Девочка с книжкой полулежит на длинной кушетке. Входит девушка-горничная с вязанкой дров топить печку и начинает задирать и дразнить девочку: «Не стыдно ли барышне валяться посреди дня?»…Девочка, оскорбленная несправедливым обвинением, чувствовавшая ее лицемерную природу и не любившая ее, обзывает ее дурой, лисой, Лизкой-подлизкой… Но внезапно поток этот остановлен, в сознании ясно, четко встает вся грубость, непристойность и нелепость подобного сквернословия, и настолько сознание это овладело ею, что с этого дня все грубые, скверные выражения были забыты.
Всегда особенно болезненно реагировала на малейшую несправедливость.
Очень различно относилась к людям. Некоторые лица вызывали сильнейшее физическое отвращение, сопровождавшееся иногда содроганием и трепетом всего организма; лицо покрывалось пятнами, и ощущалась мучительная тошнота. Причем люди, возбуждавшие подобное чувство, с точки зрения окружающих, были самыми обыкновенными людьми, но у всех был нечистый взгляд. Девочка рано усвоила разницу во взглядах и не терпела людей с похотливым выражением. Также болезненно не любила всякие двусмысленные словечки и анекдоты.
Также следует отметить совершенно исключительную, почти болезненную стыдливость и отвращение ко всем функциям человеческого организма. Также и большую брезгливость.
Так, долгое время, можно сказать до зрелого возраста, мысль, что кто-то может увидеть или узнать, что ей нужно удалиться из-за естественной физической потребности, была настолько мучительна, что она приучила себя к минимальной функции.
В детстве очень не любила, боялась темноты. Никогда не позволяла спускать штор в своей комнате. Боялась не столько самой темноты, как впечатления слепоты. С девяти лет спала одна в большой комнате, отделенной от других спален длинным коридором. Часто долго не могла заснуть, вздрагивая от малейшего шороха и стука, и, судорожно зажав в руке крестильный крестик, твердо верила, что все страшные вещи, которые она может увидеть, не причинят ей никакого вреда, пока крестик в ее руке. Но настолько стыдилась своего страха, что ни разу не призналась в этом. Сравнительно скоро научилась все страшные шорохи, трески и стуки объяснять естественными причинами и даже полюбила это занятие отгадывания.
Приблизительно около семи, восьми лет обратила внимание на появление необычайно красивых и ярких световых образований. Появлялись они обычно по вечерам или в полутемной комнате, когда девочка закрывала глаза. Особенно ярко вспоминается один вечер: девочка сидит в глубоком кресле с одной из любимейших книг, уже много раз читанной, – «История Кусочка Хлеба»; комната-гостиная вся в желто-красных тонах, большая лампа под тяжелым японским абажуром бросает красный свет. Девочка задумчиво уставилась на противоположную стену, покрытую золотистым штофом, освещенную красноватыми отблесками от лампы, и скоро заметила, как на этом фоне поплыли яркие, необычайной чистоты световые образования – синие, лиловые, пурпуровые, зеленые, желтые и серебристые. Они неожиданно появлялись и все время в движении меняли свои очертания и так же незаметно, неожиданно исчезали. Иногда они, рождаясь в пространстве, как бы неслись на нее и на недалеком расстоянии от нее разворачивались в самые причудливые формы. Девочка как-то рассказала матери, но это явление было приписано воспалительному состоянию глаз.
Также любила она занятие, которое называла – смотреть персидские ковры. Оно состояло в следующем: закрывала глаза и слегка нажимала глазные яблоки – сейчас же начинали появляться чудесные, красочные световые сплетения изумительных тонов и рисунков, все время меняясь от густых насыщенных тонов до тончайших радужно-светлых. Очень любила заниматься этим лежа в постели, перед тем что заснуть. Но и днем это явление легко вызывалось, особенно красивы бывали эти образования в солнечные дни.
Потребность к красочным изображениям была сильна. При кабинете отца имелась небольшая комната, где стояли огромные папки с чертежами, орнаментами и архитектурными зданиями. Девочка любила забраться в эту комнату тайком, ибо это не поощрялось. Здесь, сидя на полу, она рассматривала красочные детали и орнаменты дворцов Альгамбры и Гренады… Папки эти своими размерами были много больше самой девочки, и часто нужная папка находилась заставленной другими, потому предприятие это было всегда сопряжено с опасностью крушения всех папок и невозможностью поставить нужную папку на прежнее место, что могло вызвать удивление отца и на долгое время прекратить радость.
Учение давалось очень легко, к семи годам девочка читала и писала на трех языках. Память за все время учения была замечательная. Учителя производили опыты и поражались, ибо девочке было достаточно один раз прочесть небольшое стихотворение или отрывок прозы, чтобы она могла повторить его слово в слово. Причем особенно легко запоминались стихи на французском] яз[ыке], потом на немецком, русские стояли на третьем месте.
Все предметы давались одинаково легко, но очень тяготилась уроками по Закону Божьему, особенно не любила учить богослужения, несмотря на то что по природе была скорее религиозной и трогательно любила Образ Христа. Он жил в сердце с самого раннего детства, и крестик, носимый девочкой во Имя Его, был лучшей защитой ей тогда от страхов.
Девяти лет девочка поступила в первый класс Мариинской женской гимназии. Здесь в продолжение семи лет страдала от умучения детьми. Одноклассницы и старшие ученицы не давали прохода, зацеловывая девочку до слез. Классным наставницам приходилось принимать меры для ограждения, но не получившие возможность приблизиться поджидали ее на дворе у выхода, чтобы продолжить свое умучение. По мере того как девочка росла, явление такого мучительства не уменьшалось и распространилось на младшие классы. Обожание это выливалось не только в посвящение стихов и поднесение цветов, но переносилось и на предметы, окружавшие ее. Тайком отрезали куски ленты от передника или косы, а то и самые волосы. При остро развитой брезгливости девочке очень тяжело было переносить эти многочисленные прикосновения. Часто со слезами девочка просила не прикасаться к ней.
(Можно отметить, что девочка была общей любимицей в большой семье родни. Но никогда не искала этой любви.)
Приблизительно около двенадцати лет вспыхнуло сознание о существовании Учителя Света и уже не оставляло девочку продолжительное время. Причем особенно интенсивно проявлялось оно в период от 11 до 13 лет. В сознании четко вставал Образ Учителя, владеющего неограниченным знанием. Девочка ясно представляла себя ученицей этого Учителя и как бы живущей в Его доме и учащейся под Его наблюдением. Так же определенно знала, что Учитель был занят ускорением какого-то физиологического процесса в ее организме и развитие это происходило под Его непосредственным наблюдением. Целые длительные периоды сознание это не покидало ее. Вечерами девочка торопилась уйти к себе. В тишине и одиночестве ярко вставали картины общения с Учителем. Видела себя гуляющей с ним по саду, сидящей на скамеечке у Его ног и слушающей Его слова о страданиях Земли и бедствиях человечества, о подвиге и сострадании к обездоленным. Облик Учителя сливался с Образом Христа, но девочка боялась признаться в этом.
Около девятилетнего возраста и даже раньше в девочке проснулась острая жалость ко всем несчастным и обездоленным. Часто вечерами, уже лежа в постели, девочка представляла себе, как она с ворохом теплых вещей идет в зимнюю стужу по темным улицам и, находя полузамерзших детей или же стариков, укутывает их и везет к себе домой, чтобы напоить горячим чаем с вареньем и булочками. И так живо представляла себе радость спасенных в ее воображении людей, что приходила в восторженное состояние и проливала слезы умиления.
Несколько позднее девочка никак не могла понять, как люди могут допускать существование нищих. В ее сознание не укладывалась такая вопиющая несправедливость, как существование людей, не имеющих ни угла, ни куска хлеба, тогда как страна могла давать всего вдоволь. Как могло правительство не заботиться, чтобы все были сыты, обуты и имели работу!
Тогда же зарождались мысли об Ордене или Общине Сестер, которые несли бы в народ знание и помощь скорую и необходимую по всем отраслям жизни. Вставали мысли и об устройстве нечто вроде ясель или детских садов. Думалось и о лучших условиях для семей фабричных рабочих; конечно, такие мысли зарождались под влиянием рассказов кормилицы девочки, которая была замужем за рабочим на Путиловском заводе. Кормилица продолжала навещать родителей девочки в дни больших праздников, и девочка живо интересовалась бытом рабочих и, слушая эти рассказы, приходила в ужас от такого каторжного существования при ничтожной оплате труда. И все вороха теплых вещей, которыми девочка наделяла в своем воображении встречных полузамерзших детей, она могла уделить наяву своей кормилице и ее многочисленной семье.
В период от девяти до двенадцатилетнего возраста девочка раза три видела один и тот же сон, который каждый раз оставлял в ней ощущение большой жути и тоски, хотя, по видимости, ничего страшного в нем не было. Но страшен был скрытый смысл его, и этот смысл открывался девочке.
Девочка видела себя стоящей у окна комнаты, выходившей во двор большого дома. Девочка смотрит в освещенное окно в противоположной стене дома и видит мужскую фигуру в английской рубашке с засученными рукавами, слегка наклонившуюся над каким-то станком или аппаратом, напоминающим теперь свитч-борд на электрических станциях. Облик этого человека не грубый и даже скорее утонченный, интеллигентный, но, глядя на него и на быстрые уверенные движения его рук, ярая тоска сжимает сердце девочки, и она сознает, что человек этот занят какой-то страшной работой на разрушение мира.
Позднее девочке стало казаться, что ей был показан символ рабочих, которые подымут жестокую революцию и погубят весь мир.
Но с уявлением Армагеддона смысл этого сна стал еще страшнее, ибо девочка узнала в показанном ей облике врага рода человеческого. Ей была явлена его работа над изысканием страшной силы, могущей взорвать всю планету. Он уже тогда работал над уявлением этой поистине адской силы руками безответственных людей.
Сон на 14-м году в ночь на 24 июня, когда на Руси празднуют Ивана Купалу. Девочка видела себя в подвенечном платье и вуали в большой пустой церкви, стоящей на коленях перед большим образом Казанской Богоматери. Вся церковь, за исключением этого Образа, освещенного многочисленными свечами, тонула в полумраке. Слева от Образа, уходя в тень, стояла высокая мужская фигура, резко выделялся матовый, тонкий профиль и черные, волнистые волосы, откинутые ото лба. Было сознание полного одиночества, все было оставлено, чтобы уйти с этим человеком.
Сильная и яркая черта в характере девочки – страстная любовь к природе и к одиночеству – четко, определенно обозначилась с самого раннего детства. Самые счастливые минуты и часы вспоминаются именно во время такого одиночества или при одиноком любовании природою. Девочка страстно любила встречать утро в природе, когда она, до начала неизбежных ежедневных занятий с разными учительницами, могла одна пробежать в любимые места сада и насладиться тишиною и красотою утра.
Уже будучи семнадцатилетнею девушкой, получив от матери разрешение выезжать по утрам на велосипеде в парк по определенным аллеям, с восторгом пользовалась этим часом, чтобы в одиночестве вбирать чистую утреннюю солнечную прану и любоваться всегда новой красотой окружающей природы.
На семнадцатом году в сознании девочки произошел новый резкий перелом. Пошлость и пустота окружавшей ее жизни ярко встали в сознании. Ее стремление к высшему знанию не находило отклика ни в ком. Мать считала это совершенно излишним, отец лучше понимал ее, но все же не разрешал ей поступить на Высшие курсы, опасаясь приближения и увлечения революционными идеями. Ей было разрешено продолжать уроки музыки, но дома, совершенствоваться в языках с малосведущими француженками или англичанками, тоже дома. Окружавшая девочку так называемая «золотая молодежь», за редкими исключениями, ничего не могла дать ей. Единственным тогда огоньком явился ее двоюродный брат Степа Митусов, спутник ее детства. Он приносил некоторые неплохие книги модных поэтов и мыслителей и знакомил с новыми веяниями в искусстве, главным образом в музыке. Но все это не удовлетворяло ее духовных потребностей, не уясняло смысла жизни, девочка почти что занемогла нервным расстройством. Никого не хотела видеть, перестала «выезжать» и целыми днями в полной апатии лежала на кушетке, отвернувшись к стене. Временами она испытывала такую смертельную тоску, что начинала громко стонать, от усиленных вздохов и выдохов тело ее наполнялось мурашами, как бы острыми иглами, и начинало коченеть. Дыхание с трудом выходило из судорожно сжатого рта. С трудом можно было влить горячий чай с коньяком, чтобы отогреть закоченевшие конечности и смягчить спазмы. По совету врачей ее увезли за границу, в Ниццу, лечиться душами Шарко. Перемена климата и, главным образом, новые впечатления, а также предоставленная ей некоторая свобода вернули ее к радости жизни.
После семнадцати лет началась серия снов с точными указаниями незначительных, как казалось тогда, происшествий. Так, например, девочка брала уроки музыки у профессора] С.Малоземовой и ездила на уроки в сопровождении горничной. Накануне дня урока девочка видит сон, что она приезжает, как всегда, в сопровождении девушки и навстречу им выходит сама Малоземова и говорит: «Сегодня урок будет не в зале, но в моей комнате». Проснувшись, девочка рассказала свой сон пришедшей ее будить горничной. Но каково же было их удивление, когда Малоземова встретила их словами, сказанными ею девочке во сне… Причина такой перемены была в полотерах, натиравших пол в зале, где обычно происходил урок.
Сон в 1898 году, через несколько месяцев после смерти отца. Девочка видит себя в красном платье в помещении небольшого деревянного дома. Помещение заполнено родственниками. Посреди дома – деревянная лестница, ведущая в следующий этаж. Входит отец девочки и уводит ее из полного помещения. Они подымаются по лестнице на площадку и входят в комнату с необыкновенно длинным и большим окном. Отец широким жестом, движением руки указывает ей на простор, расстилавшийся за окном. Помнится почти необозримая долина, вдали горы и холмы. Внимание привлекает одинокое могучее дерево, стоявшее не так далеко от дома, – дерево это напоминало кедр.
Подобные просторы видела много позднее при проезде через Сибирь.
Сон в ночь на 14 янв[аря] 1901 года – в трудное время невыясненных обстоятельств в связи с замужеством. Легла спать с мыслью, что, может быть, отец придет и скажет ей – как и когда все разрешится? И вот она видит: Павловский вокзал, она стоит на перроне и ждет поезда, приезда отца. Подходит телеграфист и подает ей телеграмму, в которой она читает: «Прибуду сейчас – отец». Она подымает голову и видит идущего к ней отца. Отец подходит, берет ее за руки и говорит: «К Вознесению все устроится, все будет хорошо». После этих слов отец ведет ее какой-то новой дорогой к довольно крутой горе. Они начинают подыматься уже в сумрачном свете и по грязи большой. Откуда-то собралась толпа родственников и темной массой потянулись за нею. Помнится, как справа по боковой тропинке подымалась в светлом платье кузина Сана Муромцева.
На вершине холма высился железный шест, глубоко вбитый в землю. Дойдя до вершины, она заглянула по ту сторону горы-холма и увидела грандиозную картину носящихся и клубившихся туч и темных облаков, местами прорезанных светлыми курчавыми прорезями. Отец, дотронувшись до шеста, исчез в хаосе туч и облаков. В сознании встало, что если она бросится за отцом, то она на землю не вернется, но ей еще не время и кто-то другой сделает это. Оглянувшись назад, она увидела своего самого молодого дядю с темным лицом, ближе всех стоявшего за ней, за ним свою мать, тоже потемневшую. Дядя этот, как бы следуя приказанию, спрыгивает в бездну… Месяца через три умер дядя, а через несколько лет следующей смертью среди родных была смерть ее матери.