За годы жизни в Ленинграде я превратился в кофейного наркомана и по возвращении в Уфу испытывал не то чтобы ломку, но тягостное уныние от невозможности удовлетворить одно из привычных желаний.
В кафетерии посменно работали две буфетчицы.
Одну я не помню, зато вторую забыть невозможно.
Не знаю, каким было настоящее имя, но все звали ее на восточный манер Лейлой – или, кажется, Лолой.
Да, точно, Лолой – как узнал я позже, сокращенным вариантом от испанского «Долорес».
Лолой из кафетерия – способной дать по всем своим выпуклостям и вогнутостям сто очков вперед «Лоле из Валенсии» Эдуарда Мане.
Форменный передник едва не лопался на ее груди, обещая нечто потрясающее счастливцу, который сумеет туда пробраться. А в глаза этой Лолы было опасно заглядывать дольше, чем на секунду. Я не могу объяснить, я даже не помню ее лица – но это было именно так.
Глаза Лолы грозили засосать в себя.
Он первой налила мне кофе за принесенный поднос. Я еще не знал порядков и полез за кошельком.
– Да ладно, потом отдашь!
– засмеялась буфетчица.
Потом я уже не стеснялся и всякий раз просил налить «в долг» кофе и даже положить к нему мороженого.
Носил посуду в кафетерий я очень часто. Пожалуй, чаще необходимого, и у Лолы всегда громоздилась целая гора чистых креманок и стаканов. И даже не из-за кофе с мороженым. Меня подспудно влекла к себе эта женщина. Наверное, порочная по своей сути, источавшая флюиды, с которыми не имелось сил бороться. Мне было приятно даже просто видеть на нее издали.
Однажды, взглянув так, что мне сделалось одновременно холодно и жарко, Лола поинтересовалась:
– Все в долг берешь и берешь – а когда отдавать будешь?..
Теперь, умом прожившего жизнь я прекрасно понимаю, что именно она имела в виду под словом «отдавать».
Но тогда мой психологический барьер – подсознание закрепощенного мальчишки, всего несколько дней назад сделавшегося мужчиной – не пропустил внутрь зашифрованного импульса.
И покраснев, я забормотал о деньгах… Повел себя как распоследний дурак. И даже перестал носить посуду в буфет, когда там стояла Лола.
Хотя само пребывание в одном зале с ней электризовало что-то томительное внутри меня.
Возможно, в глубине души я понял все и тогда – но помешала исподволь вселенная кастовость. И сознание собственной исключительности: я, я, Я – выпускник с красным дипломом, аспирант серьезной кафедры, без пяти минут кандидат наук и будущий доцент, и прочая и прочая и прочая…
Такой «я» в принципе не мог принять намеки какой-то буфетчицы…
И лишь прожив двадцать лет я понял, как неправ был в своей необоснованной гордыне.
Женщине и мужчине из разных социальных слоев трудно поддерживать полноценное общение. С этим не спорю и сейчас.
Но ведь невысказанной целью тех отношений стояло лишь желание соединить определенные органы. Что можно сделать вообще без единого слова, даже разговаривая на разных языках!
Тела двух людей способны подарить друг другу в миллион раз больше, нежели их контактирующие сознания.
Но тогда я был безнадежно далек от понимания этой истины.
Простой в сути, но гораздо более сложной для постижения, чем та трижды проклятая математическая физика, по которой я писал диссертацию.
Дороги, которые нами не пройдены
Воспоминание о буфетчице навело на ненужно глубокие мысли.
В разные годы жизни человек испытывает разные убеждения по поводу ее смысла и наполненности.
Что казалось важным двадцать лет назад, сейчас видится не стоящим выеденного яйца. И наоборот. Наверное, это естественно, ведь сама природа сознания переменчива.
Когда сейчас я думаю о лучшей части жизни, которая осталась позади, и пытаюсь понять – что же теперь вызывает наибольшую досаду? – то прихожу к выводу, что самыми горькими кажутся не совершенные ошибки, а упущенные возможности.
Дороги, открывавшиеся на развилках, и оставшиеся непройденными. В принципе это факт нормальный. Нельзя идти одновременно по двум дорогам. Глупо надеяться и на то, что выбрав правую, можно будет через некоторое время вернуться и пойти по левой.
Да к тому же невыбранная дорога могла оказаться тупиковой веткой и не вести никуда. Но чтобы узнать это, пришлось бы идти до конца. Теряя силы и время. Так, наверное, стоило полагаться просто на выбор судьбы, которая каждый момент слепо направляла в ту или иную сторону.
Но все-таки, все-таки…
Мысли об упущенном всегда навевают горечь.
Особенно если мне сорок пять, а «возможность» – это женщина, которая двадцать лет назад скользнула мимо. Хотя могла ненадолго войти в мою жизнь.
Точнее, я мог впустить ее в эту самую «жизнь» практически без усилий, однако по своей молодой дурости пренебрег самим шансом
Такого не повторить. И не наверстать. Никогда и ни при каких условиях.
С возрастом начинаешь понимать, что жизнь – даже если она кажется удавшейся – не является единым целым. Как мозаика, она вся состоит из мельчайших кусочков. Прожитых лет, дней, часов. Упущенные возможности, отвергнутые варианты, неслучившиеся приключения делают картину прошлого серой.
И – чего греха таить – приходится признать, что свои неполные полвека я потратил почти понапрасну. Не изведав и десятой доли того, что незаметно предлагала судьба. И самое горькое – понимать это и осознавать, что жизнь прошла и ничего не вернешь.
Ведь сейчас мне уже ничего не остается делать.
Разве лишь обозвать полным остолопом себя двадцатичетырехлетнего, пропустившего намек буфетчицы Лолы из университетской столовой № 9…
…Ну ладно.
Хватит о женщинах.
По крайней мере, на время.
Перехожу к стройотряду.
«Так вот, орлы…»
Заголовок дал всплывший сам по себе бородатый анекдот.
Стоит Чапаев перед эскадроном, горячит коня, и спрашивает:
– Ребята! Нужны птицам деньги?
– А на хера они им, Василий Иваныч?! – с дружным хохотом ревут бойцы.
– Так вот, орлы – пропил я вашу кассу взаимопомощи…
Почему это вспомнилось в записках о восьмидесятых годах?
Да потому, что в застойные времена советские люди не нуждались в деньгах. Сколь бы парадоксальным ни казалось это смелое утверждение, я берусь его отстоять.
Потому что помню ту эпоху.
Зарплаты оставались маленькими, но квартплата оказывалась еще меньше – причем почти у всех имелись государственные квартиры, телефон стоил копейки, общественный транспорт – еще дешевле. А в магазинах не предлагалось практически ничего, чтобы потратить крупную сумму.
Более того, возникновение действительно крупных денег ставило человека в безысходное положение, подобно Остапу Бендеру в «Золотом теленке». В СССР нельзя было вложить средства в дело, или купить несколько кооперативных квартир, или уехать за границу и пристроить капиталы там. Нельзя было ничего. Даже иметь в одной семье два автомобиля. За автомобилем вообще приходилось стоять в очереди пять-семь лет, поскольку машин не хватало, а подержанные продавались редко.
Поэтому советские люди застойной эпохи жили так счастливо, как сегодня не приснится даже в сладком сне.
Отсидев на работе в своем НИИ… Именно отсидев, а не отработав, поскольку главным условием профессиональной пригодности считалось время прихода и ухода с работы. Успев скользнуть за турникет прежде, чем стрелка перепрыгнет штрафной рубеж, человек не спеша поднимался в свой сектор. Где его ждали занятия согласно вкусам, увлечениям и половым различиям.
Мужчины спорили о политике, читали газеты, играли в шахматы, обсуждали снасти для рыбалки.
Женщины выращивали цветы – вплоть до редчайших кактусов, которые даже цвели – обменивались рецептами, выкройками, вязали и шили… Напряженными оказывались два-три дня в квартал, связанные со сдачей отчета. Все остальное время работа мало отличалась от дома отдыха. Поэтому отсидев за турникетом, человек возвращался домой с сознанием полной свободы.
В выходные и отпуска люди тоже развлекались как могли: ходили в бесконечные походы, лазали на дурацкие скалы, тонули в болотах, играли на гитарах у костра… В общем, наполняли свою жизнь приятной романтикой, которая в какой-то мере заменяла недостающий экстрим.
Так легко жилось в условиях отсутствия заботы о завтрашнем дне.
И подобное время не возвратится уже никогда.
Я, конечно, описал интеллигенцию.
У рабочего класса имелось другое развлечение. Одно, но не надоедающее: выпивка. Конечно, работа на заводе имела материальное выражение результата. Однако рабочему было совершенно невыгодно надрываться у станка: при превышении сменной нормы ему тут же срезали расценки, и за ту же зарплату приходилось работать больше. Стахановцы давно поумирали, и промышленность тоже работала с ленцой.
Да, то было поистине парадоксальное и невозвратимое время…
Будучи такими же советскими людьми, студенты тоже практически не нуждались в деньгах. В это трудно поверить, но учась в Ленинграде, получая стипендию и небольшую помощь от родителей, можно было не только не умереть с голода, но даже развлекаться.
Отвлекшись, вспомню разговор с одним сослуживцем в давние времена, когда мы, новоиспеченные кандидаты наук, работали в Башкирском филиале Академии наук СССР.
– Падшая женщина…
– сетовал он.
(Признаюсь, что это понятие он обозначил одним словом, но я привычно использую эвфемизм)
– …Падшая женщина! Сейчас я получаю сто семьдесят пять рублей, и мне их ни на что не хватает… А студентом не только жил на сорокарублевую стипендию, но даже вино пил почти каждый день…
Замечу, правда, что разговор происходил хоть вроде бы в те же восьмидесятые, но уже после начала перестройки, когда почти коммунистическая жизнь постепенно сходила на нет.
Возвращаюсь к студентам.
Сейчас для молодого человека – а кто, как не молодежь наиболее падок на всякую дрянь вроде мобильников с фотоаппаратом ? – при любом количестве денег всегда есть, что купить: презерватив со вкусом колы и лимона, банку пива, кассетный плеер, мобильник, дискмэн, цифровой фотоаппарат, мини-компьютер, видеокамеру, домашний кинотеатр, автомобиль… Шкала безгранична в обе стороны, дело лишь в сумме.
Поэтому сейчас студенты пытаются подхалтуривать даже во время учебы, а летом работают на полную катушку кто как может: продают мороженое, разносят газеты, добывают средства древнейшим способом. Наиболее предприимчивые даже уезжают в Америку, чтобы за несколько сотен долларов чистить унитазы и подтирать плевки в Нью-йоркском ресторане.
Даже те, кому не надо ничего, кроме пива, сигарет и презервативов, все равно вынуждены подрабатывать, поскольку и этот необходимый набор тоже надо на что-то покупать.
Во времена моей юности купить студенту было нечего.
Отечественная техника ничего не стоила, как и полагалось при ее отвратительном качестве. А импортной не имелось – точнее, ее продавали в валютных магазинах по безумным, с нынешней точки зрения, ценам. К тому же для посещения «Березки» (таким приторным названием именовалась система валютной торговли СССР, поскольку считалось, будто эти магазины созданы для иностранцев, желающих купить олигофренических матрешек, декоративные лапти и прочую фольклорную требуху, символизировавшую Россию) требовалось втридорога и большой опасностью раздобыть доллары, чеки Внешпосылторга или флотские боны. Существовали, правда, простые комиссионные магазины, куда сдавали привезенную технику моряки: ведь портовый город Ленинград мог сравниться с Гамбургом по обилию судов загранплавания. Комиссионная аппаратура стоила неимоверно дорого. Я помню большой ее отдел в огромном комплексе Апраксина двора – не знаю даже, что находится там сейчас. Самая дешевая вещь – примитивный проигрыватель виниловых дисков, оформленный в виде чемоданчика, но японского производства – стоил больше тысячи рублей.
(Средняя зарплата служащего составляла примерно сто двадцать.)
Студентов в таких магазинах не появлялось.
Максимум, на что шли мои ровесники – купить за сто двадцать рублей джинсы (имевшие госцену в семьдесят). У фарцовщика – наверняка читателю не знакомо такое слово… – в особом месте галереи Гостиного двора. Страшно рискуя попасть под налет оперотряда, в случае которого продавец оставался без вещи, а покупатель без денег.
Поэтому цели заработать большие деньги в летние каникулы не ставились.
Иногда, правда, сколачивались бригады студентов-шабашников, которые самостоятельно ездили по сельским районам. Но заработанное обычно пропивалось уже на обратном пути.
В целом «летний трудовой семестр» брало на себя стройотрядовское движение.
Это было именно движение. Четко организованное центральным комитетом ВЛКСМ, имевшее свою стратегию и тактику.
Каждый студент, имевший руки-ноги и врачебный допуск на физические работы, обязан был за годы учебы хоть раз съездить в стройотряд. Без этого он не проходил систему «ленинского зачета», входившую в учебный план. Кто не ездил в стройотряд, того посылали осенью на месячные сельхозработы. В холод и грязь тоскливых полей Ленобласти, собирать гнилую капусту или осклизлую картошку. Ясное дело, что большинство предпочитало отряд.
Хотя бы потому, что лето обычно отличалось более приятной погодой.
В каждом институте существовало несколько направлений – подшефных зон, куда ездили студенческие отряды. Причем каждый мог выбрать для себя отряд определенного уровня: от местного, в котором не напрягаясь, зарабатывали рублей двести, до дальних, где предстоял действительно тяжелый труд, и откуда бойцы привозили по тысяче.
Я не оговорился, сказав «бойцы»: движение было военизировано, как и все в СССР. Начальник отряда назывался командиром, помощник по идеологической работе – комиссаром. Бойцы имели единую форму, единую систему нашивок «ВССО» – то есть «Всесоюзный студенческий строительный отряд» – единую систему значков, выпускаемых областными штабами. Различными оказывались только эмблемы, которые разрабатывалась самими отрядами согласно названиям и вкусам.
И как ни клеймить сейчас комсомольскую заорганизованность, идеологический гнет, и так далее – но в хороших стройотрядах было действительно неплохо.
Помимо работы, которая всегда четко нормировалась, бойцы развлекались: устраивали конкурсы, вечеринки, танцы.
После первой поездки на следующий год обычно опять хотелось в отряд. Сколачивались небольшие компании, которые по несколько лет ездили вместе в разные стройотряды.
Сейчас все давно умерло. Стройотрядов нет, и даже шабашничать никто не ездит, поскольку сгинуло само сельское строительство.
А жаль. Конечно, гораздо приятнее проводить лето с богатыми родителями в Турции, Испании или на Канарах – чем стоять в сыром подвале и ровнять пол под бетонную стяжку.
Но человек в разные периоды жизни имеет разные биологические типы своего социума.
В юности он является колониальным существом – то есть для нормального психологического развития требуется постоянное общение с себе подобными. Причем не так, как это происходит сейчас: на лекциях в городской среде или в похожих на лагерный барак общежитиях у иногородних.
Нужно общение свободное, лишенное постоянной опеки взрослых. Позволяющее дать выход юной энергии и узнать все стороны жизни. Студент должен жить по-студенчески и отрываться на полную катушку, пока это хочется. Потому что потом уже не захочется даже в идеальных условиях.