– А чего не отправишь их работать? – предложил Роберт. – Девушки всегда найдут, чем себя прокормить.
– Как только смогу, – заверил па. – Я нигде не задерживался достаточно долго, чтобы найти им работу, и я пообещал их покойной матери, что не выкину их из ее фургона. Но как только я их устрою… сразу на выход.
– Я бы взял ту, что поменьше, – небрежно произнес Роберт Гауер. – Как ее? Мэрри… как там? Пусть бы работала с моими лошадьми. Толку от нее в объездке лошадей крупнее пони не будет, помощи немного. Но я бы тебя мог от нее избавить.
Потрескавшиеся босые ноги па появились у колес фургона, за которыми мы прятались. Он соскочил со ступеньки и подошел к сверкающим сапогам Роберта Гауера.
– Ты заберешь Меридон? – недоверчиво спросил он. – Возьмешь ее к себе работать?
– Могу, – сказал Гауер. – Если договоримся насчет пони.
Повисла тишина.
– Нет, – неожиданно мягким голосом сказал па. – Я не могу ее отдать. Я обещал ее матери, понимаешь? Не могу просто отпустить ее, если не буду уверен, что она попадет в хорошее место, где ей будут платить.
– Как хочешь, – сказал Роберт Гауер, и я увидела, как удаляются его блестящие черные сапоги.
Они и трех шагов не сделали, когда за ними засеменили грязные ноги па.
– Если бы ты выдал ее жалованье вперед – мне выдал, – я бы подумал, – сказал он. – Потолковал бы с ней. Она девка смышленая, разумная. С лошадьми управляется отлично. Всех моих учит. Она же цыганка, понимаешь, может вышептать лошадь с луга. Я без нее никуда! Она объездит этого пони так, что его можно будет ставить под седло, за неделю. Сам увидишь. В твоем деле такая пригодится, как пить дать.
– Да этих девчонок – десяток на пенни, – сказал Роберт Гауер. – Она мне в убыток будет сперва, где-то с год. Я бы лучше ученика взял, чтобы его родители мне заплатили. Если б ты отдал мне пони за хорошую цену, я бы избавил тебя от этой, как бишь ее. У меня большой фургон, помощник нужен. Но кругом полно толковых ребят, которые мне больше подойдут.
– Так пони-то отличный, – внезапно сказал па. – Я за него хотел хорошие деньги взять.
– Это сколько? – спросил Роберт Гауер.
– Два фунта, – ответил па, пытаясь выбить прибыль, в четыре раза превосходящую то, что он отдал за лошадь.
– Гинея, – тут же сказал Роберт Гауер.
– Фунт двенадцать шиллингов и Меридон, – ответил па.
Голос у него был настойчивый.
– По рукам! – быстро согласился Роберт Гауер.
Я понимала, что па отдает пони слишком дешево. Потом ахнула, осознав, что он и меня отдал по дешевке и, с какого бы похмелья он ни был, я должна была участвовать в сделке.
Я выползла из-под фургона и возникла возле па, плевавшего на ладонь, чтобы ударить по рукам.
– И Дэнди, – сказала я, хватая его за руку, но глядя на Роберта Гауера, – мы с Дэнди, обе.
Роберт Гауер поглядел на па.
– Она ленивая, – просто сказал он. – Ты сам сказал.
– Она стряпать может, – в отчаянии сказал па. – Кто-то же тебе нужен, чтобы прибираться в фургоне. Для таких дел она как раз подойдет.
Роберт Гауер посмотрел на свою изумительную рубашку, потом на рваную рубаху Дэнди и промолчал.
– Мне не нужны две девчонки, – твердо сказал он. – Я не буду платить такие деньги за дешевенького пони и двух девчонок, которые станут толочься у меня в фургоне.
– Я одна не пойду, – произнесла я, и глаза мои полыхнули зеленым. – Мы с Дэнди останемся вместе.
– Будешь делать, что велят! – в ярости заорал па.
Он попытался меня схватить, но я увернулась и спряталась за спину Роберта Гауера.
– От Дэнди будет толк, – убеждала его я. – Она ловит кроликов и готовит очень хорошо. Может делать цветы из дерева, корзины плести. Умеет показывать карточные фокусы и танцевать. Она хорошенькая, вы ее можете взять в балаган. Может собирать плату у ворот. Ворует только у чужих!
– А одна не пойдешь к моим лошадям? – попытался соблазнить меня Роберт Гауер.
– Без Дэнди – нет, – ответила я.
Голос у меня дрогнул, я поняла, что возможность уйти от па, от Займы, от грязного фургона и ничтожной жизни тает на глазах.
– Я не могу уйти без Дэнди! Я в целом мире одну ее люблю! Если бы у меня ее не было, я бы никого не любила! А что со мной станется, если я совсем никого не буду любить?
Роберт Гауер взглянул на па.
– Гинея, – сказал он. – Гинея за пони, и я окажу тебе услугу, забрав обеих мелких потаскушек.
Па вздохнул с облегчением.
– Идет, – сказал он, плюнул на ладонь, и они пожали друг другу руки. – Могут сразу перебираться в твой фургон. Я сегодня еду дальше.
Я смотрела, как он ковыляет в фургон. Он не ехал сегодня дальше. Он убегал, пока Роберт Гауер не передумал по поводу сделки. Собирался отпраздновать гешефт: получил гинею за пони и обманул Роберта Гауера – человека зажиточного – на целых одиннадцать шиллингов. Но у меня было такое чувство, что Роберт Гауер с самого начала собирался заплатить гинею за пони и за меня. И, возможно, он с самого начала знал, что ему придется взять еще и Дэнди.
Я вернулась к фургону. Дэнди выбралась из-под него, таща за собой младенца.
– Хочу малышку взять, – сказала она.
– Нет, Дэнди, – ответила я, словно была старше и мудрее ее. – Мы уже и так слишком испытываем удачу.
До конца недели на солсберийской ярмарке мы вели себя лучше некуда. Дэнди каждый день ходила на городской выгон и возвращалась с мясом к обеду.
– В большом доме на батской дороге живет добрый джентльмен, – сказала она с тихим удовлетворением.
Я поставила миски на стол и со звоном уронила ложки с роговыми черенками.
– Что тебе пришлось ради этого сделать? – взволнованно спросила я.
– Ничего, – сказала она.
И хитро улыбнулась мне из-под волны черных волос.
– Просто посидела у него на коленях, поплакала и говорила: «Нет, папочка, не надо!» – все в таком духе. Потом он дал мне пенни, отослал в кухню, и мне дали кролика. Говорит, завтра даст фазана.
Я тяжело на нее взглянула.
– Ладно, – сказала я удрученно. – Но если станет обещать говяжью грудинку, или баранью ножку, или еще что-то стоящее, ты туда больше не пойдешь. Сможешь сбежать, если понадобится?
– А то, – легко ответила она. – Мы сидим у окна, а оно всегда открыто. Выскочу в мгновение.
Я кивнула без особого облегчения. Пришлось довериться Дэнди, совершавшей дикие, пугающие вылазки во взрослый мир. До сих пор она не попадалась. Ее не наказывали. Шарила ли она по карманам, плясала ли для развлечения престарелых джентльменов, высоко подняв юбки, Дэнди всегда возвращалась домой с пригоршней монет, избежав беды. Ленива она была, как откормленная кошка, прибившаяся к табору. Но если чувствовала беду или опасность, выскальзывала из мужских рук, утекая, как ртуть.
– Зови их, – сказала она, кивая на дверь.
Я вышла на ступеньку и позвала:
– Роберт! Джек! Обедать!
Мы теперь звали друг друга по имени, жизнь в таборе неизбежно сближает. Джек и Дэнди временами украдкой обменивались улыбочками, но этим все заканчивалось. Роберт заметил, как они держатся друг с другом, в первый же вечер, как мы заночевали в его лагере, и, сняв сапоги, чтобы почистить их, посмотрел на Дэнди из-под кустистых светлых бровей.
– Слушай, Дэнди, – сказал он, ткнув в ее сторону щеткой, – давай-ка начистоту, и я с тобой, и ты со мной. Я тебя взял только потому, что ты можешь неплохо смотреться в представлении. Есть у меня кое-какие мысли, мы с тобой о них после потолкуем. Не сейчас. Сейчас не время. Но скажу тебе, что ты можешь обзавестись красивым нарядом и танцевать под музыку, и все только на тебя и станут смотреть. И все девчонки вокруг станут тебе завидовать.
Он помолчал и, оценив, насколько ее тщеславие было затронуто этим обещанием, продолжил.
– Скажу тебе, чего я хочу для сына, – сказал он. – Он – мой наследник, и он будет заправлять всем, когда меня не будет. До тех пор я найду ему хорошую работящую девушку из наших. Девушку с приличным приданым, а еще лучше – со своим номером и именем. Брак Дарований, – тихо сказал он себе под нос.
Он снова прервался, потом собрался и продолжил.
– Больше я для тебя ничего сделать не могу, – честно сказал он. – Где ты гуляешь, с кем спишь – дело твое, но предложений будет порядочно, если будешь содержать себя в чистоте и останешься в моей труппе. Но если увижу, что ты строишь глазки моему парню, если он юбки твоей коснется, запомни: вышвырну тебя из фургона, где бы мы ни были, прямо посреди дороги. Что бы с тобой ни сталось. И назад не оглянусь. И парнишка мой, Джек, тоже не оглянется. Он-то знает, где ему хлеб маслом мажут, он с тобой, может, пару раз и повозится, но жениться – не женится. Ни в жизнь.
Дэнди моргнула.
– Поняла? – подвел итог Роберт.
Дэнди покосилась на Джека, ожидая, не вступится ли он за нее. Он тщательно покрывал свой сапог мелом. Согнулся в три погибели над работой. Словно оглох. Я посмотрела на его темный затылок и поняла, что Джек боится отца. И что его отец не соврал, сказав, что Джек против него никогда не пойдет. Ни в жизнь.
– А Меридон? – обиженно сказала Дэнди. – Ей вы не говорите, чтобы держалась подальше от вашего драгоценного сыночка.
Роберт мельком взглянул на меня и улыбнулся.
– Она – не начинающая шлюха, – сказал он. – Все, чего Меридон надо от Джека и от меня, это позволения ездить на наших лошадях.
Я кивнула. Тут он не соврал.
– Ты меня поняла? – снова спросил Роберт. – Я бы не взял тебя в фургон, знай, что вы тут с Джеком разведете апрель да май. Но я все еще могу тебя высадить, и ты еще сможешь отыскать своего па. Он далеко не уехал – это невозможно на той старой кляче, что тащит его фургон! Если заришься на Джека, лучше иди. Я этого не потерплю. А без моего позволения ничего не случится.
Дэнди снова взглянула на затылок Джека. Джек как раз принялся за второй сапог. Первый был уже ослепительно-белым. Думаю, он никогда прежде так над ним не трудился.
– Ладно, – сказала она. – Оставьте своего драгоценного сыночка себе. Не больно-то он мне нужен. В мире полно других парней.
Роберт широко ей улыбнулся: ему нравилось, когда все складывалось, как он хотел.
– Умница! – сказал он с одобрением. – Теперь можем с удовольствием жить все вместе. Считай, ты дала мне слово, и больше я с тобой на этот счет не заговорю. И скажу тебе вот еще что, красотка. Если будешь с виду такая же, когда вырастешь, никто не угадает, как высоко ты сможешь взлететь. Не трать себя попусту, девочка. С таким личиком можешь и за помещика замуж выйти!
Для Дэнди это было достаточным утешением, и она в тот вечер рано забралась на свою койку, чтобы расчесать волосы и тщательно их заплести. Больше она с Джеком томными улыбочками не обменивалась. По крайней мере, пока мы были в Солсбери.
Чудесное было лето, жаркое лето 1805 года.
Я выросла из унылой несчастной девчонки, которой была в фургоне па, в рабочего грума, гордого своей работой. Юбка моя превратилась в лохмотья, башмаки износились. Что же было делать, как не одолжить блузу Джека, а потом, когда он из них вырос, его бриджи похуже и старую рубашку. К концу лета я уже не вылезала из мальчишечьей одежды, мне нравилась свобода движений и то, что проходящие мимо мужчины на меня не пялились. Меня увлекала скорость нашего путешествия, то, как мы переезжали из города в город за ночь. Мы нигде не задерживались дольше трех дней, все время были в пути. Куда бы мы ни приехали, представление было везде одно и то же. Танцующие пони, умный жеребец, кавалерийская атака, проезд Джека без седла и история Ричарда Львиное Сердце и Саладдина.
Но каждый вечер представление было немножко другим. Лошади иначе исполняли свои шаги. Какое-то время один из маленьких пони хворал и шел медленнее других, портя танец. Потом Джек потянул лодыжку, разгружая фургон, ему трудно было запрыгивать на лошадь, и весь номер пришлось изменить, пока он не поправился. Эти мелкие перемены – они меня завораживали.
Вскоре моей обязанностью стало присматривать за лошадьми, когда Джек и Роберт переодевались в костюмы. Я делала все больше и больше с той первой ночи, когда задержалась просто ради удовольствия погладить бархатистые лошадиные носы и вычистить горячие бока. Теперь это была моя работа. Дэнди трудилась в лагере. Она покупала припасы и браконьерством добывала еду. Содержала фургон в чистоте, которой требовал Роберт – от запущенной грязищи у Займы до здешнего порядка было далеко, как небу от земли. Потом Дэнди шла на луг и следила за воротами, пока Роберт зазывал народ на представление.
Понемногу мы вникали в дело. Нам все больше нравилась разница между тяготами кочевой жизни и волшебством костюмов и переодеваний. И все больше мы начинали зависеть от звука восхищенных аплодисментов, от ощущения власти, приходившего, когда все на тебя смотрят, и ты творишь чудо перед десятками, а то и сотнями людей.
Пока мы учились, Роберт строил планы. Всякий раз, когда рядом с нами давали другое представление, он шел его смотреть. Даже если из-за этого приходилось пропустить наше собственное. Он надевал лучший сюртук – твидовый, а не рабочий красный фрак – садился на большого серого жеребца и ехал аж за двадцать миль, чтобы посмотреть представление. Но занимал его не конный балаган. Я это поняла, когда Джек вернулся, поработав зазывалой под Кейншемом, и принес листовку, про которую уверенно сказал:
– Па, тебе это будет интересно.
То было не объявление о конном балагане, а яркая картинка, на которой человек висел вниз головой с перекладины, качавшейся высоко-высоко под потолком. Он казался полуголым, костюм обтягивал его, как вторая кожа, и весь сиял блестками. У него были густые усы, и он улыбался, словно совсем не боится.
– Ты что-то белая, как полотно, – сказал Роберт, поглядев на меня. – Что такое, Меридон?
– Ничего, – тут же ответила я.
Но я чувствовала, как отливает от головы кровь, и понимала, что в любое мгновение могу упасть в обморок.
Я протиснулась мимо Роберта и жуткой картинки, спотыкаясь, вышла на ступеньки фургона и села, глотая свежий воздух теплого августовского вечера.
– Ты как, сможешь работать? – спросил из фургона Роберт.
– Да, да… – слабым голосом заверила я. – Просто стало нехорошо на минутку.
Какое-то время я молча сидела на ступеньках, глядя на пасущихся лошадей и солнце, низко висевшее за рядом бледных облаков цвета масла.
– У тебя что, крови начались? – с грубоватым сочувствием спросил Роберт, появившись в дверях фургона.
– Да нет же! – воскликнула я уязвленно.
– Ну, обидного-то в этом ничего, – извинился он. – А что тогда?
– Да картинка эта, на объявлении… – сказала я.
Я самой себе не могла объяснить, почему пришла в такой ужас.
– Что этот человек делает? Он так высоко!
Роберт вынул объявление из кармана.
– Он себя называет артистом на трапеции, – сказал он. – Новый трюк. Я поеду в Бристоль, посмотрю. Хочу знать, как это делается. Видишь…
Он протянул мне объявление, но я отвернулась.
– Гадость! – по-детски сказала я. – Не могу его видеть!
– Ты высоты боишься? – спросил Роберт.
Он хмурился, словно от моего ответа что-то зависело.
– Да, – коротко ответила я.
За все мое отчаянное мальчишеское детство только раз меня мутило от страха. Только в охоте за птичьими гнездами я не была первой. Я всегда норовила остаться на земле, когда другие кочевые дети лезли на деревья.
Однажды, когда мне было лет десять, я на спор заставила себя вскарабкаться на дерево и застыла на нижней ветке от ужаса, не смея пошевелиться. И именно Дэнди, никто другой, со спокойной уверенностью полезла меня снимать. Дэнди, именно Дэнди помогла мне набраться смелости, чтобы спуститься. Я постаралась не вспоминать качающуюся ветку и веселые злые лица, обращенные ко мне снизу.
– Да, – сказала я. – Я боюсь высоты. Мне плохо становится, даже если думаю об этом.
Роберт шепотом сказал:
– Черт, – и спрыгнул со ступеньки фургона, чтобы надеть сапоги.
– Лошадей к представлению подготовила? – рассеянно спросил он.