– Не знаю. Дай подумать. Через несколько дней скажу.
– Чтобы тебе не скучно было думать, возьми вот это. – Вавила извлек из нагрудного кармана крохотный пенальчик, похожий на капсулу. Раскрыл и вытряхнул на ладонь маленький шарик, слепленный из разноцветных крошек.
– Что это? – поинтересовался Серж.
– Препарат, изготовленный кудесником Лукрецием Каром. Называется «Кандинский». Глотаешь – и тебе кажется, что вокруг расцветают сто цветов. Попробуй.
– Я сказал, меня не интересуют наркотики.
– Да это не наркотик. Препарат для ясновидящих. Одна красота, никаких побочных явлений.
Он спрятал шарик в пенальчик и передал его Сержу. Тот неохотно опустил в нагрудный карман.
На сцене появился распорядитель клуба «А12»:
– Уважаемые господа, друзья клуба. В рамках нашей программы «Встреча с персонами ВИП» сейчас перед нами выступит известный нам всем и любимый оппозиционный политик Ефим Борисович Гребцов. Он уже достигал олимпийских высот в политике, был вице-премьером в правительстве первого президента России, чуть ли не его преемником и духовным чадом. Но политика – капризная дама, и теперь Ефим Борисович оппозиционер, сражается с нынешним президентом, и как знать, не займет ли со временем его место в Кремле?
Распорядитель очаровательно и загадочно улыбнулся, как человек, который сознает неисповедимость судьбы. И на сцену вышел Гребцов, рослый красавец с кудрявой густой шевелюрой, оранжевым загаром, приобретенным на южных островах, в прекрасном костюме, рубашке с кружевным жабо, вальяжный, раскованный, привыкший к успеху у женщин, любимец и баловень, испытавший в свои молодые годы головокружительный успех. Блистая белозубой улыбкой, не сомневаясь в своей неотразимости, он произнес:
– Вы – цвет современного искусства, его авангард. Вы – борцы с рутиной, которая означает энтропию, тепловую смерть, кладбищенский застой. Такой же авангард существует в политике, и, не стану скромничать, я его представляю. Доколе страной будут править самозванцы, жестокие чекисты, жулики, проходимцы, тайные антисемиты, которые одной рукой крестят свои толоконные лбы, а другой лезут в казну? Давайте объединим усилия политического и художественного авангарда. Давайте превратим политику в перформанс и опрокинем изнурительные политтехнологии правящего режима. Давайте вернем в нашу жизнь дыхание свободы, а эту кучку проходимцев изгоним из Кремля туда, где складируют мусор.
Гребцов улыбался, веря в свою неотразимость и убедительность. Он был в обществе, где ценились свобода и творчество, и сам был художником, превращавшим политику в искусство.
– Ефим, – отозвался с места дизайнер, конструирующий автомобили. – Мусор – любимый объект поп-арта. Как только тебя вынесли из Кремля, ты перестал быть скучным и стал привлекательным. В каком-то смысле, ты сейчас политический мусор, и должен дорожить этим качеством.
За столиками раздались аплодисменты и веселый свист.
– Ценю твое остроумие, Марк, – дружески улыбнулся Гребцов. – Но смысл поп-арта в том, что он извлекает мусор из помойки, помещает его в золотую раму и воскрешает для жизни. Я – тот мусор, которому уготовано воскрешение.
Опять раздались аплодисменты и веселый свист.
– Ефим, я слышал, ты был на Сейшелах и тебя сопровождал эскорт топ-моделей, – отхлебывая виски, сказал поп-музыкант с помятым лицом. – Не боишься, что наша чопорная православная публика назовет тебя развратником и гедонистом?
– Крестьяне ценят бычков, которые могут покрыть сразу несколько телок. И не любят импотентов, которые тайно мастурбируют в кремлевских кабинетах. Говорят, президент и премьер не вылезают из порносайтов. Уверен, за меня на выборах проголосует вся женская половина населения.
Серж видел, как улыбалась Астор, слабо двигая бедрами. Женщины, находившиеся в клубе, аплодировали. Он вдруг понял, что Гребцов обращается прямо к нему:
– Я вижу среди вас талантливого авангардиста Сержа Молошникова, увлеченного магическими технологиями. Серж, в моем окружении находятся несколько магов, экстрасенсов, астрологов. Они составляют гороскопы на моих оппонентов, отбивают от меня их парапсихологические атаки, предсказывают политические ходы неприятеля. Идите в мою команду. Помогите оформить помещение, где мы проводим наш партийный форум.
Вторично за сегодняшний день его зазывали в политику. Префект Нательный приглашал его послужить правящей партии. А Ефим Гребцов заманивал в оппозицию. И вторично Серж отказался:
– Благодарю за доверие, но я равнодушен к политике.
– Это иллюзия, – сказал Гребцов. – Вы можете быть равнодушны к политике, но она не равнодушна к вам. Поверьте, она от вас не отстанет. И найдет вас в объятиях женщины или даже на Марсе.
– Все-таки я попробую ускользнуть.
Серж поднялся, кивнул Вавиле и вышел, оставляя на сцене самодовольного красавца, не привыкшего, чтобы ему отказывали.
Глава четвертая
Серж ждал у цветочного салона, когда Нинон выскользнет из стеклянных дверей, в своей короткой шубке из чернобурой лисицы, в милых сапожках, с тем сияющим, обращенным к нему лицом, от которого у него в груди на мгновение исчезало сердце – и в открывшейся пустоте начинало сверкать, переливаться и петь. Словно восхитительная птица переступала на ветке, готовая взлететь.
Нинон села рядом, занося в машину холод, запах оранжерейных цветов, тонкий аромат духов и то веселое беспокойство, которое она создавала, кидая на заднее сиденье сумку с коньками, целуя Сержа быстрыми смеющимися губами, заглядывая ему в лицо зеленоватыми блестящими глазами.
– А вот и я, в урочный час назначенный!
Он просунул в ее меховой рукав свою нетерпеливую руку, улавливая ее тепло, прелесть, чудесную свежесть:
– Весь день, каждую минутку желал тебя увидеть.
Чувство, которое он вдруг испытал, напоминало ту радость, когда долго плутаешь среди буреломов, путаницы ветвей и темных чащ и нежданно выходишь на солнечную поляну.
Они пробрались сквозь вечернюю, переполненную машинами Москву. Остановились у Васильевского спуска. Нинон на заднем сиденье натягивала теплые рейтузы, пушистый свитер. Неся коньки, они прошли по брусчатке мимо сумрачного Василия Блаженного, пылавшего в темноте, как куст чертополоха. И оказались на катке, в сизых переливах и блестках, с метущимися конькобежцами, шелестом, искрами, звоном, среди соборов, алых зубцов, янтарных и бирюзовых огней.
– Догоняй! – Она первая скользнула на лед, в короткой юбке и свитере, перебирая длинными ногами, на которых красовались высокие ботинки с серебряными завитками коньков. – Как чудесно! – И умчалась, исчезая среди летящей толпы, шуршащего льда, сверкающих проблесков.
Он чувствовал ее восхищение, свободу и молодость среди морозной туманной площади.
Он вдруг вспомнил, что в кармане его находится крохотный пенальчик, подаренный Вавилой, и в нем – шарик возбуждающего препарата со странным названием «Кандинский». Ему захотелось испытать действие волшебного снадобья здесь, на этом волшебном катке, где соборы, кресты, зубчатые стены, малиновый кристалл мавзолея предполагали близкую, в морозном мерцании тайну, которая вот-вот себя обнаружит.
Серж извлек пенальчик. Вытряхнул на ладонь шарик, слепленный из разноцветных крошек. Кинул в рот под язык. Почувствовал слабый ожог, в котором присутствовали приторная сладость, горечь миндаля, кислота лимона, вяжущая пряность мяты. Видимо, каждая из разноцветных крошек впрыскивала в кровь тончайшую струйку вкуса. Он ощутил прилив веселья, огни кругом загорелись ярче, морозный воздух затрепетал бесчисленными голубыми искрами, и звон коньков превратился в непрерывное пение, среди которого мчались прекрасные и любимые люди. Серж взмахнул руками, словно собирался взлететь, и скользнул на лед.
Он не видел Нинон. Она смешалась с толпой, исчезла среди мелькающих теней. Но он чувствовал ее среди летящего многолюдья. Она оставляла слабый благоухающий след, и он своим обостренным обонянием ловил запах ее духов, чудный аромат ее волос. Так бабочка, пролетая, оставляет в воздухе прозрачный шлейф благовоний, и другая бабочка гонится за ней, находит среди лесных чащ и пустынных холмов.
Счастливыми зрачками он смотрел на лед в бесчисленных надрезах и росчерках. Среди овалов, волнистых линий, затейливых монограмм угадывал серебряный след ее коньков, бежал, стараясь не наступить на него.
Не торопился ее нагнать. Чувствовал ее прелесть, плавность движений, пленительную красоту ног в высоких ботинках, чудесную, под свитером, грудь. Не видя ее, целовал и ласкал, проводил рукой по плечам, по бедрам, касался хрупкой подвижной щиколотки.
Он пробегал вдоль ГУМа с янтарно озаренными витринами, в которых стояли манекены, укутанные в меха, облаченные в изысканные костюмы с модными галстуками, переливались золотые украшения и бриллианты. Делал плавный поворот – и справа от него оставался Исторический музей со своими шпилями и мерцавшими орлами. Еще один поворот – и розовая Кремлевская стена нависала над ним, и круглилось золотое ночное солнце колокольни Ивана Великого.
И снова собор Василия Блаженного, как ночные фиолетово-алые чертополохи со своими иглами и колючими листьями.
Он знал, что она где-то рядом, впереди. Он заполняет своим сильным и страстным телом пространство, где только что была она. Помещает свое счастливое сердце туда, где только что билось ее сердце. Это слияние с ней было восхитительно. Сочетание с ней через музыку, звоны, змеящиеся на льду огни вызывало умиление, благоговение перед ней, любимой, дарованной ему божественным предначертанием.
Ему показалось, что где-то между куполов и шатров Василия Блаженного растворился темный прогал, словно отогнулся уголок декорации с нарисованным храмом. И сразу смолкла музыка, потускнели огни, и он испытал смертельную тоску, будто его окружала безжизненная пустыня, поглотившая драгоценного человека, обрекая на уныние и необоримую печаль.
Он кружил по катку, как слепой, натыкаясь на конькобежцев. Больше не находил на льду чудных росчерков ее коньков. Не улавливал в воздухе аромата ее духов. Помещал свое несчастное сердце туда, где не было ее сердца, а оставалась жестокая пустота.
Но музыка снова взыграла, плеснула огнями и скрипками. В морозном воздухе заструился едва уловимый запах ее духов. На льду голубым серебром мелькнул надрез ее коньков. Нинон возвратилась из черной бездны и снова была здесь. Он видел ее светлый свитер, длинные летящие ноги, счастливое лицо. Ее исчезновение было связано с испепелением времени, из которого выпал малый, им не прожитый отрезок, оставив в сердце тончайший рубец.
Серж догнал ее, охватил гибкую талию, и они скользили рядом, в струях огня и музыки, оставляя на льду два хрупких лучистых надреза.
– Какое счастье, что ты вернулась, – сказал он.
Но она не расслышала, и они скользили вдоль малиновой Кремлевской стены с янтарным дворцом.
Шарик, который он проглотил, продолжал оказывать свое волшебное воздействие. Словно поворачивались в разные стороны зеркала, ослепляли внезапным блеском, погружали в синеватую тьму, отбрасывали вдаль его отражение и внезапно его приближали.
Зеркала повернулись, и ему показалось, что он прожил свою жизнь – и в глубокой старости вспоминает этот каток, праздничное ликование музыки, прелестное девичье лицо, золотое солнце Ивана Великого. Это видение явилось к нему из далекого прошлого, в сумрачное одиночество старости, в тусклый дом, где погашены огни, за окном хлещет холодный осенний дождь, и уже некому поведать об этом чудесном катке, ликующей женщине, серебряных вспышках у нее под ногами.
Зеркала повернулись, и он увидел этот каток, как сон своего детства, когда душа полна предчувствий и сладких томлений, сказочных ожиданий и тревожных ночных видений. Он, мальчик, проснулся в ночи, свет уличного фонаря лежит на стене зеленоватой полосой, и в этой полосе пленительная танцовщица кружит на льду, упираясь кончиком серебряного конька, и он восхищенно следит за всплесками ее гибких волнующих ног.
– Смотри, – сказала Нинон, когда они, взявшись за руки, пролетали мимо Василия Блаженного. – Совсем как моя икебана из роз, садовых васильков, пионов.
Зеркала повернулись, и сочный, влажный букет стоял на брусчатке, распускаясь в ледяном небе благоухающими цветами. Вспышка света и музыки, и цветы прянули в небо, распускаясь волшебным салютом, наполняя огненными лепестками черную бездну неба. Серж и Нинон скользили в этой черной кристаллической тьме, оставляя слюдяные надрезы, огибая цветы. Парили в невесомости, переворачивались вниз головой, как космонавты. Висели над голубым васильком, кружась среди его бирюзы.
– Люблю тебя, – сказала она, перелетая с цветка на цветок. Исчезла на мгновение за бутоном полураскрытого пиона. Появилась из-за красной пылающей розы. – Догони меня!
В Космосе, где они парили, сияло огромное золотое солнце – купол колокольни Ивана Великого. Под куполом, трижды огибая колокольню, круглился поясок с бегущими золотыми буквами. Нинон подлетела к колокольне, превратилась в золотую букву и побежала, оставляя за собой сверкающую надпись. Серж стремился ее настигнуть, летел вслед за ней. Читал эту летучую, мерцающую строку, в которой переливалась ее душа, ее драгоценная сущность, ее любимое имя. Догнал и обнял, целуя в лицо, в золотое солнце, сияющее над ночной Москвой. Почувствовал губами морозный ожог золоченого поднебесного купола.
Возбуждающее действие волшебного шарика ослабело. Кругом был каток. Мчались конькобежцы, и Нинон удивленно на него смотрела:
– Ты что, побывал на небе?
Они подъехали к его дому на Страстном бульваре. Он поставил машину недалеко от подъезда, среди других наполнивших двор машин. Им встретился участковый, капитан Петр Петрович. Из-под фуражки смотрело широкое приветливое лицо, какое бывает у русских крестьян, привыкших к сенокосам, пахоте, неусыпным трудам на земле. Так думал об этом добродушном симпатичном лице Серж, здороваясь с участковым.
– Что вас потревожило в столь поздний час, Петр Петрович? – Серж пожал крепкую руку участкового.
– Да вот, поступил сигнал от жильцов, что какие-то подозрительные здесь слоняются. Как бы машину не угнали!
– Все собираемся поставить ворота. Да руки никак не доходят.
– Уж вы поставьте, Сергей Александрович. А то угонщиков у нас развелось. – Он козырнул Нинон, улыбаясь ей, и Серж с благодарностью подумал об этом заботливом честном служаке, явившемся в Москву из какого-нибудь русского захолустья.
Поднялись на лифте, вошли в квартиру. Нинон, небрежно сбросив шубку в прихожей, обежала все комнаты, в каждой зажигая свет. На кухне, с большим столом, белым холодильником и застекленными полками. В гостиной, с удобными диванами, креслами, баром, книгами по дизайну, истории искусств, томиками стихов. В спальной, с просторной, под сизым покрывалом, кроватью, с высокой стеклянной вазой, в которой стоял сухой букет смуглых роз – ее подарок трехмесячной давности. Серж улыбался, видя, как она хозяйничает во всех комнатах, озаряя знакомые предметы, словно создавала их заново. Облетела все комнаты, как бабочка.
– Ты вари глинтвейн, а я согреюсь в ванне после мороза.
Он достал эмалированную кастрюлю с нарисованным цветком розовой мальвы. Откупорил бутылку бордо и влил в кастрюлю черно-красную струю вина. Сыпал сахар, глядя, как тот мгновенно пропитывается сочным гранатовым цветом, распускаясь в вине. Кинул ломтики корицы, ощутив их приторную пряную сладость. Тонко нарезал апельсин, видя, как из-под ножа выступают душистые капли и ложатся на дощечку золотистые, с оранжевой кожицей ломтики. Смуглое, с малиновым румянцем яблоко он рассек на дольки и ссыпал фрукты в вино. Поставил кастрюльку на малый огонь, прикрыв стеклянной крышкой, из-под которой начинал сочиться пьянящий дух, разлетаясь по квартире.
Все это время он прислушивался к звукам в ванной, где Нинон пустила воду в джакузи. Начинало тихо рокотать, звучала музыка. Сквозь приоткрытую дверь пробегал зеркальный блеск, мелькала белизна.
Оставил свое пьяное снадобье на крохотном огне и вошел в ванную.
Нинон сидела среди пышной пены, выглядывая смеющимися глазами из перламутровой чаши, и в ее глазах было наслаждение морского существа, окруженного приливом, блеском, разноцветными брызгами. Ее плечи выступали из пены, золотистые волосы потемнели от влаги. И ему вдруг захотелось увидеть ее всю, во всей ее прелестной наготе, всплывшую из морской пучины, на жемчужной раковине, окруженную игрой дельфинов, голубыми брызгами, искрами солнца.