Другую стенку фургона я хорошенько рассмотреть не могла. Там была нарисована Дэнди, и я взглянула на картинку только один раз. Она летела из верхнего левого угла в сетку. Но, поскольку у художника было мало места, казалось, что она падает; падает с полощущимися над ней черными волосами и улыбкой на лице. Рядом алыми буквами было написано: «Мамзель Дэнди! Единственная Летающая Девушка в мире!» Дэнди картинка нравилась, на ней ее ноги были длиннее длинного, а грудь невероятно раздута. И к тому же Кейти злилась, что Дэнди назвали «единственной» летающей девушкой.
– Научись чему-то большему, чем просто раскачиваться и хватать Джека за руки, я сменю надпись, – твердо сказал Роберт.
Я не улыбнулась, в отличие от Дэнди. Я знала, что Роберт думает. Летуньи часто падают и часто выходят из строя. В этом долгом сезоне нам предстояло дать много представлений, на которых у него будет всего одна летающая девушка, и он не хотел рисковать.
Фургоном с оснащением должен был управлять Уильям, а тянула его Гордячка. Пролеску запрягли в наш фургон, править нам предстояло по очереди. Даже Кейти могла править Пролеской. Лошадь на дороге вела себя так же спокойно и шла так же ровно, как на арене. Морриса запрягли в фургон мужчин, а пони поделили пополам и привязали сзади. Снег и Море по утрам должны были идти под седлом, а вечером их надо было привязывать.
– Придется так поступить, – сказал Роберт. – Не все вам с Джеком ехать верхом. Иногда в дороге нужно будет отдыхать. Море уже достаточно спокоен.
Мне оказалось жаль прощаться с миссис Гривз. Она была первой женщиной, которая говорила со мной по-доброму, и в наш последний вечер я сидела у нее в кухне, словно там было мое убежище.
Джек и Дэнди опять ушли. Кейти на дворе конюшни складывала в корзину мотки веревки и бечевы. Я хмуро попрощалась с миссис Гривз, и она, повернувшись от сланцевой мойки, протянула ко мне руки.
Я отступила. Я по-прежнему не любила, когда меня тискают. Она увидела это движение, и тепло пропало с ее лица.
– Благослови тебя Бог, Мэрри, – сказала она, и мне стало стыдно от своей колючей холодности.
– Простите, – неловко сказала я, шагнув вперед и подставив ей лоб для поцелуя.
Она ласково, нежно положила мне руки на плечи, словно я – пугливая молодая птичка.
– Береги себя, милая, – тихо сказала она. – Если что случится, в чем я могу помочь, сразу пошли за мной.
Я сделала шаг назад и посмотрела ей в лицо.
– Как мне уберечь Дэнди? – спросила я, требуя ответа, словно миссис Гривз все знает, просто потому, что годится мне в матери и захотела меня обнять.
Она отвела светлые глаза от моего напряженного взгляда.
– Никак, – сказала она.
14
В первый день мы проехали совсем немного. Думаю, Роберт так и рассчитал, чтобы посмотреть, как мы движемся, прикинуть, как идут лошади. Мы выехали на север из Уарминстера по белой меловой дороге, еще вязкой от зимних дождей. Она шла вдоль подножья Уарминстерских холмов, тянущихся по правую руку от нас. Мы медленно проехали деревушку Уэстбери, миновали мельницу, где мельничиха продала нам свежих булочек, которые после мы ели по пути. У Роберта на коленях лежала нарисованная от руки карта, на дорожный указатель на Троубридж он не обратил внимания.
Кейти и Дэнди с тоской смотрели на эту дорогу, пока мы ехали мимо, но фургон Роберта двинулся к зарослям деревьев, называвшихся Замковым лесом. Мы с Джеком ехали верхом, поэтому покинули дорогу и качающиеся фургоны, отправившись вперед. Море и Снег хорошо шли вместе, но мы не стали устраивать скачки, мы бок о бок ехали под переплетенными голыми ветвями. Где-то в глубине леса, слева от меня, пела малиновка.
Когда лошади вспотели и стали тяжело дышать, мы перевели их на шаг, дожидаясь, пока нас догонят фургоны. Первым шел фургон Роберта, и я пустила Море рысью обратно к нему.
– Сегодня переночуем в Мелкшеме, – сказал Роберт.
Он снова был в своей стихии, держа в руках вожжи и довольно попыхивая трубочкой в белое зимнее небо.
– Поезжайте вперед, присмотрите нам место для стоянки. Чтобы там хворост был поблизости, нам сегодня понадобится хороший костер.
– Замерз? – поддразнила я его.
Он ухмыльнулся и втянул голову в воротник пальто.
– Не лето на дворе, – согласился он.
– Поделом тебе, – сказала я без жалости. – Никого не знаю, кто бы выезжал посреди зимы.
– Поезжай вперед, бродяжка, – ответил он, не смутившись. – И разведите огонь, прежде чем мы остановимся.
Мы с Джеком поехали вперед и остановились слева от дороги на каком-то выгоне с рощицей, где было полно хвороста. Джек стреножил лошадей и вытер их, а я отправилась в лес за дровами. Мы развели костер, и когда подъехал первый фургон, огонь уже разгорелся.
Уильям ловко поставил фургон, но Дэнди пришлось забрать вожжи у Кейти, которая умела править только по прямой. Пока мы распрягали лошадей, кормили их и поили, Дэнди тихонько ушла в глубь леса. Кейти сердито на нее посмотрела и заметила, так, чтобы слышал Роберт, что Дэнди отлынивает от работы. Роберт взглянул на меня, устанавливая треногу для котелка, и я сказала Кейти, чтобы дождалась, пока Дэнди вернется. И точно, она вернулась, не прошло и часа, неся трех толстых форелей на продетой сквозь жабры веревке.
– Руками поймала, – ответила она на вопросительный взгляд Роберта. – Я этот ручей знаю, была тут с па и Займой. Егерь старый, а сквайру до рыбы дела нет, ему только дичь подавай. Фазанов я в этих лесах не трогала, даже упади он к моим ногам мертвый, и то бы не стала.
Она выпотрошила рыбу и помыла ее. У нас с собой было немного бекона, который Дэнди поджарила и бросила к рыбе в дымящийся жир. Она зашипела и потемнела. Мы с Кейти достали из глиняной миски хлеб, вынули тарелки и ножи, и, когда Роберт, Уильям и Джек вернулись, стреножив пони, обед был готов.
– Черт, – сказал Роберт. – Опять соль забыл.
Он искренне нам улыбнулся.
– Всегда что-нибудь, – сказал он. – Уж и не помню, сколько лет я выезжаю, а всегда что-нибудь забудешь. На этот раз я составил список, и миссис Гривз все уложила, все, что в этом чертовом списке было. А соль-то я и забыл!
– Купим, – сказала Дэнди. – Могу вечером сходить в Мелкшем и купить. А еще нам нужен хлеб и бекон.
Роберт одобрительно кивнул.
– И кто-нибудь из вас, девочки, пусть тоже пойдет. Или Уильям. Не хочу я, чтобы девочки бродили в одиночку. Наш балаган должен выглядеть достойно. Вас, потаскушек, надо пасти, как благородных молодых леди.
Кейти и Дэнди, захихикали, я улыбнулась. Роберт говорил так не со зла. Он был за много миль от городка, где стремился выглядеть почтенно. Он снова стал тем, кто сидел на солнце, наблюдая, как я занимаюсь с маленьким пони. Кто похвалил меня за хорошую работу и выкупил, как рабочую силу у жестокого и тупого отчима. Если ему хочется – пусть зовет меня потаскушкой. Никто из нас не хотел казаться лучше, чем нужно для работы в дороге. Мы снова были командой, мы подходили друг другу.
Следующий день задал нам ритм на все гастроли. Мы встали на рассвете, около пяти, напоили лошадей. Море, Снег и тягловые лошади получили еще и овес; Роберт сказал, что пони и так жирные, как масло, и им хватит травы на полях и обочинах.
Роберт любил вставать рано. Он всегда просыпался первым, и нас с Дэнди будил его стук в стену фургона. Когда мы выбирались на пронизывающий утренний воздух, Роберт, раздевшись до пояса, брился с холодной водой, а когда заканчивал, просил кого-нибудь из нас окатить его голову и плечи из ведра. Из ледяного потопа он восставал, отфыркиваясь и пыхтя, сияя здоровьем.
Дэнди вешала над костром чайник, мы с Уильямом приносили сухой хрусткий хворост, чтобы быстрее развести огонь. Мы всегда возили под фургонами сухие дрова на случай сырости. Джек никогда не выходил, не услышав звона оловянных кружек. Он появлялся с заспанными глазами, завернувшись в одеяло, и получал кружку чая – последнего в чайнике, самого крепкого.
– Господи, ну и ленивое же ты отродье, – говаривал Роберт; и Джек с извиняющейся улыбкой прятал лицо в широкую кружку.
Хуже всех была Кейти. Она оставалась на койке до последнего, и ни свист кипящего чайника, ни запах жарящегося бекона не могли ее выманить наружу. Она выходила только тогда, когда мы начинали собираться уезжать, и Роберт колотил в стенку фургона, угрожая ее выволочь. Зрелище она собой по утрам представляла выдающееся. Глаза красные и опухшие, волосы расплелись.
Роберт делался мрачнее тучи, увидев Дэнди или Кейти до того, как они причешутся и умоются, и часто бросал взгляд на Джека, убеждаясь, что его сын не может захотеть таких девушек.
Но Роберт был слеп. Он все проморгал.
Было в нем какое-то высокомерие, которое помешало ему увидеть то, что творилось в пути каждый день. Дэнди и Джек собирали хворост, Дэнди и Джек носили воду из ручья, Дэнди и Джек отставали, а потом догоняли нас бегом, раскрасневшиеся и потные. Роберт высматривал что-то другое, он искал проявления нежности, смотрел, не ищет ли Джек общества одной из нас. Он не знал, что Джек давно миновал время ухаживаний, когда кричал нам с лестницы: «Привет!» – и смотрел на Дэнди у огня. Теперь ему было нужно, чтобы она утоляла его жажду, но в перерывах между повторяющимися волнами похоти и насыщения они друг к другу не стремились.
Они не были товарищами. Дэнди всегда предпочитала мое общество. В пути мы снова стали привычными друзьями, как в детстве. Когда я правила фургоном, она сидела рядом, прислонившись к моему плечу. Когда правила она, я раздавала карты воображаемым игрокам, перекидывая в одну руку все червы, передергивая снизу, сверху, из середины.
– Видела, Дэнди? – снова и снова спрашивала я.
Глаз у нее был острый, но мне часто удавалось ее обмануть.
Когда она отправлялась браконьерствовать, то всегда приносила мне что-нибудь в подарок: голубое перо, сброшенное сойкой, раннюю белую фиалку. Когда я ехала верхом на Море, а она правила, я иногда пускала коня рядом с фургоном, поглядывая на нее, наблюдая, как она лениво погружена в свои мечтания.
– О чем думаешь, Дэнди? – однажды спросила я ее, и она улыбнулась – мило и бездумно.
– Как и ты, – сказала она, кивая на вязкую грязь на дороге и свинцовое зимнее небо. – О теплом очаге и хорошей еде, которую поймал и сготовил кто-то другой.
Когда мы устраивались на ночь и Кейти, завернувшаяся в одеяла на своей койке, не мешала, Дэнди молча протягивала мне гребень, и я расчесывала и заплетала ей волосы, как делала с тех пор, когда мы были совсем малышками. Иногда, когда я не чувствовала себя колючкой-недотрогой, я позволяла Дэнди распутать мои кудри, расчесать их и заплести на ночь.
Потом я целовала ее, лежавшую на койке, на сон грядущий. Кожа ее пахла мускусом: женским потом и теплом, сеном и дешевыми духами. Любимый, знакомый запах моей сестры.
Они с Джеком не были друзьями. Когда Джеку нужно было общество, хотелось идти с кем-нибудь рядом или посадить кого-нибудь с собой на козлы, он вытягивал шею за угол фургона и свистел:
– Эй! Мэрри!
Часто, когда он ехал верхом на Снеге, я ехала на Море, мы съезжали с дороги, чтобы пронестись рысью по полям или галопом подняться на вершину холма. Если я шла за фургонами, он подстраивался под мой шаг и болтал со мной – лениво, беспечно. Рассказывал мне о деревнях и городах, где работал, а я рассказывала ему, как объезжать лошадей, дурить простаков и крапить карты. Он научился оставлять меня в покое, когда я качала головой и не приближалась к фургонам. Научился не трогать мои растрепавшиеся от ветра кудри и не класть руку мне на плечи.
– Не тискай меня, – раздраженно сказала я как-то вечером, когда мы поили лошадей у ручья и Джек мимоходом приобнял меня за талию.
Он убрал руку.
– Я к тебе и не притронулся почти! – пожаловался он. – И не тискал я тебя, я…
Он подыскал слово:
– Похлопал. Как лошадь.
Я хихикнула.
– Тогда – не похлопывай меня, – сказала я. – Я не пони.
Он ухмыльнулся и с тех пор держал руки при себе, как я и велела. По-дружески.
Он был здоровым молодым зверем, в самом расцвете, он искал себе пару. Он бы и со мной заигрывал, если бы я хоть чуть-чуть его приветила. Он пожирал глазами Кейти, когда думал, что никто не видит. А с Дэнди они уходили с дороги, чтобы целоваться и любиться, чуть не каждый день. Из одной похоти – думаю, она ему даже не нравилась.
У Дэнди он был первым мужчиной, и она наслаждалась удовольствием, которое он ей дарил. Джек не был девственником, но в Дэнди нашел страстную любовницу, чье желание могло сравниться с его. Они не были друг в друга влюблены, но пристрастились друг к другу. Той весной, когда мы каждое утро ехали к восходу, на восток, они искали и находили друг друга, размеренно и неизменно, как поворачивающееся мельничное колесо, через день. В остальное время они просто спокойно общались.
Кейти наблюдала за ними со все понимающей улыбочкой. Она думала, что Джеку скоро надоест Дэнди, и она была права. Она ни словом, ни улыбкой не поощряла его – на уме у нее была моя золотая гинея. Но я была уверена, что как только я выплачу ей долг, сделка будет расторгнута, и она станет дразнить Джека и флиртовать с ним, пока он ее не предпочтет Дэнди. Что могло случиться потом, я не могла представить. Но я снова и снова возвращалась к этой мысли, тревожась, сцепится с ней Дэнди или презрительно откажется бороться.
– Матушка Мэрри! – смеясь, сказала Дэнди, увидев мое удрученное лицо.
Самым несчастным среди нас был Уильям. Он не жаловался, но его круглое лицо стало унылым, как луна, а глаза погрустнели. На исходе второй недели Роберт спросил, что его тревожит, и Уильям признался, что ему не нравится кочевая жизнь. У него было ощущение, что мы должны куда-то прибыть; а не просто ехать и ехать дальше. Мы с Дэнди озадаченно уставились на него, но Кейти кивнула, словно поняла.
– Он, верно, не выезжал до сих пор из Уарминстера за всю свою коротенькую жизнь, – сказала она. – Так, Уильям?
Он скорбно кивнул.
Роберт отбросил свою эмалевую тарелку на траву и откинулся, ковыряя в зубах травинкой.
– Ну, если тебе все это настолько не по душе, я тебя готов отослать домой, – сказал он. – Там для тебя полно работы, видит Бог. Миссис Гривз придется нанять парнишку, чтобы помогал ей хотя бы с огородом и садом.
Лицо Уильяма просияло, словно кто-то вставил свечку в круглый китайский фонарь.
Роберт постучал по зубам ногтем большого пальца.
– Надо будет подыскать парня на твое место, – задумчиво сказал он. – Такого, чтобы умел управляться с лошадьми и знал, каково в дороге.
Он больше ничего не сказал, но когда мы остановились под Винчестером, он надел лучший коричневый сюртук и уехал в город на Снеге. Вернулся он с тощеньким парнишкой в домотканых бриджах из работного дома. Я с первого взгляда признала в нем цыгана.
– Вся его семья в тюрьме, – сказал Роберт, знакомя его с нами. – Отца, скорее всего, повесят. Мать сошлют. А его дед с бабкой проведут в тюрьме еще семь лет. То, что он был замешан, доказать не смогли, поэтому просто отправили его в работный дом.
– Замешан в чем? – спросила я, искоса глядя на черноглазого бродягу.
– В грабеже, – ответил Роберт.
Он спустил паренька с высокой спины Снега, потом соскользнул сам.
– Все было не так, как говорят, – сказал парнишка, и мы с Дэнди улыбнулись, услышав нежный рокочущий выговор роми. – Бабушка будущее предсказывала. Леди дала ей шиллинг, чтобы ба сказала, верен ли ей любимый. У ба Глаз, она посмотрела леди на ладонь и сказала: «Нет», – он вздохнул. – Леди попыталась забрать шиллинг обратно и нехорошо обошлась с бабушкой. Старик хотел ей помочь, а лакей леди его ударил. Па вмешался, и ма тоже. Кучер леди нас всех отхлестал кнутом и кликнул стражу. Нас и забрали за грабеж, потому что леди не поверила, что ее мужчина предпочел другую.
Роберт покачал головой. Кейти и Дэнди заахали от огорчения и сочувствия. Я смотрела на парня твердо. Я против него ничего не имела, и он вполне мог говорить правду. Мне было все равно, так это или нет. Мир был полон воров – побольше и поменьше. Мелкие воришки, какими точно была семья этого паренька, потому что шиллинг за предсказание – это мошенничество и грабеж. И большие воры – потому что леди и ее лорд были из тех воров, что говорят, будто земля принадлежит им и ставят заборы; или что звери и птицы, которые свободно бегают и летают, тоже их, и ставят капканы на людей. Мне не было жаль ни парня, ни его разносортную родню. Но я была рада, что он теперь с нами. Он мог браконьерствовать вместо Дэнди, и если кого повесят за то, что добыл мяса в котелок Роберта Гауера, – это будет не моя сестра.