы не можете себе представить, что я пережил в то время!.. На меня пало подозрение в похищении драгоценного алмазного убора. На самом деле я и в глаза не видал его, но все улики были против меня. Вскоре мне стало ясно, что похитителем драгоценности был не кто иной, как мой друг Альфредо. Я во всякое время готов поклясться, что это был он. В безвыходном отчаянии я пал к его ногам, молил его, просил пощадить мою молодость и не делать меня несчастным на всю жизнь, не взваливать на меня позорной вины, в которой я вовсе не повинен, но он только пожимал плечами. Тогда, доведенный до последней крайности, я решился доказать на суде, что истинный виновник не я, а Альфредо, и доказал это ясно как день, но судьи были уже предубеждены против меня, а возможно, и подкуплены, и на меня пало новое обвинение – в желании оклеветать своего друга детства, взвалив на него свою вину. Таково было общее мнение, и я был осужден на тюремное заключение, весьма непродолжительное, впрочем, в виду моей молодости – мне было тогда всего семнадцать лет, – но имевшее для меня самые трагические последствия. Я метался, как дикий зверь в своей клятве, бился головой о стены, будучи не в силах примириться со своим незаслуженным позором, пока жестокая горячка не лишила меня разума и не поставила на край могилы. То было поистине самое ужасное время моей жизни!
– Ну а затем? – спросил Бенно, невольно заинтересованный судьбой своего собеседника.
– Несчастье редко приходит одно! Так случилось и со мной. В тот момент, когда меня упрятали в тюрьму, у меня была еще мать, добрая, честная старушка, и я являлся будущим наследником громадного состояния. Но спустя несколько месяцев, когда я немного оправился после тяжелой болезни и меня выпустили из тюрьмы, бедная мать моя была уже в могиле, а все состояние наше перешло по завещанию церквам и монастырям в качестве искупительной жертвы за мою грешную душу!.. Ха… ха… ха!.. А я остался выброшенным на улицу, полубольной, без сентаво за душой. Все, все у меня было отнято!..
– Это ужасно! И вот тогда-то вы и сделались цирковым наездником?
– Не сразу, прежде я зашел еще раз в дом своего бывшего друга Альфредо и сказал ему несколько слов, но слов этих ни он, ни я не забыли и по сей день.
– Вы прокляли его?! – с ужасом пролепетал Бенно.
– Да, проклял на веки веков, проклял и сказал, что потребую у него ответа за его поступок в день Страшного суда, перед престолом Всевышнего.
– И это были ваши последние слова?
– Да, но ненависть к этому человеку и теперь еще живет в моей душе, и я сейчас мог бы не содрогнувшись задушить его своими руками!
– И ради этого вы теперь едете в Перу?
– Ну, не совсем так! Цель моего путешествия несколько иная, и я готов сообщить ее вам, но только при известном условии: вы должны прежде ответить мне на один вопрос.
– Что именно вам угодно знать, сеньор Рамиро? – спросил Бенно, стараясь казаться невозмутимым.
– Дело в том, что спустя несколько дней после того, как вы оказали нам такую громадную услугу, не видя вас, я решился расспросить о вас некоторых из ваших товарищей и узнал от них о тех последствиях, какие имел для вас этот великодушный поступок. Тогда я нашел случай поговорить с тем славным стариком, что живет в вашем доме, и он стал упрекать меня, что я побудил вас на такой поступок, за который вам придется жестоко поплатиться. Я почуял, что вам грозит что-то недоброе, и у меня вдруг стало тяжело на душе. Теперь скажите мне, вас бесповоротно изгнали, изгнали насильно из Гамбурга, да?
– Раз вы спрашиваете меня об этом, то я должен сказать вам, – да!
– Я так и знал! Но пусть же это не послужит вам во вред, Бенно!
– Что вы хотите этим сказать, сеньор директор?
– А то, что я, бедный нищий, цирковой наездник, уличный фигляр, видавший вволю и голод и холод, предлагаю вам царские богатства! Подождите, дайте мне договорить! Я хотел рассказать вам всю мою историю; слушайте же! – И Рамиро продолжал полушепотом: – Семья моя была очень богата, но не только землями, лесами и угодьями, подобно нашим соседям, а еще и тем, что один из моих предков, Мануэль Фраскуэло, случайно нашел на своей земле алмазные залежи. Эти залежи породили множество самых диковинных вымыслов и возбуждали зависть всех соседей и вообще всех, кто только слыхал о них. В весьма короткое время прадед мой составил себе благодаря их разработке состояние в несколько миллионов солей, но в ту пору страну нашу опустошали беспрерывные войны, и Мануэль Фраскуэло решил, забрав свои богатства, переселиться в другую, более безопасную страну. Однако в ночь, когда все было готово к тайному бегству, в дом его ворвались солдаты; эти разбойники потребовали, чтобы он отдал свои алмазы, но старик объявил, что все уже давно отправлено им в надежное место и что здесь нет ни одного камня. Когда же он, защищаясь от толпы, выхватил из-за пояса пистолет, то его буквально разорвали в клочки, но он унес с собой в могилу свою тайну, и никто до сих пор не отыскал его сокровища!
– И что же, вы теперь намерены возобновить их поиски? – спросил Бенно.
– Да, но я еще не все сказал вам! Слушайте дальше. Много я мотался по белу свету, и всегда сердце мое лежало к родине, и я при всяком удобном случае старался получать вести оттуда; сам посылал бывшим друзьям и знакомым весточки и поклоны и от них получал изредка письма. И вот однажды, когда я со своим цирком остановился в глухой деревеньке Венгрии, ко мне неожиданно явился человек от имени Альфредо, посланный им на розыски меня. Сам Альфредо, оказывается, уже много лет тому назад ушел в монастырь, где и живет в непосредственном соседстве с бывшим поместьем фамилии Фраскуэло. Он приказал сказать мне: «Вернись на родину и начни новую жизнь там, где много лет тому назад ты потерпел крушение; вернись домой потому, что сокровища прадеда твоего найдены».