– Будем чай пить с бубликами, – неожиданно радостно объявил он и воткнул в розетку электроплитку, на которой уже стоял невероятно блестящий чайник. – Могу еще кашей пшенной накормить, – предложил, окинув внимательным взглядом оглаживающую юбку Машу. – Хотя навряд ли станете есть без масла… Нынешний студент не голодный и упитанный…
– Спасибо, – сказал Сашка, подталкивая Машу к старенькому, вытертому до белизны венскому стулу, стоящему возле круглого стола, и присел рядом с ней на другой точно такой же. – Кашу не будем, а вот от чая не откажемся. С мороза-то… – и, оглядывая комнату, в которой, кроме стола и кровати, вдоль стен на самодельных белеющих деревом полках стояли вереницы книг, добавил: – А у вас уютно…
– Юленька старается, чистоту любит.
Черников расчистил часть стола от раскрытых, сложенных в перевернутом виде одна на другую книг. – А что ж ты, Александр, свою девушку не представляешь?..
– Извините, Борис Иванович… Это Маша…
– Маша – это хорошо, – с тайной интонацией какого-то неведомого остальным знания произнес тот. – Маша, чай и бублики – это истинно русское…
Он поставил беленькие с золотистой полоской по верху чашки, наклонив одновременно такой же белый с полоской заварник и блестящий чайник, стал наливать в Машину. Вопросительно произнес:
– Погуще?
– Нет, достаточно, – заторопилась она, вытягивая вперед узкую белую ладонь.
– На пианино играете? – вдруг произнес Черников.
– На скрипке, – подсказал Сашка.
– По-настоящему? – прищурил глаза тот.
Маша вопросительно взглянула на него и усмехнулась, отбрасывая застенчивость, почувствовав, что нравится этому желчному, немолодому и тем не менее чем-то манящему мужчине. И тот первый отвел взгляд, водрузил чайник на прежнее место, выложил на середину стола связку бубликов.
– В школе я был влюблен в девочку, которая играла на скрипке, – произнес, словно читал чей-то текст. – Она была некрасивая, угловатая, очкастая, но когда шла с блестящим футляром по нашей грязной улице, мне так хотелось, чтобы она меня любила…
– А она? – поинтересовалась Маша, накладывая в чашку сахар.
– Она просуществовала в нашем городке всего одну осень и потом исчезла. А я так и не осмелился к ней подойти. Может, поэтому и остался в памяти божественный образ, внешность, на которую я водрузил свой идеал возвышенной и утонченной женщины. Как сама музыка… Из романтического прошлого… – Черников сжал бублик, и тот с хрустом разломился. – А вам, Маша, разве удобно жить в этом веке?
– А вы уверены, что нет, – утвердительно произнесла она.
Ей становилось все интереснее и интереснее, и Сашка это видел. И не удивлялся. При непривлекательной внешности Черников почемуто после нескольких первых фраз умудрялся нравиться женщинам.
– Петрарка писал великолепные стихи, посвященные Лауре, которую он выдумал, я всю жизнь буду творить образ той девочки со скрипкой, и она всегда будет самая лучшая, самая желанная…
– А ваша сегодняшняя любовь?.. Ей, наверное, очень обидно знать об этом.
– Она не знает… А впрочем, я ей рассказывал, но она считает, что с мечтой изменять нельзя… Вы так не считаете, – полуутвердительно-полувопросительно произнес он.
И тут же, словно забыл о Маше, стал расспрашивать Сашку, какие новости в институте, как поживает его большой друг Цыбин, справляется ли Лапшаков. Но, не дослушав, откинулся на стуле, стал громко швыркать чай, прервал рассказывающего Жовнера:
– Впрочем, мне это совсем неинтересно.
И уставился на него, явно демонстрируя свое знание истинной причины их визита.
Сашка взглянул на Машу, решил, что от нее не стоит ничего скрывать и, стараясь быть лаконичнее, передал разговор с Барышниковым.
Слушая, Черников все более и более улыбался, словно находил рассказ забавным и даже был очень рад всему происшедшему, а Маша отставила в сторону чашку с недопитым чаем и широко распахнутыми глазами уставилась на Сашку.
– Это все? – уточнил Черников, когда он закончил, и хихикнул, словно поставил точку. Повернулся к Маше. – А вы не знали об этом, бедная девочка… Еще чаю?
– Нет, – помотала головой та и, продолжая смотреть на Сашку, произнесла: – Он мне ничего не говорил.
– Напрасно сейчас сказал, – отрубил Черников и тоже уставился на Сашку немигающим, пронзительным взглядом, словно вытаскивая из него то, что он недосказал. – Женщины не должны знать мужских дел и тем более вмешиваться в них. От этого в государстве возникает нестабильность.
И после паузы сказал Сашке:
– Оставь рассказ, я постараюсь прочесть.
– Я не взял с собой, – почему-то краснея, ответил тот. – Как-нибудь занесу.
– Вот и замечательно… А я тебе в письменном виде отвечу на интересующие товарища Барышникова вопросы… И пусть твоя девушка так не пугается, ничего необычного не произошло.
Он крутанулся на стуле и теперь уже уставился на смутившуюся Машу.
– Он ваш друг?.. А может быть, жених?..
Подождал, пока они оба потупленно молчали.
– Впрочем, это пока не важно. А он давал вам читать свой рассказ?..
Она покачала головой.
– Правильно, любимым нельзя демонстрировать слабые стороны…
Не поясняя, что имел в виду, продолжил:
– Александр не столь зауряден, чтобы его не заметили наши досточтимые органы контроля за мыслями. Вы читали Оруэлла?.. Ну да, откуда… Постарайтесь найти, прочесть… – и, повернувшись к Сашке, уже другим, серьезным тоном произнес: – Хорошо, что ты все мне рассказал. Это свидетельствует о твоем выборе: лучше жить с открытым лицом и чистой совестью, чем стать сексотом, служить сомнительным идеям и не очень хорошим людям… Что же касается дальнейших отношений с ретивым куратором-чекистом, – он помедлил, раздумывая, – принесешь рассказ, тогда и поговорим…
И, улыбаясь Маше, весело произнес:
– Заглядывайте с милой Машей, я всегда буду рад… Жаль, моя Юля где-то задержалась… Но в следующий раз вы обязательно с ней познакомитесь…
Он проводил их через грязный двор, махнул рукой на прощанье и напомнил Сашке:
– С удовольствием прочту рассказ, вдруг из тебя писатель получится, на старости погреюсь в лучах чужой славы…
Неприятно хихикнул, словно посмеялся над всем сразу – над ними, собой, над будущим…
…Маша уговорила его поехать в центр. Они долго еще в тот вечер бродили по вечерним улицам, и Сашка с удивлением узнал новую Машу – обворожительно нежную, ласковую, доверчивую и… беззащитную. Он догадывался, что причина такого ее поведения не только в нем, но старался в эти мысли не углубляться…
…Он долго бы собирался к Черникову, но через неделю тот сам зашел в редакцию. Саркастически улыбаясь, оглядел разложенные на столе макеты очередного номера, дежурно похвалил растерявшегося и враз утратившего редакторское выражение лица Лапшакова и порадовался, что Сашка оказался тут же, не пришлось разыскивать или ожидать, когда закончатся лекции.
Они вместе вышли из кабинета, сделав вид, что каждый сразу от двери побежит по своим неотложным делам (интуитивно Сашка понял, что именно так надо себя вести, может быть, сказался теоретический курс истории народовольцев), порознь вышли из института и только на трамвайной остановке заговорили.
Сашка сказал, что рассказа с собой у него нет, но он может сбегать в общежитие.
– Зачем же бегать, пойдем прогуляемся, замечательная погода, весна… По дороге и поговорим.
Черников с интересом оглядел яркую группку девушек, оживленно обсуждавших, куда поехать после занятий, неторопливо пошел в сторону студенческого городка по противоположной от студенческих общежитий менее многолюдной стороне.
– Газетка-то совсем беззубая стала. Не критикует никого, – произнес Черников, когда Сашка его нагнал. – Дима, конечно, мальчик хороший и на зависть послушный. Отличный боец идеологического фронта… У него большое будущее. Но вот газету он загубит… Или это ты решил жить дружно со всеми.
– Я ему предлагал написать критическую статью по строительным отрядам, говорит, не надо, не время.
– Не время, формирование началось… Логично, ведь не поспоришь… А осенью нельзя, потому что итоги подводятся, отчеты хорошие должны быть. Зимой – как-то не к месту, – задумчиво, словно размышляя, произнес Черников. – А тебе что же, не нравится студенческое трудовое движение? – сказал это так, что трудно было понять, одобряет или отрицает подобную позицию.
– Нравится, я бы сам записался в отряд, если бы не практики. Просто там все заволокичено, начиная с момента формирования. К тому же левые заработки, пьянки, даже хулиганство было. Есть такие факты, в комитете мы обсуждали этот вопрос… И моральные проступки…
– Деревенских девок топчут, – неожиданно весело произнес Черников. – А может, как раз девкам это нравится, не обсуждали?..
– Нет, – неуверенно отозвался Сашка, не решив, принимать это всерьез или расценить как шутку. И, помолчав, добавил: – Вообще-то, два письма пришло о том, что дети должны родиться…
– Вот видишь, как замечательно. Это ведь можно приравнять к трудовым свершениям, а вы сразу – аморально… – Поинтересовался:
– Исключили из доблестных комсомольских рядов?
– Одного… Другой сказал, что женится…
– Вот и еще галочка… Создали молодую семью… Даже если со временем она распадется, все равно в отчетах можно отразить…
Сашка, наконец, разобрал явную иронию.
– Да ну вас…
И уже серьезно Черников произнес:
– Этих тем лучше не касаться, для двух влюбленных третий, даже если он корреспондент, – всегда лишний. Кстати, тебе совет на будущее, когда женишься, Маше не позволяй собой командовать. У женщин есть такая черта: до рождения ребенка она первенство мужчины признает, а после рождения – отыгрывает троекратно… Оттого и подкаблучников нынче расплодилось… Вот тема… Но для тебя она еще не актуальна… А вот про рвачество в стройотрядах, про левые объекты писать надо, тут Дима нюх потерял… Давай, дуй за рассказом, я подожду, на весенних девчонок полюбуюсь… – И, провожая взглядом длинноволосую и фигуристую Светку Пищенко, известную всему геофаку «подругу каждому за стакан», произнес: – Они в это время шалеют…
Сашка хотел объяснить, что Светка шалеет исключительно от спиртного, но не стал, решив, что не стоит рушить иллюзии, если кому-то они необходимы…
Он оставил Черникова размягченно улыбающимся, заинтересованно разглядывающим по-весеннему ярких и жизнерадостных студенток, торопящихся мимо, а вернувшись, застал его оживленно беседующим с Машей. Они были настолько поглощены разговором, что Маша заметила его только тогда, когда он встал с ней рядом.
– Привет.
– Привет. А я к девчонкам в общежитие бегу – курсовую делать…
– Вечером погуляем?
– Домой надо съездить, давай вместе… Родители рады будут.
– Потом обсудим, – сказал Сашка, вспомнив, что ему советовал Черников.
– Гуляйте. Пока можно, – непонятно о чем молвил Черников и завершил недосказанное: – Машенька, помните, мужчины в любом возрасте любят ласку… Они только на вид страшные или чересчур независимые бывают…
– Я запомнила, – кивнула та. – Я талантливая ученица и не боюсь даже самых независимых…
Последняя фраза понятна была явно только им, Сашка вдруг почувствовал ревность и, отвернувшись, стал смотреть на проходящих девчонок.
– Сашенька, до вечера! – махнула ему рукой Маша.
– Пока, – хмуро отозвался он.
– Ну, давай, – Черников взял сложенные пополам листы, развернул. – Название, конечно, интригующее…
Хмыкнул, свернул листы в рулон и пошел в сторону остановки, размахивая им, как дирижерской палочкой, показывая на ту или иную привлекшую его внимание девушку и громко объясняя, чем она может соблазнять ребят.
И Сашка не мог не отметить, что предположения Черникова убеждали его, и судя по тому, как оборачивались девчонки, им тоже были интересны. И совсем не интересен рассказ.
Настроение у Сашки испортилось. Он все более убеждал себя, что Черникову рассказ не понравится, и тогда не избежать язвительных суждений, от которых опускаются руки и пропадает всякое желание писать не только рассказы… И он стал невнятно объяснять, что имел в виду, когда писал. Неохотно бросал взгляд на девушек и опять возвращался к пояснениям.
– Похоже, твоя Маша тебя заколдовала, – наконец со смешком прервал его Черников. И, остановившись, назидательно подняв свернутый рассказ, произнес: – Никогда не объясняй, что ты хотел сказать.
Каждый поймет написанное по-своему и, если это хорошо, скажет об этом, похвалит или разнесет в драбадан. А если плохо, как правило, промолчит… Нечего сказать будет, ни плохого, ни хорошего…
– Может, тогда я лучше заберу обратно?
– Считаешь, что надо переделать?
– Нет, – неуверенно отозвался он.
– Не переживай, я скажу правду.
Уже на остановке, перед тем, как подняться в трамвай, Черников сказал, что приглашает в субботу его и Баяра в гости к хорошему писателю и замечательному человеку – Дмитрию Сергееву, где соберутся интересные люди. Сашка смущенно возразил, что это, наверное, неудобно, они незнакомы.
– У вас есть время прочесть его книги, в библиотеке найдете, а неудобно среди умных людей бывает только дураку…
Черников запрыгнул на ступеньку отъезжающего трамвая и громко выкрикнул:
– Барышникову привет!
И помахал рукой так, словно за Сашкиной спиной стоял тот самый Барышников, которому он то ли сам, то ли через Сашку и передавал привет.
Сашка не сдержался, обернулся, покраснел и, крутанувшись на месте, стараясь не разглядывать стоящих позади, быстрым шагом пошел к институтскому корпусу…
…В отличие от него, Баяр приглашение сходить в гости к известному писателю воспринял спокойно, словно в подобном визите ничего не было особенного, но озаботился вместе с Сашкой поиском книг хозяина, которых ни тот, ни другой не читали. Одну они купили в магазине, это был только что вышедший роман о войне, еще две нашли в библиотеке. Пару вечеров, меняясь, читали, затем пришли к единому мнению, что писатель, несомненно, крепкий, но война давно позади, о ней можно было бы уже и не писать, хотя уважения автор достоин еще и за то, что воевал…
Неизвестно, каким представлял встречу с настоящим писателем Баяр, но судя по застывшему, как маска, лицу, он совсем не волновался. Сашка же с трудом попал в кнопку звонка.
Открыл невысокий и еще не очень старый мужчина в клетчатой байковой рубахе с завернутыми рукавами, немного помятых брюках и тапочках. Приветливо улыбнулся, сказал: «Заходите, не стесняйтесь», и знакомясь, сухой крепкой ладонью пожал им руки.
В коридор выглянула высокая худая девушка, спросила, словно старых знакомых: «Чай будете?». «Конечно, будут!» – ответил за них хозяин. «С лимоном?» – уточнила та. «С лимоном, на улице сегодня промозгло», – отозвался за них хозяин и мягко подтолкнул переминающегося Сашку.
В небольшой комнате с удобно расставленной немногочисленной мебелью им навстречу поднялись с дивана двое ребят: один, скуластый, темноволосый, протянув руку, представился Олегом, второй, повыше и поплотнее, – Володей. Оба оказались студентами университета, филологами (как и встречавшая их Аня), все трое писали кто курсовую, кто диплом по творчеству Сергеева. Они тут же начали шумно удивляться, что в политехе есть люди, интересующиеся гуманитарными дисциплинами, и дежурно язвить про физиков, забредших к лирикам, и это у них очень хорошо получалось. Сашка с Баяром явно уступали в словесном поединке, но их выручил звонок в дверь, появление громкоголосого и язвительного Черникова с Юлей, который сразу оттянул на себя все внимание и гостей, и хозяина, с ходу делясь мнением и о последней книге Сергеева, и о только прочитанной в «Нашем современнике» повести Распутина «Живи и помни».
– Кстати, Валентин обещал заглянуть, – порадовал он и хозяина, и гостей.
И тут же ввязался в спор с Володей о драматургии Вампилова. Тот считал, что «Утиная охота» – это отнюдь не откровение поколения, а всего лишь наспех сочиненная, не совсем продуманная и, вероятнее всего, незавершенная пьеса, и если бы не случилось то, что случилось, и автор был бы сегодня жив, он обязательно ее перекроил бы.