Двери все так же закрыты. А за окнами уже никого нет. Туман облек мои сады, кусты роз рдеют на фоне белой пелены, подобно пятнам крови на рубахе. Я до сих пор не до конца верю в произошедшее. И способ убедиться лишь один – идти в подвал. Почти исчезло вышибавшее слезы зловоние, но вот отпечатки рук на стене… Мне не показалось – их стало шестнадцать, на один больше. Голову пронзает резко усилившаяся боль. Дыра в полу увеличилась, и из нее слышны те же странные голоса. Не разобрать, что они говорят. Кажется, в этой дыре есть некая притягивающая сила, или же это интуиция упорно подталкивает меня к шагу в темноту. Я ощущаю, что будет правильным прислушаться к ее голосу, но так сложно заставить себя не думать, когда всю жизнь считал высшей добродетелью способность мыслить. Но раздумья тормозят, никуда не ведут – за всю жизнь была масса возможностей в этом убедиться. Не позволяя себе погрязнуть в очередных сомнениях, я прыгаю вниз.
В этот раз путь не кажется мне столь долгим, и стены лаза уже не натирают плечи, но главное не это. Выход оказывается вверху. Ответвлений у туннеля не было, так что если он привел меня в другое место, то совершенно необъяснимым образом. Я цепляюсь руками за края выхода и чувствую под пальцами сухую землю. Подтянувшись и выбравшись, я вижу, что отказался посреди редкого, затуманенного хвойного леса. Высокие ровные стволы уходят в низко нависшее хмурое небо, роняющее пепел. Первым в голову приходит привлекательное, более спокойное, нежели иные, предположение, что это леса Серенно, но я мог бы ручаться, что таких мест нет на моей родной планете. Деревья здесь голые, серая почва густо усыпана сухой рыжей хвоей. Это мертвый, выжженный лес, экологическая рана. Подобные места больно видеть. И сейчас вспоминается, как всю жизнь мне было не по себе на Корусанте – истощенной, изрешеченной металлом планете, заживо погребенной в многослойном дюракритовом саркофаге.
Единственная тропа протоптана по золе и опавшей хвое. И я иду по ней вглубь леса, стараясь ступать бесшумно, держа ладонь на рукояти меча на поясе. Вскоре углубляюсь в заросли высохшего подлеска и сталкиваюсь с тем, что поперек тропы лежат поваленные стволы. В один из пней вбит топор – простое и примитивное орудие, некогда использовавшееся для рубки деревьев. Помня опыт Коррибана, я решаю, что мне может быть полезен этот инструмент, и вытаскиваю топор из пня. Заслышав глухой рев в сокрытой за туманом чаще, невольно отмечаю про себя, что вооружился вовремя. Неподвижно стоя у ствола, я вглядываюсь в погустевший лес, когда гортанный рев и фыркающие хрипы становятся слышны ближе. Из-за поваленных деревьев появляется существо, передвигающееся на четырех конечностях, передние из которых существенно длиннее задних, иногда вставая на дыбы. Массивное животное похоже на человекообразную обезьяну, но у него людское лицо! В один момент, когда я замечаю эту черту, обычное на первый взгляд создание становится таким гротескно отвратным, может, из-за моей непримиримой неприязни к приматам, которая сидела во мне всю жизнь, ведь эти животные выглядят, как мерзкая карикатура на людей. Но существо, пришедшее из тумана – вовсе не животное. Я понял это, когда, выступив из-за дерева зарубил его первым же ударом. Оказывается, что безволосая серая голова с человеческим лицом – не его голова. Настоящая голова монстра помещается в раздутом мешке кожи, подобно болезненному зобу выступающем на шее. То, что пыталось напасть на меня – тварь, натянувшая на себя кожу мертвого человека. Во мне смешиваются сильное негодование и отвращение, трудно передать, насколько возмущена моя людская гордость.
Глухое бурлящее фырканье снова слышится впереди, и сквозь туман можно различить, что там засело несколько особей. Если продолжать держаться единственной тропы, столкновение с ними неизбежно. И тут уже встает дилемма, продолжать ли сражаться топором, этим увесистым грубым инструментом. Годы и годы мне не хватало ощущения элегантного оружия в моей руке, и почувствовал я эту тоску лишь теперь, когда снова взялся за световой меч. Но я удерживаю себя от этого соблазна, заметив, что на стволе, за которым я стою, несколько выше моей головы сидит крупное насекомое, похожее на огромную безголовую черно-серую моль. На соседних деревьях тоже можно различить таких насекомых, несмотря на то, что окрас делает их почти незаметными на фоне коры. Скорее всего, это некий подвид тех кровососов, что были в подземке, и лучше их не тревожить. Я продолжаю пробираться вперед неспешно, скрываясь за стволами, подбираясь к обезьяноподобным монстрам как можно ближе и выбирая идеальный момент для удара, чтобы прикончить очередную тварь одним махом, не растрачивая силы. Порой приходится расчищать себе путь тем же топором, а после снова им сражаться. Но когда труднопроходимый участок остается позади, лес затихает.
Я следую тропой далее, и заросли снова редеют, пока среди них из тумана не выступает одинокое небольшое здание. Когда я подхожу к нему, неожиданно где-то в стороне шуршит опавшая хвоя, будто кто-то пробежал рядом. И мне даже кажется, что в дымке я различил спину убегающего человека в темно-синей одежде. Но я не могу быть уверенным в том, что именно увидел, потому осмотр постройки остается приоритетной задачей. На грязном фасаде сидит несколько кровососущих крылатых насекомых, мне приходится сбросить и задавить их, чтобы открыть дверь. В здании темно, сырой воздух наполнен едким химическим запахом. Чей бы это ни был дом, он находится в запустении – по углам помещения и на всех предметах пыль и паутина, стены покрыты пятнами черной плесени. Я быстро пересекаю мрачную прихожую и, собравшись зайти в следующую комнату, еще более темную и узкую, служащую, по всей видимости, кладовой или подсобкой, вижу в проходе длинные толстые ростки красного оттенка с раздутыми утолщениями на концах. Напоминает бесцветную плесень, выросшую в ржавых вагонах метро. И это растение так же выбрасывает в воздух клубы спор, когда я уничтожаю ростки топором. Красные споры оседают на пол, и я прохожу в узкую комнату, которая оказывается складом картин. Я вытаскиваю на свет, слабо льющийся через дверной проем, первое попавшееся полотно, и вижу знакомый до боли «Дворец Съездов», только по холсту хаотично размазана черная краска. Что ж, хуже это безвкусное полотно все равно не стало бы, в таких практически штампуемых изображениях дворца нет никакой ценности. Но следом я извлекаю из пыльной стопки прекрасный «Океанский пейзаж», непоправимо испорченный таким же актом вандализма. Так неужели дальше я увижу… Я не хочу видеть больше ничего, но руки сами тянутся к полотнам, и нехорошие ожидания сбываются. Портреты. Но поверх лиц людей на всех картинах нетвердой рукой нарисованы черные пирамиды. Это зрелище повергает в уныние с отголосками тревоги. И голова снова болит так, что я чувствую себя избитым и отравленным, пребывающим на грани смерти. Но, может, виной моему паршивому самочувствию просто царящий здесь всюду резкий запах.
Я должен, несмотря ни на что, выяснить все, что может касаться постройки в лесу, и, покинув хранилище полотен, я иду по винтовой лестнице вверх, снова расчищая встающие на пути заросли красноватой влажной плесени. Просторная комната, в которую я прихожу в итоге, оказывается мастерской живописца, если только вандал, марающий черной краской полотна, может продолжать называться деятелем искусства. Сам автор сидит на грязном полу у заколоченного досками окна, сгорбив спину. Вглядевшись в лицо мужчины, я вспоминаю, что знаком с этим человеком – несколько лет назад именно ему я заказывал свой портрет, только просил изобразить меня молодым, без седых волос и морщин, а главное, без шрамов, которые оставил мне Коррибан. Из-за всего, что творилось в моей жизни, я и забыл про этот заказ, но и живописец все это время не сообщал ничего о ходе своей работы, что определенно странно. Заметив меня, мужчина медленно встает, подходит ближе и нехотя протягивает мне руку. У меня нет желания отвечать на этот жест с одолжением, тем более что химический запах, похоже, исходит от одежды художника.
- Я пришел узнать насчет портрета, - удобная и уместная ложь, не требующая никаких объяснений. В отличие от неожиданного, крайне странного ответа:
- Зачем он тебе вообще, граф? Какой смысл менять одно на другое, если даже подпись не изменяется?
Имеет ли он в виду то, что уже писал картины для моей семьи? Или что портрет моего брата был его же авторства? Но, как известно, у живописцев всегда столько иррациональных конструктов в голове, что умом их точно нельзя понять.
- Не в подписи же дело, - недоумеваю я.
- Не в подписи, не в названии… - художник горестно смеется. - Это говорит мне человек, мертвой хваткой цепляющийся за титул. Как и все вы, графы сереннские. Нужно было сразу сказать, как я не люблю всю здешнюю знать. Живете своим закрытым кругом, заключаете близкородственные браки – зачем? Чтобы плодить наследственные болезни, особенно психические? Очень возвышенно. Хотя, как ты думаешь, был ли шанс не сойти с ума у ребенка, рожденного исключительно из корыстных замыслов, зачатого, потому что было надо, а не потому что хотелось, живущего для служения целям родителей, а не собственным?
Его речь похожа на сплиновые рассуждения о своей жизни, мазохистичные самокопания, так свойственные людям его профессии. Видимо, он уже долгое время ничего не пишет и только уродует свои старые полотна из-за депрессивного эпизода.
- Я не могу знать, о ком ты говоришь, потому воздержусь от выводов, - вежливо намекаю я на то, что говорить нам не о чем.
Мужчина достает из кармана зажигалку и вновь усмехается, крутя ее в руке.
- Да нет, ты знаешь, - утверждает он с нерушимой уверенностью, бросив беглый взгляд мне в глаза. И вновь возвращается в апатичную задумчивость: - Он был таким убедительным. Что ж, я сделаю это для него – послужу жадной матери…
Он щелкает зажигалкой – и от одной искры его одежда вспыхивает. По всей видимости, живописец планировал самоубийство, с демонстративностью, присущей деятелям искусства, при свидетелях, которых нелегко найти, живя в глухом лесу. И что ж, причиной тому стали извечные детско-родительские проблемы. Не могу сказать, что меня это задевает за живое – я не испытываю жалости к тому, кто делает подобный выбор, тем более что он вряд ли оставил бы существенный след в искусстве. Другое дело крики и хрипы горящего заживо человека, захлебывающегося вспенившейся слюной – апофеозно неэстетичное зрелище, от которого тошнота подступает к горлу. Хуже этого только заполняющий комнату едкий дым и реальный риск расстаться с собственной жизнью. Захлопнувшуюся за моей спиной дверь заклинило, приходится активировать меч, чтобы быстрее вырезать ее и броситься по лестнице вниз. Кашель уже начинает душить меня, когда я останавливаюсь как вкопанный – на винтовой лестнице стоит ребенок, темноволосый мальчик, которому около пяти или шести стандартных лет.
- Дай руку, - просит он.
Я, опустившись на одно колено, протягиваю ему ладонь, на которую он кладет что-то и сам загибает мои пальцы. Кажется, он отдал мне нечто для него ценное.
- Как тебя зовут? – спрашиваю я, и взгляд ребенка меняется – мальчик словно за миг становится на годы взрослее, и он… гневается на меня за мой вопрос. Кровь стучит в мои виски, я больше не могу дышать воздухом, полным гари, и мир перед взором вновь проваливается во тьму.
Когда я прихожу в себя, горло все еще першит, а голову сдавливает боль. Но я лежу в помещении, где отсутствует запах горящих химикатов. Я отдыхаю на своей кровати, в спальне своего поместья.
Это случилось снова. И снова приходится задать себе вопрос, не было ли это сном. Что-то зажато в моем кулаке. Я смотрю на свою ладонь и вижу битые ракушки с океанского побережья. Опять это раннее детское воспоминание. Так неужели там, на лестнице это был я сам? Иная реальность способна устроить и такое, и в этом, возможно, есть смысл. Меня рано оторвали от семьи, но не настолько, чтобы я не помнил сдержанного отказа матери от меня. Я был уверен, что сознательно никогда не держал за это зла на родителей. Но, может, хоть и не признаваясь себе в чувстве обиды, я, тем не менее, ощущал себя покинутым, преданным? Ведь бывало, что я даже допускал мысль, что на самом деле являюсь не их сыном, раз уж они так легко решили обойтись без меня. Факт то, что с тех пор я больше не называл свое имя никогда. Я требовал, чтобы все звали меня исключительно по родовому имени.
Встав с постели, я замечаю, что у кровати, рядом со стоптанными сапогами валяется топор. Лезвие покрыто засохшей коричневой кровью. За стенами снова шумит охрипшее голорадио, включающееся самопроизвольно. Я должен услышать эту трансляцию. Похоже, снова чрезвычайные новости:
«В лесах на северной окраине Караннии сегодня был обнаружен обгоревший труп человека, мужчины в возрасте около сорока стандартных лет. Не исключается возможность как умышленного убийства, так и убийства или самоубийства по неосторожности. Начато расследование…».
Выслушав репортаж, я окидываю взором кабинет и вижу именно то, чего опасался – исчезли все мои картины. Ума не приложу, каким образом это было возможно. И, кажется, на стене появляется темное пятно. Что же происходит? Что реально, а что нет? Ответы вряд ли можно найти с помощью холодного разума.
Под окнами около дворца стоит пара людей – девушка, в которой я сразу узнаю графиню Налджу, и черноволосый пожилой мужчина в темных одеждах. Форма его бороды и седина на висках выдают в нем Борджина, Герцога Серенно. Мне нужно услышать, о чем они говорят. Я спускаюсь на первый этаж. Вглядевшись вновь в лица беседующих, я вижу в них обеспокоенность и напряжение.
- Вы думаете, графиня, с ним что-то случилось? – осведомляется Борджин.
- Меня он давно беспокоил, - с горечью в голосе отвечает Налджу, - он выглядел усталым, изможденным. Словно болел…
- Вы говорили с ним об этом?
- Больше о его прошлом. Хоть и без радости. И он никогда не звал меня к себе, хоть и знал, что мне очень интересно, как живет бывший джедай. Зато разрешил гулять в своих садах, когда я захочу.
Герцог протяжно вздыхает и скрещивает руки на груди.
- Зря родители отдали его в Орден Джедаев, - произносит он, качая головой. - Он наш граф, его было ни к чему дополнительно учить справедливости и самопожертвованию.
Они говорят обо мне, в этом нет сомнений. Неужели прошло столько времени, что уже забили тревогу из-за того, что со мной невозможно выйти на связь? Я вновь пытаюсь открыть окно, но безуспешно. Я кричу графине и герцогу о том, что я здесь, силюсь докричаться до них до тех пор, пока не срываю голос, а головная боль становится такой невыносимой, что я буквально слепну из-за нее. Но они меня так и не услышали! Даже не повернулись. Почему так происходит, когда я прекрасно слышал их, притом, что они даже разговаривали вполголоса? Меня доводит до грани отчаяния то, что люди не слышат моего крика. От боли в голове перед глазами еще долго пляшут пятна. Я знаю, что нужно продолжить поиски ответов, и что та проклятая дыра ждет, как бы это ни звучало. Но лучше вооружиться перед визитом в новое непредсказуемое место.