Мама, старший брат и я с началом военных действий эвакуировались на восток, но доехать смогли только до Кличевского района Могилевской области. Дальше путь был отрезан наступающими немецкими частями. Там и жили до освобождения Беларуси. Отец после демобилизации сразу нас разыскал.
Лично в моей памяти запечатлелись только два военных эпизода. Первый – отступление через деревню немецких танков и мать на коленях перед иконой. Второй эпизод: человек на костылях постучал костылем в окно и вошел в дом. Мать сказала, что это мой отец.
В июне 1945 года семья вернулась в Городокский район, где отец снова занялся своей привычной работой в лесном хозяйстве. Запомнилась послевоенная жизнь на Машниковском лесоучастке. Своего дома не было (он появился только через шесть лет). Жили в служебном помещении лесоучастка либо снимали комнату в соседних деревнях.
В 1-4 классы начальных школ (а они были разные в зависимости от места жительства семьи в данный момент) приходилось ходить за 3-4 километра. В комнате, отведенной под учебу, порою сидели ученики разных классов и молодая наставница вынуждена была учить грамоте всех одновременно по разным программам.
Пятиклассником довелось путешествовать еще дальше. Школа на сей раз располагалась в девяти километрах от нашего лесоучастка. До сих пор помню жуткий вой волков ранним утром, когда мы с одноклассниками отправлялись в путь. К счастью, вскоре переехали в Городок и дальнейшее обучение происходило там.
Мы росли самостоятельными и приспособленными к жизни. Сама послевоенная обстановка учила этому. Не избалованные вниманием родителей, мы впитывали опыт более мудрых старших товарищей и друзей. В характере воспитывалась ответственность за свои поступки. Возможно, это сыграло свою роль в выборе дальнейшего жизненного пути, но это, как говорят, уже другая история.
Укороченное детство (вспоминает Геннадий Лыч)
Родился 25 февраля 1935 года в деревне Могильное Узденского района Минской области. Исследователь в области экономики сельского хозяйства. Академик HAH Беларуси, доктор сельскохозяйственных наук, профессор, заслуженный деятель науки БССР.
Детство стало таким после июня 1941-го. Село наше расположено на тракте, по которому отходили наши войска и наступали немецкие. Все это происходило на наших глазах. Вид у красноармейцев был такой замученный и растерянный, что на их жалко было смотреть. Они спешно двигались отдельными группами без всякого строя. Многие солдаты шли босиком и без оружия. На их обнаженных ногах были видны кровавые мозоли.
Не успели последние части Красной Армии покинуть наши места, как в небе над Могильным появились немецкие самолеты. Они летели низко над землей на восток. Потом они стали пролетать все чаще. А однажды низко над лесом я увидел пару наших «кукурузников». Внезапно на них откуда-то налетел немецкий истребитель и пулеметными очередями сбил обоих. Охваченные пламенем, они рухнули на землю, не сделав ни единого выстрела.
Потом на новом мосту брат увидел немецких мотоциклистов, которые покрутились и быстро уехали.
– Ну все, – выслушав эту новость, сказал отец. – Теперь скоро заявятся и немецкие войсковые части.
Долго ждать этого предсказания не пришлось. Через день-два почуялся гул моторов и через наши параллельные улицы (Ковалевскую и Нарадовскую) непрерывным потоком потянулись на восток немецкие войска. Все солдаты ехали либо в кузовах автомашин, либо на мотоциклах. Изредка машины останавливались, и тогда немцы тут же соскакивали вниз и быстро разбегались по дворам, требуя от хозяек: «Матка! Яйка, мильк!» Скоро выпивали то и другое, торопливо залазили назад в кузова машин и продолжали свое движение вперед. Кроме автомашин с солдатами, по улицам беспрерывно шла и техника с оружием, которое тащили также и бельгийские тяжеловозы.
Немецкие военные вели себя очень уверенно, будто они тут, у нас, уже настоящие хозяева, которым все дозволено. Они громко хохотали, играли на губных гармониках, шутили.
За передовыми частями, уже с меньшей скоростью потянулись военные обозы. Эти немцы уже позволяли себе заходить в хаты, приказывая хозяйкам дать им чего-нибудь поесть. Двое немцев с этой целью посетили и нашу избу, сели за стол и принялись уплетать молоко, яйца и хлеб. После еды, никого не стесняясь, один за одним своими биологическими «орудиями» сотрясали воздух и при этом каждый раз гоготали, чем вызывали у нас, детей, откровенный смех. Однако мать строго глянула на нас, и мы тут же замолкли.
После первых страхов и запретов в связи с немецким нашествием родители разрешили нам выходить на улицу и даже купаться в жаркое время в Немане. Однажды в реке стала купаться и проходящая мимо воинская часть. Один немец, совсем не умевший плавать, стоял на берегу и тоскливо наблюдал за процессом. Но увидев на мелководье бревно, не удержался, быстренько разделся и оседлал его. Бревно постепенно отнесло на глубину, солдат растерялся и, выпустив из рук плавающее средство, начал тонуть.
Через несколько минут немцам удалось отыскать утопленника. Сделали на противоположном берегу искусственное дыхание, потом положили на носилки и понесли. А уж живого или мертвого, не знаю.
Уже в начальный период оккупации был распущен колхоз и его имущество поделено между селянами. Нам на трое семей (нашу и двое соседских) достался старый конь. Кроме того, старую корову позволили обменять на более молодую и из отары выделили двое овец. Отца несколько раз пытались сосватать в старосты, но он отказался, сославшись на плохое здоровье. А сам, будто чувствуя близкую смерть (он умер в октябре 1942-го в возрасте около сорока одного года), занялся строительством подсобных помещений для содержания домашних животных и гумна с током для молотьбы урожая зерновых.
После смерти отца на плечи матери легла основная работа, чтобы прокормить пятерых детей. Мы, где только могли, ей помогали. Особенно трудно пришлось с заготовкой дров. Выезжали за ними в лес еще на рассвете, а возвращались, когда уже начинало хорошо темнеть. После такой тяжелой и продолжительной работы я не чувствовал ни рук, ни ног. И как только оказывался в хате, сразу же, часто даже не поевши и не раздевшись, валился на лавку и моментально засыпал. Мать сонного расстегивала меня и клала в постель. А назавтра рано утром я вместе с мамой и братом Леней снова ехал на возу в лес. Позже меня стали привлекать к боронованию, окучиванию картофеля и к другим сельскохозяйственным работам.
Партизаны
Я вынес о них двойственное впечатление, хотя, как теперь понимаю, это были, скорее всего, разные партизаны. Первое знакомство с ними удивило и оставило неприятный осадок: они приводили в негодность здание школы, ссылаясь на то, что в ней планируется разместить немецкий гарнизон.
Непосредственно к нам партизаны заявились в самом конце 1942 года и, к сожалению, не с добрыми намерениями. Они забрали у нас свинью. Не помогли ни мольбы, ни слезы мамы. Были и другие случаи подобного рода. Тем не менее большинство моих односельчан относилось к партизанскому движению положительно. Прежде всего, естественно, потому, что партизаны своими боевыми действиями против немецко-фашистских захватчиков увеличивали людскую надежду на то, что рано или поздно ненавистный враг будет побежден и Беларусь станет свободной. А значит, надо как-то помогать им в этом. Положительным было отношение к ним и нашей семьи. Оно не могло быть иным хотя бы уже потому, что оба родные мамины брата были среди активных защитников родного края от немецко-фашистского нашествия. Брат Ваня перед войной служил в войсках на западе Беларуси и вместе со своими товарищами принял на себя первые удары вероломного врага, а Володя с первых дней Великой Отечественной войны влился в ряды Красной Армии. Неожиданно он заявился к родной сестре в качестве партизана. После этого он довольно часто навещал нас со своими боевыми товарищами. Мать всегда была очень рада их визитам, угощала всем, что только у нее было, помогала одеждой.
Однажды и мне захотелось сделать для своего боевого дядьки что-то приятное. Было это летом 1943 года, когда в Могильном остановилась немецкая войсковая часть. Несколько солдат поселились и в нашей хате. Они часто и подолгу куда-то уходили со двора, беззаботно покинувши без присмотра свое оружие. Однажды, проходя через сенцы, я заметил в комнате гранату, и в моей голове неожиданно мелькнула мысль: хорошо бы украсть ее, чтобы после передать дядьке Володе. Убедившись, что немцев нет ни в хате, ни во дворе, я схватил ту гранату и быстренько помчался с нею на огород. Там спрятал ее между густыми стеблями бульбы и, как ни в чем ни бывало, вернулся в дом.
Назавтра немцы собрались продолжить свой поход и начали готовиться в дорогу. И тут обнаружили пропажу. Сначала они громко и злобно горготали между собой, а после стали расспрашивать про гранату мать и моих старших брата и сестер. Разумеется, те ничего не знали. Видя, как чужестранцы все больше злятся и угрожают моим родным, я не на шутку испугался. Особенно страшно стало, когда германец наставил дуло винтовки прямо в грудь мамы. Мать упала перед ним на колени, божилась, что мы ни в чем не виноваты, и просила пощады. Видать, немцы поверили женщине, ибо через несколько минут оставили нас в покое и молча вышли с нашего двора.
Подождав, пока незваные гости покинут Могильное, я признался маме в своем проступке. Не сказавши ни слова, она больно огрела меня по уху и тут же велела принести с огорода гранату и отдать ей. Затем перепрятала ее в другое, на ее взгляд, более надежное место, а после передала Володе, как только он в очередной раз приехал к нам. Узнав, каким образом очутилась у нас немецкая граната, дядька не стал меня хвалить. Наоборот, он сильно рассердился и сказал, что таким своим необдуманным поступком я мог погубить не только самого себя, но и всех своих родных. «Вам здорово повезло, – заключил дядька, – что это были не эсэсовцы. Иначе беды не удалось бы избежать».
Наказав меня за опасный акт, мать позволяла себе не менее рискованные действия. В частности, довольно легко откликалась на просьбы партизан съездить в Узду, Негорелое или Столбцы, чтобы, поторговав нехитрым своим товаром на рынке, привезти оттуда лекарства, перевязочные материалы и другие нужные лесным бойцам вещи. Случалось, что под слоем соломы привозила и оружие, а однажды едва не попалась с таким грузом. К счастью, патруль не заглянул под лежащие на дне воза доски.
Ко второй половине 1943-го года движение партизан набрало уже значительную мощь и наша деревня оказалась практически под их полным контролем. Даже комендант был партизанский. Принудительные поборы прекратились. Местное население и так помогало командованию в обеспечении его бойцов продуктами питания.
Нашим «шефом» стал партизанский отряд имени Кутузова. Незадолго до освобождения Узденщины от немецко-фашистских захватчиков он помог спасти наших коров от попытки насильственного угона лесными грабителями, тоже называвшими себя партизанами. В двух километрах от Могильного кутузовцы устроили им засаду. Как только партизаны-грабители оказались в «мешку». им было приказано немедленно повернуть стадо назад. Иначе будет открыт огонь на поражение. Пришлось подчиниться.
Партизан, убитых немцами или полицаями, я видел неоднократно. Впервые это случилось в конце 1942 года. Тогда в Могильное привезли тела трех местных хлопцев, погибших в Лавском бою. А весной 1944 года довелось стать непосредственным свидетелем гибели партизана.
Тем весенним днем он бежал откуда-то из-под Узды, а за ним гнались несколько полицейских. Они отрезали ему все пути отхода, оставив только один – через Неман. Не раздумывая, партизан бросился в воду и поплыл к нашему берегу. Преследователи стали по нему стрелять.
Положение беглеца было чрезвычайно сложным, если не сказать вообще безнадежным. Река в том месте (возле Люкляновой бухты) довольно широкая и глубокая, и быстро переправиться через нее было практически невозможно. Особенно с учетом того, что партизан плыл в одежде и обуви, которые с каждой минутой все больше набирали в себя воды и тормозили движение. Целиться в него полицаям с противоположного берега было проще простого.
Тем не менее пловцу относительно долго удавалось оставаться невредимым. Большинство пуль чиркало об воду довольно далеко от его головы. Словно полицаи намеренно старались стрелять мимо и только один из них вел прицельный огонь. Пули, что вылетали из дула его винтовки, с каждым разом падали в воду все ближе к цели.
Услышав стрельбу, к месту трагедии побежали находившиеся на тот момент в селе партизаны, а следом за ними женщины. Первые пытались сразу же открыть огонь по полицаям, чтобы выручить своего товарища из беды. Но женщины не дали им это сделать, зная, чем это кончится для деревни. Рассчитаться за убитых своих помощников непременно придет карательный отряд. Партизанам ничего не оставалось, как только наблюдать за трагедией и надеяться на Бога. Но чуда не произошло. Когда до берега оставалось каких-нибудь пять-шесть метров, голова пловца сильно вздрогнула, а рука, поднятая вверх для очередного гребка, безвольно опустилась на воду. Сразу после этого он стал уходить на дно.
Полицейские постояли еще несколько минут на берегу, чтобы убедиться в гибели подстреленного, а затем не спеша двинулись в сторону Замостья. Как только они скрылись из вида, партизаны разделились на две группы. Одна из них на лодке переправилась на противоположный берег и быстро пошла в том же направлении, что и полицаи. Остальные вместе с местными мужчинами начали с помощью крючьев искать на дне речки тело убитого друга. Обнаружили его довольно скоро и вытащили на берег. Как мне хорошо помнится, пуля попала партизану в затылок и вышла в лобовой части лица, недалеко от глаза. Похоронили его на нашем кладбище.
Как после рассказывали, полицаи-убийцы все-таки попали в партизанскую засаду. В коротком бою был смертельно ранен именно тот из них, кто застрелил патриота. Разрывная пуля попала ему в живот и он остался умирать на дороге с вывалившимися наружу кишками. «Собаке собачья смерть!» – сказали партизаны на прощанье.
Какой бы мрачной и многотрудной ни была немецко-фашистская оккупация, она не мешала молодежи оставаться верной самой себе. Как и в мирные довоенные годы, юноши и девчата встречались, влюблялись, ловили любой благоприятный момент. Когда в село на несколько дней заходил партизанский отряд, устраивались веселые вечеринки. А однажды партизаны организовали даже импровизированный концерт, но не успели довести его до конца. Неожиданно нагрянули немцы. Часть населения (и я с ними) ринулась в лес и отсиживалась там, пока незваные визитеры не ушли. Наша семья решила вернуться раньше. В доме нас встретил немец, расспросил, кто такие и где были (мама ответила, что у родственников), а потом, расчувствовавшись при виде детей, начал рассказывать сам. Помнится, что немец неожиданно взял Толю на руки, дал ему конфет, которых тот не видел уже несколько лет, а затем, присев на кресло и держа моего младшего брата на коленях, ласково гладил его по русой головке и, путая немецкие слова с русскими, стал говорить, что у него самого там, в Неметчине, также есть примерно такого же возраста сынок, который вынужден воспитываться без отца, поскольку он, его отец, должен был пойти на войну.
Толя, сидя на коленях у немца, был ни живой, ни мертвый.
Каратели
С начала немецкой оккупации власти особенно не беспокоили жителей. Подати с селян, безусловно, брались, но не такие большие.
Первыми жестокость нового «немецкого порядка» изведали евреи, которых перед войной в Могильном было немало. В один из осенних дней 1941 года им приказали неотлагательно собираться в неведомую дорогу. С плачем и стоном выносили еврейские семьи из своих хат и грузили на повозки вещи, нажитые за предыдущие годы, садились на них сами и под конвоем немцев и полицаев выезжали из нашей деревни. По этой причине в Могильном стоял такой крик, что мы, дети, не могли усидеть дома, и почти все высыпали на улицу, чтобы поглядеть на этот переполох. Люди разошлись по хатам и успокоились только когда последняя подвода с евреями прокатилась по мосту и исчезла из наших глаз в направлении Узды.