Три дня назад в моем лодочном гробу посреди консервированных кабачков и помидоров, больше похожих на зародышей в стеклянных банках с завинчивающимися крышками, мне приснились три душераздирающе причудливых сна подряд. То, что я пережил даже один из них, не говоря уже о том, что я выдержал все три, до сих пор поражает меня, доктор Прида. Первый из них лишил бы мужества девятерых из десяти спящих днем представителей моего несчастного племени, даже более того, поверг бы их в полнейшую прострацию, превратив в безвольную добычу коричневых пауков-отшельников, пещерных кузнечиков и мышей. Прошу меня простить за то, что кажется похожим на неприкрытое бахвальство, но я знаю ахиллесову пяту моих коллег и свою, знаю, что первый сон пустил смертельную стрелу в эту весьма уязвимую точку моей психической анатомии и поразил ее в самое естество.
Сон. Перейду к самому сну. Я перескажу его так же ясно и сухо, как он явился мне: я проснулся (не в действительности, а в опалово-бледном мире моего видения) и выбрался из своего ложа в совершенно белую комнату: белый потолок, белый пол, белые стены, белый остов кровати, белая вешалка для одежды, и на вешалке — несколько предметов одежды десятилетнего мальчика, которым был я во сне. Мне пришлось одеться, потому что проснулся я голым, и, чтобы не ослепнуть, я должен был немедленно приспособиться к режущей глаз белизне комнаты. Вздрагивая от прикосновения к каждому из предметов, я надел трусы школьника, гофрированную белую майку из тех, что носят мужья, избивающие жен, утино-белые штаны, накрахмаленную белую рубашку и белую фуфайку с капюшоном, который немного защитил меня от чрезмерной яркости света. Склонив голову, я ощупью вернулся к кровати, нашел пару плотных белых хлопковых носков на белой пуховой подушке и стал натягивать один из них на мертвенно-бледные пальцы левой ноги, на бескровную подошву и выше на лепрозную лодыжку. Носок не заканчивался. Он покрыл икру, бедро, пах и — каким-то невообразимым геометрическим искривлением — талию, грудь и шею, так что я в конце концов оказался заключен в белоснежный чехол, который безжалостно сжимал, казалось, каждый квадратный дюйм моего тела. Когда я закричал, все еще оставаясь во власти сна, этот кошмар отступил, однако не выпустив меня в сырую, но уютную действительность погреба моей прабабушки.
Ах, мой рассказ поразил вас, доктор Прида. Понимаю. Что может заставить замолчать в изумлении психиатра надежнее, чем столь яркий образ, такой как невинный ребенок, затянутый в тесный прямой чулок? Вы улыбаетесь. Несомненно, для того чтобы успокоить меня, убедить своим сочувствующим видом, что даже этот ужас не отдалит вас от меня, что я могу продолжать говорить свободно, не боясь возмущения или осуждения с вашей стороны. Что ж, хорошо. Второй сон. Последовавший за первым после промежутка беспорядочной пустоты и ворвавшийся в мое растревоженное сознание в преддверии полудня.
Неудивительно, что дневной кошмар был связан с едой.
Я, молодой человек лет двадцати пяти или двадцати шести, сидел в деревенской викторианской кухне перед огромной фарфоровой тарелкой картофельного супа. Рядом с тарелкой стояло большое белое блюдо, на котором расположились тост с моцареллой или, возможно, с сыром проволоне, сваренное вкрутую яйцо и миска макарон с резаным миндалем, бутонами водяного кресс-салата и кусочками сушеного сельдерея. Над пластиковым покрытием стола возвышался стакан молока с пенкой, подобный маленькой дорической колонне. Чувствуя тошноту, я стал черпать ложкой суп, вгрызаться в бутерброд, откусывать кусочки яйца, пробовать макароны и пить молоко в предсказуемо нескончаемой повторяющейся последовательности, остановить которую не мог даже мой сон. Перистальтические сокращения моего горла продолжались без помех и остановок, пока белые слезы не начали капать в суп и густой, пронизанный сиянием туман не вполз в кухню, наполнив липкой просвечивающейся пеленой и мой пищевод, и сам второй сон.
Вы снова улыбаетесь? Хотите еще больше успокоить разволновавшегося клиента? Проявить еще больше сочувствия необычному сновидцу? Конечно, конечно. За что же еще мы платим, доктор Прида? К кому еще можем обратиться? Но теперь-то вы понимаете, почему стыд как плащом окутывает меня, почему совесть гложет меня. Однако, раз уж я зашел так далеко, могу ли я удержаться от того, чтобы сбросить с себя груз последнего сна, рассказать о третьей, последней и самой безжалостно-причудливой пьесе ужаса?
Слушайте же, доктор Прида. Слушайте, как слушали других, и держите в себе возмущение, усмиряйте негодование и его неизбежное словесное выражение, пока я не очищу себя полностью от этого душевного яда. Однако знайте, что у него есть повествовательная арка, отсутствовавшая в предыдущих двух снах, и дополнительный персонаж. Эта история противоположна двум предшествующим наборам статичных образов неясных видений. Знайте и то, что не найди мой наставник меня в судороге пробуждения и не помоги мне, я бы мог умереть навсегда. Слово «навсегда», по крайней мере в его гипотетической проекции, несет больше окончательности, чем я или любой из моих безымянных двоюродных, троюродных или не кровных братьев и сестер может вынести.
Слушайте же.
Я, сорокалетний мужчина (мой возраст этим вечером, доктор Прида), стою у алтаря в белом смокинге и сочетаюсь браком с женщиной на двенадцать лет младше меня, облаченной в традиционное белое подвенечное платье. Она смотрит на меня с безусловной нежностью, редкой, как дождь со снегом посреди зимы. После бракосочетания и пышного торжества в деревенском викторианском доме, в котором все было выдержано в оттенках кремового цвета и цвета слоновой кости, от обстановки до фрамуг, от жалюзи до обшивки стен и стоек перил, мы в белоснежном лимузине доехали до мраморной виллы, расположенной на вершине скалы из кварца и молочного халцедона. Там, в последних лучах дня, в комнате с высокими стенами, выходящими на долину, покрытую белыми хризантемами и бледными гардениями, мы, не оставляя следов укусов или удушения, исполнили клятвы, данные во время церемонии, и возлегли на брачное ложе в объятиях друг друга, и так, предаваясь неге, прошли всю самоотрицаюшую ночь до самого порога следующего утра… когда мое настоящее тело, лежавшее в яме, начало в ужасе биться, противясь обыденности столь гармоничного и полного единения. И, как я уже говорил, я мог бы в ту минуту умереть навсегда, если бы не своевременное вмешательство Грегора, нашего бессмертного отца.
Вы улыбаетесь. Улыбайтесь шире. И приблизьтесь ко мне в черных бархатных туфлях и с улыбкой на устах. Какие у вас большие красивые зубы, какие острые резцы, моя дорогая доктор Прида. И вы так выразительно безмолвствуете, что нам, возможно, никогда больше не придется разговаривать снова…
Марк Чадборн
ТЕ, КОГО МЫ ПОКИДАЕМ
Лауреат Британской премии фэнтези Марк Чадборн является автором одиннадцати романов и одной публицистической книги. В начале 2008 года вышла вторая часть его фэнтези-трилогии «Королевство Змея» под названием «Пылающий человек».
Сейчас Марк Чадборн, бывший журналист, работает на телевидении Би-би-си сценаристом. Помимо литературы он в разное время перепробовал целый ряд других профессий: владел независимой звукозаписывающей компанией, продюсировал рок-группы, работал на заводе, был помощником инженера. Живет он в английском районе Мидлендс в доме посреди леса.
«Несколько лет назад, — вспоминает Чадборн, — работая над одной журнальной статьей, я имел удовольствие провести какое-то время в обществе Тима Пейджа, известного военного фотографа, прошедшего вьетнамскую войну. Фотографии Тима помогли нашему обществу осмыслить эту войну, но его рассказы были не менее живой иллюстрацией ужасов этого конфликта. После тяжелого ранения осколками мины, потеряв часть мозга, несколько мучительных лет он провел в больнице, цепляясь за жизнь. Выздоровление его было столь чудесным, что сейчас даже трудно сказать, через что он прошел. Рассказ „Те, кого мы покидаем“ был вдохновлен им».
Прошлому нельзя доверять. Память часто подшучивает над нами, нашептывает ложь или насаждает призрачные образы, которые роятся где-то в глубинах сознания. Раньше я думал, что с фотографиями дело обстоит иначе. Ведь они схватывают мгновение идеально, их мир реальнее реального мира, потому что они видят вещи, которых сам ты не замечаешь. Мимолетное изменение выражения лица, беглая улыбка или подступающая слеза, необычная игра света, причудливые соседства, тайные шутки природы. В фотографиях старые друзья живут вечно, такими, какими ты их помнишь.
Так мне казалось.
За окнами звук падающих на окраину города снарядов почти теряется среди воплей страха и отчаяния. Женщина с лицом, перекошенным от горя, бросается из окна дома напротив. Это одна из тех, кто двадцать лет назад бежал на юг. Лучше наложить на себя руки, чем ждать медленной смерти от неумолимого мстителя.
Никогда не думал, что увижу Сайгон таким. Город улыбок. Око оптимизма и спокойствия в сердце вьетнамского урагана. Все бегут. Ищут спасения, укрытия. Ищут еду и питье, любовь и деньги. Бесполезно. Город окружен шестнадцатью дивизиями, это сто сорок тысяч человек. В речи перед своей отставкой президент Тхьеу обвинил Америку в том, что она платит за войну деньгами, в то время как вьетнамцы расплачиваются за нее кровью. Он попытался выставить себя жертвой предательства, но опоздал на несколько лет.
Любой мало-мальски умный человек давно попытался бы заплатить и убраться отсюда на одном из военно-транспортных «Геркулесов». Как фотожурналист и неотъемлемая часть империалистической пропагандистской машины я должен был бы первым стоять в очереди к аэропорту Таншоннят. Как только коммунисты доберутся сюда, они нацепят мою голову на шпиль президентского дворца быстрее, чем успеешь и глазом моргнуть.
Но в некотором смысле я ничем не отличаюсь от той несчастной женщины, покончившей с собой. Бывает, что все завязано не только на жизни и смерти. Иногда в это уравнение включаются вещи похуже. Я должен найти старика с разбитым сердцем, прежде чем прошлое настигнет меня. Прежде чем я обрушусь с края существования и не сохраню в памяти даже своего имени.
Первый раз Ван Димена я увидел в дальнем конце шатра, где на него падал беспокойный свет шипящей лампы и тени тропических бабочек. Помню, какой душной была ночь, как рубашка липла к спине, помню тошнотворный вкус страха, который постоянно чувствовался во рту. Тогда с этим приходилось жить, и для меня эти вещи до сих пор не менее реальны, чем все, что я знаю.
Было 7 января 1967 года, вечер перед началом операции «Сидар-Фолс». Никто из рядовых солдат не знал, что будет участвовать в нокаутирующем ударе по оплоту вьетконговцев, который был задуман для того, чтобы одним махом остановить коммунистов и стать трамплином к победе американцев. По крайней мере, такой был план.
О планах командования нашей группе почти ничего не было известно. Да никто о них и не задумывался. Мы видели себя этакими искателями приключений прошлого, получали дозу адреналина в любом месте, где было опасно. Если ветер приносил с собой запах напалма или «агента оранж», [32]этого было достаточно, чтобы мы схватили камеры. Нас было четверо, всем еще нет и тридцати, достаточно молодые, чтобы не понимать разницы между храбростью и глупостью. Чет был родом из какого-то пыльного городка в Аризоне. Ленивая речь, любовь к травке и небольшой заказец от «Лайф». Ален бросил снимать беспорядки на улицах Парижа ради того, что он считал «жизнью на краю» во Вьетнаме.
Потом были мы с Джастином, друзья детства, из одного дортуара второразрядной частной школы, о которой никто слыхом не слыхивал. Оба — дети слишком богатых родителей, оба лишены необходимости зарабатывать на кусок хлеба. Британцы за границей, наделенные имперской заносчивостью, которую ни один из нас не осознавал. Джастин был дерзок и без стеснения пользовался своими аристократическими связями, которые, казалось, находились повсюду, как бы далеко от дома он ни уезжал. Я был потише и поспокойнее. Ослепленные своей молодостью, своим происхождением и работой, мы полагали, что ничто не может с нами случиться.
В ту ночь мы покурили травки, выпили немного бурбона, поговорили о том, куда подадимся, когда эта заваруха закончится. На Ближний Восток, возможно. Там всегда что-то происходит. Или в Африку. Этот паровой котел готов в любую минуту взорваться.
Гул приближающегося вертолета, летящего низко над самыми деревьями, отвлек нас от спора. Мы стеклянными глазами наблюдали за тем, как он приземлился в лагере и как вокруг него тут же поднялась волна активности: группа солдат, чистых, не потных, не измазанных грязью джунглей, собралась вокруг группы поменьше, прямо посреди которой в ослепительном свете фар вертолета сверкала копна седых волос. Потом все разом пригнулись и под вращающимися лопастями винта побежали в лагерь.
— Что-то происходит, — сказал Ален.
— Что скажешь, Уилл? — спросил меня Джастин. — Мы не слишком накурились, чтобы сползать туда, узнать, не сам ли президент решил нанести нам тайный визит?
— Ползи сам. Я тебе не лакей. — Я, конечно, не мог сдержаться, чтобы не вставить что-то поперек, но мы оба знали, что это буду я. Я был гораздо любопытнее остальных, и все этим постоянно пользовались.
— Президент, — задумчиво произнес Чет. — Да, это была бы неплохая фотография. Хотя, может… Может, это Энн-Маргарет… — Он мечтательно замолчал.
— Так что, будем это делать или нет? — сказал я, пока они не отвлеклись окончательно.
Чертыхаясь, они заняли сидячее положение. Ален подпер плечом Чета. Я отобрал у Джастина косячок, который он начал скручивать, и проверил фотоаппарат. Через видоискатель они выглядели как кучка идиотов на вылазке. Я поставил фотоаппарат на таймер и подсел к ним. Мир исчез в последовавшей ослепительной вспышке.
Через несколько минут я вышел из-под тента, прошел мимо вонючих отхожих мест, обогнул палатку, в которой «Лав» пели про «Семь и семь», [33]и наконец оказался у наблюдательного поста, где офицеры возились с картами, пили пиво, вспоминали о своей жизни до того, как попали во Вьетнам и из людей превратились в других существ.
Отряд охраны в безупречно чистых формах куда-то пропал, и сквозь полы шатра я увидел трех офицеров, двух человек в штатском (из военной разведки, догадался я) и копну седых волос. Красовалась она на голове мужчины с лицом статуи с острова Пасхи: непроницаемым, загадочным, отчужденным. Ему, вероятно, было за семьдесят, но он не выглядел хилым. В нем чувствовалась значимость, некий вес, из-за которого все вокруг казались всего лишь его спутниками. На носу его сидели маленькие проволочные очки, в которых отражался вспышками свет, пока он рассматривал разложенную на самодельном столе карту.
— Где конкретно? — Голос его звучал по-европейски четко, что было необычно слышать после привычной расслабленной и многословной речи.
Один из разведчиков наклонился и постучал по карте.
— По данным разведки — здесь. Что бы там ни произошло, они напуганы.
— И вы уверены, что мое присутствие оправдано? — Седовласый не отрывал взгляда от карты.
— Совершенно уверен, профессор Ван Димен. Если донесения, которые мы получаем, хотя бы отчасти верны, вы, наверное, единственный, кто может помочь, — ответил разведчик.
— После того как вы консультировали государственный департамент по тому сан-францисскому делу, Пентагон говорит, что лучше вас специалиста не найти, — сказал генерал, которого я никогда раньше не видел.
— Вы же знаете, насколько серьезная сложилась ситуация, — продолжил разведчик. — Если все развалится здесь, весь мир будет следующим. Мы обязаны проявить инициативу и сделать все, что в наших силах. Оправданы любые меры.
Ван Димен медленно кивнул. Наконец он поднял взгляд на обращенные к нему лица.