Дэнди повернулась от зеркала и протянула ко мне руки.
– Не смотри так, Мэрри, – сказала она. – Если я поймаю Джека и женю его на себе, нам не нужны будут твои жалкие десять гиней, у нас будет и этот дом, и весь балаган.
– Если ты только попытаешься, мои жалкие десять гиней станут всем, что у нас есть, – убитым голосом ответила я. – Роберт тебя предупреждал, Дэнди, и Джека предупреждал, при нас, и вы оба ни слова не сказали. Он нас выгонит, нас обеих. И что с нами будет? Что у нас есть-то? Гунтер в шестнадцать ладоней – ничему не обученный, ты – акробатка на трапеции без трапеции, и я – акробат на лошади без седла, без лошади.
Дэнди хотела меня обнять, но я выставила руки, не подпуская ее. У меня по-прежнему все болело, да и не хотела я ее нежностей.
– Он на тебе никогда не женится, Дэнди, – убежденно сказала я. – Если повезет, просто поимеет и забудет.
Дэнди улыбнулась мне – долгой властной улыбкой. Потом нырнула под соломенный тюфяк и вытащила льняной мешочек.
– Роберт послал меня к знахарке, – сказала она. – Я соврала, назвала ему двойную цену. Она сказала, как избавиться от ребенка, если вдруг забеременею. Сказала, когда можно ложиться с мужчиной, не боясь забеременеть, и… – Дэнди развязала шнурок в горловине мешка и показала мне несколько пыльных листьев внутри, – продала мне вот это!
– Что это? – спросила я.
Я сидела на постели. У меня не было сил. Устала от боли из-за ушибов и синяков, но еще меня мутило от ощущения, что каждую минуту приближается и растет какая-то опасность, какая-то беда, которую я не могу остановить и от которой не могу увести Дэнди.
– Любовное зелье, – с торжеством сказала Дэнди. – Она знала, что я роми и что я пойму, как его применить. Я его приворожу, Мэрри, он ко мне придет. Будет меня умолять. А потом упросит своего отца, чтобы тот позволил нам пожениться.
Я прислонилась к стене и закрыла глаза. Снаружи стемнело, комнату освещал только свет очага.
– Ты сошла с ума, – устало произнесла я. – Роберт Гауер в жизни не даст тебе выйти за Джека.
– А вот тут ты ошибаешься! – с торжеством отозвалась Дэнди. – Все заметили, как он к тебе относится. Миссис Гривз, Дэвид, даже Джек. Джек сказал, что он так переживает из-за твоего падения, словно ты его собственная дочь. Он с тобой мягче, чем с любым из нас, даже чем с Джеком. Ты – ключ к Роберту Гауеру, Мэрри! Он хочет, чтобы ты на него всегда работала. Хочет, чтобы ты учила его лошадей. Он понимает, что ты – не хуже его самого, а скоро поймет, что лучший способ удержать тебя в балагане – это взять кого-то из нас в семью. Ты в жизни замуж не пойдешь, это он знает, так что остаюсь только я. Я и Джек! – заключила она.
Я закрыла глаза и стала думать.
Могло быть и так. Роберт Гауер не мог бы заботиться обо мне больше, будь я его собственным ребенком. Только на хирурга, должно быть, ушли фунты. Я и в самом деле обучала лошадей лучше всех, кого я знала. В тот день в Солсбери я выиграла для него состояние. Другим балаганам тоже нужны были лошади и мастера. У меня был только Море, но с ним можно было бы сделать прекрасный номер, если бы я захотела. Дэнди еще только училась, но в мире не нашлось бы летающей акробатки краше. Она точно была единственной летающей девушкой в стране.
Но…
Я остановилась и открыла глаза. Дэнди запрятала мешочек с травами под рубашку и повязывала на талии передник.
– Ты никогда не уговоришь Роберта, – сказала я. – Сама по себе и за сто лет не уговоришь. Единственный, кто может его уломать, это Джек. А Джека в жизни не заставишь пойти против отца.
Лицо Дэнди было ясным, как майское утро.
– Заставлю, – уверенно ответила она. – Когда станет моим любовником, он для меня все сделает.
Будь я посильнее, я бы еще поспорила. Даже тогда, закрывая глаза от застилавшего их тумана боли, нывшей в голове и ушибах, я понимала, что нужно сесть и вразумить Дэнди. Что ей нужна моя защита – больше, чем когда-либо в жизни. Но я ее подвела. Я прислонилась к стене и отдыхала, пока она прикалывала чепец и готовилась к нашему выходу на ужин. Даже тогда, когда мы втроем шли к дому, я должна была сказать Кейти, что обещанная ей гинея – моя, а не Дэнди, и что я не стану платить. Пусть бы брала себе Джека с моего благословения.
Но я устала, я была больна и, наверное, поленилась. Мне не хватило сил противостоять всепоглощающей убежденности Дэнди. Я даже не додумалась заметить, растерла ли она в тот вечер травы и высыпала ли их в чашку чая за ужином. Я просто позволила ей идти ее путем, хотя что-то в глубине души и твердило мне, что я позволила самому дорогому для меня человеку выскользнуть между пальцев и даже руку не протянула, чтобы спасти.
Дурные предчувствия так меня захватили, что Роберт заговорил о том, чтобы снова послать за хирургом.
– Ты перестала улыбаться, Мэрри, – сказал он.
Мы стояли во дворе конюшни, я готовилась начать работать с Морем. Я решила обращаться с ним так, словно он совсем не объезжен: сперва гонять его на корде, медленно обучать его шаг за шагом, как молодую лошадь, на которой прежде не ездили. Он кивал мне поверх двери денника, и мне не терпелось начать, но Роберт тронул меня за руку.
– Я бы послал за хирургом, – предложил он. – Он не будет работать с завтрашнего дня, с сочельника, до самой двенадцатой ночи, но если тебе нездоровится, Мэрри, он ради меня приедет.
Я помолчала и взглянула на Роберта. Лицо у него было ласковое, смотрел он тепло, с заботой.
– Роберт, – прямо сказала я. – Ты меня возьмешь в дело? У меня есть десять гиней – ты мне позволишь купить на них лошадей, чтобы мы с ними вместе работали? Позволишь нам с Дэнди быть совладельцами?
Роберт какое-то время смотрел на меня растерянно, словно не понимал, что значат мои слова. Потом я увидела, как его лицо холодеет. Все началось с глаз, утративших ласковое мерцание. Они стали жесткими и каменными, как у того, кто проворачивает скверную сделку. С губ исчезла улыбка, рот сжался в тонкую твердую линию. Даже профиль его стал резче, и под маской веселого, смеющегося балаганщика я увидела кости и сухожилия разорившегося возчика, прозакладывавшего свою веселость на сына, танцевавшего на лошади, и уехавшего от женщины, пытавшейся опутать его любовью.
– Нет, – сказал он, и голос его был ледяным. – Нет, Меридон. Это мой балаган, это только мое представление, и, видит Бог, я достаточно тяжело и долго для этого трудился. Ни у кого не будет в нем доли, кроме Джека. Оно не уйдет из семьи. Джек – единственный, кого я теперь признаю из родни. Я тебе стану больше платить, если ты недовольна. Буду платить Дэнди по два пенса всякий раз, как выходит. Но в долю никого не возьму.
Мгновение его лицо было почти умоляющим, словно он просил меня понять его одержимость. Потом он взглянул на меня сверху вниз.
– Я далеко пошел, чтобы все это стало моим, – сказал он. – Сделал такое, за что придется ответить перед Создателем…
Он прервался, и я подумала, не слышит ли он по-прежнему в голове голос женщины, зовущей его с дороги за качающимся фургоном.
– Я не могу взять никого в долю, Мэрри, – наконец сказал он. – Это против моей природы.
Я подождала, потом протянула ему в знак примирения руку.
– Не сердись, – предупредила я. – Хочу спросить тебя кое о чем, но ты на меня не срывайся.
Лицо его еще больше замкнулось.
– О чем? – спросил он.
На мгновение меня охватила острая досада от того, что мне приходится стоять во дворе конюшни и просить мужчину не сердиться на вопрос, который я еще даже не задала. Жгучая женская нужда Дэнди заставила меня по-рабски пытаться подготовить мужчину к просьбе, которая самой мне казалась неразумной. Что-то, видимо, отразилось у меня на лице, потому что Роберт внезапно ухмыльнулся:
– Не в твоем это духе, так осторожничать, Мэрри, – сказал он. – Учишься по-девичьи подлизываться у своей сестрицы и этой шлюхи уарминстерской?
Я стиснула зубы, потом невольно рассмеялась.
– Нет, – сказала я. – Но мой вопрос тебе может не понравиться.
– Так задай его, – ответил Роберт, утомившись этим фехтованием.
– Я хочу долю в балагане, – сказала я. – Если ты не можешь взять в дело чужих, что будет, если у Дэнди и Джека что-то получится? Я знаю, ты для него хотел большего, но они с Дэнди хорошо сработались. Могут состояние сделать. Брак – единственная для тебя возможность удержать Дэнди. А если она уйдет, то и я тоже.
Роберт посмотрел на меня, и я увидела в его глазах бедняка, которого он пытался изжить.
– Нет, – тусклым голосом ответил он. – Незаменимых женщин нет. Если Дэнди предложат что-то получше, пусть уходит. И ты можешь уйти с ней. Иногда я тебя люблю как дочь, Мэрри, но я и раньше любил дочь и оставил ее, и ни разу об этом не пожалел. Если не хочешь работать на меня за жалованье, лучше уходи.
Он кивнул, указывая на конюшню и видневшийся за ней амбар, где Дэнди и Джек репетировали единственный в Англии номер на трапеции.
– Я поменяю все планы на сезон, я лучше прощусь со всеми надеждами, чем дам Дэнди выйти за Джека, – сказал Роберт. – Вы – пара грязнохвостых цыганок, а она похотливая, как сука в течке. Я для сына хочу куда большего, по мне – лучше вы обе сдохнете, чем он на ком-то из вас женится и принесет в мою семью и в мой балаган вашу грязную цыганскую кровь.
Я глубоко вдохнула морозный зимний воздух и присела перед Робертом в реверансе, низком и подобострастном, как поклоны широкозадой Займы.
– Благодарю вас, сэр, – сказала я, словно он дал мне фартинг на чай. – Я все поняла.
Я повернулась и пошла прочь к своему коню, к Морю. Надела на него уздечку, открыла дверь, чтобы он вышел. Меня мутило от злости и ненависти. Я прошла мимо Роберта – Роберта, который был ко мне так добр, который держал меня, когда хирург вправлял мне руку, – прошла мимо него, едва его видя. В глазах у меня стоял горячий алый туман, думаю, если бы я плюнула Роберту на сапог, проходя мимо, плевок вышел бы кровью. Кровь стучала у меня в голове и в руке, сжимавшей повод Моря по привычке, а не сознательно. Я знала, что это прихоть Дэнди заставила меня болтать чушь про свадьбу и долю в деле. Но еще я знала, что теплые летние дни в фургоне и тяжелая зимняя работа в Уарминстере привели к тому, что интересы Роберта я стала считать нашими, словно мы бежали в одной упряжке. Глупая страсть Дэнди к Джеку ослепила меня, как и саму Дэнди. Она убедила меня, что сможет его заполучить. Она почти убедила меня, что сможет его удержать. Нужна была холодность Роберта, чтобы меня отрезвить.
Он смотрел мне в лицо и говорил со мной, как состоятельный человек со служанкой. Хуже того. Он говорил со мной, как собственник и гражданин говорит с грязной бродячей потаскухой. Ни работа, которую я для него делала, ни удары, которые за него принимала, не изменили того, что он купил меня у отца как рабочую силу заодно с пони и девушкой, которую они оба считали потаскушкой. Я шла прочь от Роберта, прочь от зародившейся во мне крохотной надежды, что можно построить мост между миром тех, кто спит на мягком и живет в чистоте, и моим. Никаких мостов не было.
Пропасть между нами была вечной.
Ведя Море на выгон, я мечтала о Доле с такой страстью, словно все еще лежала на завшивленной койке, слушая, как па пользуется Займой. Место мое было не там. И не здесь. Мне казалось, что у меня вовсе не будет места, пока я не обзаведусь своей землей и слугами, которыми смогу повелевать. Промежуточного пути для меня не было, не было постепенного подъема. Казалось, я обречена жить на самом дне, если только не смогу как-то забраться высоко, на самый верх. Мне нужно было забраться наверх. Добраться туда, где мое место.
Мне нужно было в Дол.
Я отступила от коня и щелкнула, чтобы он пошел. Ему это занятие было в новинку или он его основательно забыл. Я все утро работала с ним, пока у меня не затекли руки, а щеки не заледенели. Только придя в кухню завтракать, я обнаружила, что щеки у меня красные и потрескавшиеся, потому что я все это время плакала на холодном восточном ветру.
Рождество прошло почти незамеченным. Роберт был с нами отстранен и холоден с того самого разговора во дворе. За рождественским завтраком он волчком пустил по столу серебряную монету – Джеку, и выдал нам с Дэнди и Кейти каждой по трехпенсовику с уголками. Миссис Гривз получила отрез материи, Уильям – пенни, Дэвид – приличную пару ношеных перчаток.
И все.
Мы снова принялись за работу, и Рождество стало просто обычным днем: я занималась с лошадьми, остальные работали на трапеции.
Новые пони, которых мы купили в Солсбери, хорошо сработались с остальными, и Роберт научил меня управлять ими с помощью палки, кнута и команд. Мы сделали славный номер: они выходили на арену и разбивались на две группы, переходили с одной стороны на другую, кружась (я вечно теряла из виду самого маленького, который пристраивался не к той команде), танцевали на месте, а заканчивалось все поклоном, и я стояла среди них, улыбаясь туда, где должны были сидеть зрители, спиной к пони, словно могу и вовсе за ними не приглядывать – чего я, разумеется, ни в коем случае не могла.
Я работала с ними каждое утро до завтрака, пока Роберт смотрел, как остальные занимаются на трапеции, или сидел со счетами в доме. После завтрака мы выводили Пролеску и нового коня, Морриса, на луг, и я упражнялась в вольтижировке и езде стоя. Пролеска была устойчива, как скала, она выучила все эти трюки с Джеком много лет назад, и я, возможно, была для нее желанным облегчением – весила я куда меньше, пусть и толкалась слишком сильно, срываясь с противоположного бока лошади.
– Не прыгай! – раздраженно кричал Роберт, стоя в середине арены и попыхивая трубкой в холодное синее небо. – Пусть тебя подбросит шаг лошади. Все, что тебе нужно сделать, – это ноги от земли оторвать. А дальше галоп поможет!
Я выучилась стоять на лошади, когда меня держал Джек, но теперь, пока Роберт пускал Пролеску ровным шагом, начала учиться стоять сама. Сперва – изо всех сил цепляясь за повод, но понемногу – мы упражнялись каждый день, и в солнце, и в метель – научилась отпускать повод и держать равновесие, вытянув в стороны пустые руки, стоя с высоко поднятой головой, переступая и меняя ноги на подпрыгивавшей лошадиной спине.
Позднее, днем, Джек приходил из амбара поработать с нами. Дэнди и Кейти занимались без него, иногда прыгали, и их ловил Дэвид, иногда делали трюки, прыгая в нужном направлении, но падая в сетку, но большей частью они разучивали новый трюк, которому их обучил Дэвид: переход. Дэнди раскачивалась на трапеции, ее ловил Джек, а Кейти прыгала на возвращавшуюся трапецию. Потом Дэнди делала сальто у Джека из рук и падала в сетку, а Джек ловил Кейти, и она или возвращалась на площадку, или тоже падала в сетку. Дэвид, Джек и Роберт дружно говорили, что смотрелось это замечательно. Этим трюком представление должно было заканчиваться. Кейти и Дэнди были собой горды и, поймав ритм, следили за тем, чтобы выглядеть красотками. Я по этому поводу ничего сказать не могла. Я просто была не в силах на это смотреть.
К концу декабря Дэвид почти закончил работу и заслужил обещанную прибавку. Он подготовил для Роберта обученную труппу акробатов на трапеции: парня-ловца и двух летающих девушек; и несчастных случаев почти не было. Они выучили целую последовательность трюков: Дэнди могла долететь до Джека, чтобы он поймал ее за ноги, она могла кувыркаться на трапеции, закинув на перекладину ноги и все еще держась руками, а потом, в последний момент, вытягивать руки, чтобы ее поймали. Она могла выполнить то, что они называли «полетом ангела»: одна нога указывает в потолок, вторая вниз, и Джек бросал ее обратно на трапецию, держа за руку и за ногу. Они с Кейти могли безопасно смениться на трапеции. Лучшим трюком Кейти был «полет ангела». Выглядел он зрелищно, но на деле был одним из самых легких. Дэвид научил их делать сальто и перевороты, падая в сетку. Дальше им предстояло упражняться самим.
Последние несколько дней Дэвид работал со мной на учебной трапеции. Когда мне не надо было забираться по лестнице на площадку, я не чувствовала ледяного ознобного страха. Я могла выполнить несколько трюков: раскачать трапецию, нырнуть под нее в перевороте, сделать «птичье гнездо», повиснув на одних ногах. Роберт задумал повесить трапецию под стойку Дэнди и выпускать меня для разогрева после антракта, чтобы подготовить публику к настоящему выступлению на трапеции, высоко над моей головой. Я не возражала, только настаивала на том, что надену бриджи и рубашку.