Комната, которой ты располагал в "Малине", мало чем отличалась от той, которая описана в "Двенадцати стульях" как принадлежащая студенту Иванопуло. Разница была только в двух вещах: перегородки доходили до самого потолка, и матрац, тяжеленный пружинный матрац, лежавший на четырёх кирпичах, был не куплен в магазине, а притащен с развалин сносимого дома. В комнате ещё была полка, в виде подвешенной к стене доски, и письменный стол. Очень достойный стол, дубовый, резной, старинный, жаль, только лишь с одной тумбой (вторая не умещалась с матрацем на одной площади и была сдана соседу в аренду).
Тая и по ночам продолжала бурно разговаривать о космосе, но ты спал. Кроме вечных сессий, случавшихся всегда не вовремя, тебе ещё приходилось работать. Давно уже прошли те счастливые времена, когда студенту в неделю на жизнь хватало всего пяти рублей - на сахар, хлеб, чай да кулёк жареной хамсы, завёрнутой в коричневую обёрточную бумагу, пошедшую жирными пятнами, но удобную тем, что ей можно протирать ботинки. Таю требовалось кормить. К тому же она требовала себя выгуливать. Обычно вы гуляли по ближним переулкам - Колпачному, Хохловскому и обоим Трёхсвятительским, но бывали походы и на ту сторону - по Потаповскому и Кривоколенному. Иногда вы отправлялись и в дальний поход, чтобы навестить твоего друга-музыканта, работавшего и жившего в тепловом распределительном пункте в Печатниковом переулке, а также ходили в кино - либо в "Новосибирск", что был на площади Цезаря Кунникова, либо в "Звезду" возле Курского. После кино она требовала обязательно зайти в барчик, расположенный неподалёку. Там ей безумно нравились орешки. Могла их грызть и не перегрызть. Иногда тебе хотелось уйти и оставить там её на всю ночь. Ты не беспокоился за неё. Она была привлекательна, но к ней никто никогда не приставал по-плохому - было у неё глазах нечто этакое, останавливающее. Это невозможно объяснить ничем кроме как её инопланетностью - в той форме, какая пугает обычных земных мужчин.
Разумеется, вы спали в одной постели, но практически не занимались сексом. Она была тебе как сестра или, опять таки, инопланетянка. Сестра-инопланетянка. С ней было трудно заниматься сексом. Верней, неизвестно как. Как это, например, делать с космосом? Или с поэзией? Или с живописью? Нет, она была во плоти, живая и тёплая, и даже горячая, потому у неё от природы была повышенная температура, и ещё она ощутимо похрапывала во сне, под самое утро, когда засыпала, но при этом была словно совершенно бесплотна. Асексуальна. Ты не получал от неё отклика. Она никогда не откликалась на твои страстные призывы. Вселенная молчала. Контакт так и не состоялся.
Поскольку у тебя в комнате и нигде вокруг не было никаких красок и пастелей, лишь два или три простых карандаша, то для восстановления своей связи с космическим разумом она использовала пишущую машинку. Сначала просто выстукивала свои любимые галактики и женские головки-причёски, составляя их из букв, цифр и других типографических знаков типа . , : ; ! ? " % * / _- = , потом перешла на космические цветы и букеты, и вот тут ей многое стало удаваться. Лариса во всяком случае была польщена, кода ей подарили один из таких типографических букетов на день рождения. Она взяла его в рамочку, под стекло. Он лишь единственный и сохранился. Когда Лариса умерла, ты забрал картинку себе.
Зима в тот год начиналась малоснежно, к тому же снег быстро таял - порой быстрее, чем дворники успевали его собирать. Потом ударил мороз, потом налетела метель, затем резко потеплело, а на Новый год вообще пошёл дождь, мелкий, сеющий. Она захотела встретить Новый год на Красной площади. Там ты уже встречал, а теперь захотелось ей. Ты не мог отказать, что в тот день приболел, затемпературил, да и твои ботинки ещё оставались мокрыми после луж, не просохли, а единственной сухой обувью были твои дворницкие валенки с галошами. Когда ты с ними смирился, к ним вполне оказалась возможным надеть и рабочую фуфайку, и старый треух с приподнятым ухом, и отправиться на Красную площадь - так. Только без лопаты или метлы. Но с шампанским.
Она тоже придумала новогодний карнавальный костюм - под стать твоему, старичка-лесовичка. До Нового года оставалось какие-то минуты, и вы бежали так сильно, что ты не заметил, когда с валенка слетела галоша. Естественно, ты не думал возвращаться. Ты думал забрать её на обратном пути, полагая, что ни в новогоднюю ночь, ни в какую другую она никому не будет нужна, ты действительно думал о галоше, когда Тая внезапно остановилась. Чего-то испугалась и остановилось.
Она испугалась бывшей улицы Куйбышева, а ныне Ильинки, этой тёмной и пустой улицы с высокими мрачными домами, посередине которой вы бежали. Там было, правда, несколько жутковато, словно вы оказались на дне глубокой марсианской расщелины. Мокрый асфальт, безучастные стены каньона, абсолютная пустота вокруг и яркое красное небо над головой. Почему-то подумалось - марсианское. Совершенно красное марсианское небо. Просто не верилось, что рядом может существовать жизнь, то бишь Красная площадь. Ты запомнил это ощущение из-за Таи, может, поэтому всё дальнейшее и запомнилось так детально.
Конечно, то были не те моменты, когда вы пили-обливались шампанским, и даже не тот, когда она стала сцеловывать пену с твоих усов (это глядя на других целовавшихся). Тебе запомнилась девушка. Девушка с белым песцом на плечах заметилась тобой потому, что рядом с ней стоял парень. Он пил пиво. Они оба сосали пиво - из тогда ещё редких баночек, купленных то ли в "Березке", то ли привезённых из-за границы, но парень делал это как-то особенно нежно. Ты уже был в Третьяковской галерее, и больше всего тебя впечатлила не "Троица", а Толгская икона Божьей матери, так вот этот парень пил зарубежное пиво и задирал вверх голову точно так же, как младенец Христос, прижимавшийся своей щекой к щеке матери. С точно такой же совершенно прямой линией подбородка и шеи. Тебя это умиляло. Ты украдкой поглядывал на парня и сам тоже задирал голову. Сверху на вас смотрела рубиновая звезда со Спасской башни, и будто сама склоняла голову, словно мать, а выше плыли красные марсианские облака, подсвеченные прожекторами Кремля.
В этот момент и раздался крик, а потом, почти сразу, послышался запах палёной шерсти. Это кричала девушка с песцовым воротником на плечах, и это горел её песец, на который попал бенгальский огонь. Чёрное пятно на белом меху становилось всё шире и глубже, а огонь продолжал гореть и внутри, он всё так же сыпал искрами. Потом ты увидел насмерть перепуганную Таю и сразу понял, что случилось. Она ведь стояла рядом, высоко подняв руки, и водила над головой бенгальским огнями, зажигая их один от другого... Видимо, один вырвался и упал, а, может, кто-то толкнул, потому что в толпе уже носилась возбуждённые школяры, водя хороводы и играя в ручейки...
Милиционер возник ниоткуда, он был похож на классического зимнего милиционера - в шапке-ушанке с золотой кокардой во лбу, в длинном чёрном тулупе почти до пят и тоже в чёрных валенках в галошами. Он стоял и зачем-то смотрел на одну твою галошу, а ты на его две. Долго так длиться не могло. Ты схватил Таю за руку, и вы побежали. Вам что-то кричали в спину, но никто не пытался вас ловить. Вы проскочили через несколько ручейков и хороводов, затем от Лобного места снова выскочили на нынешнюю Ильинку. Здесь уже были люди, возвращавшиеся с площади, но им было мало дела до бегущих. Её испуг заразил и тебя, и тебе уже самому начинало казаться, что вас обязательно перехватят, например, возле здания ЦК Комсомола, где находился печально знакомый тебе пункт милиции. Никто вас не остановил.
С тех пор она стала бояться. Страх быть пойманной заставлял её сидеть дома.
Она и раньше многого боялась. Прежде всего, как подобранная собачка, боялась потеряться. И ещё она боялась темноты. Боялась метро. Боялась громко смеяться. И вот жутко стала бояться, что её настигнет хозяйка белого песца, бегущая во главе орды милиционеров. Как апофеоз, она стала бояться и тебя. Вдруг вскакивала посреди ночи и голая убегала на улицу. Сначала Лариса перехватывала её и возвращала назад, потому что входная дверь открывалась чрезвычайно непросто, но потом она перестала вставать. Правда, Тая, пройдясь по снегу босиком или постояв на заледенелом асфальте, обычно возвращалась сама, но зато потом отчаянно гремела на кухне чайником и роняла свою и чужую посуду, чем всё-таки будила Ларису.
С Ларисой вы к этому времени подружились. Прожив в Москве достаточно времени, ты уже догадался, что в этом городе выживают только добрые люди. Добрые они же сильные. Но всё равно тебе становилось неудобно, когда Лариса приглашала вас с Таей к себе на чай, и не только потому что чаем всё только начиналось, а заканчивалось густым жирнющим борщом и свиными котлетами, нет, тебе было как-то странно видеть свою квартирную хозяйку напротив, помня, что она проститутка, и смотреть в её пыльно-голубые глаза, цвета выгоревшего степного неба. В этих глазах не было даже ветерка, ровным счётом ничего освежающего, живого, и ты не понимал, откуда тут берётся что-то человеческое. Тогда ещё плохо понимал, что красота и доброта в людях часто разливаются по разным флаконам.
У Ларисы был знакомый психиатр. Это был девяностолетний старичок, с сыном которого Лариса когда-то работала в морге. К этому психиатру вы с Таей ходили всего лишь несколько раз, прямо к нему домой, поскольку он принимал дома. Диагноз Тае старик поставил быстро. Мне он сказал, что у этой девушки гебефрения. Это довольно редкое психическое заболевание, так что, скорее всего, Тая стоит где-то на учёте. Впрочем, жить с этим можно. Это даже лечится. Старик предложил нам придти полечиться к нему на следующей неделе, но, когда вы пришли, вас уже поджидал человек из МУРа, из того отдела, который занимается розыском пропавших. Они забрали её.
Неверно думать, что ты сам не пытался найти её родственников. За ту неполную зиму, которую вы прожили вместе, один раз ты всё-таки поискал. Однажды Тая проговорилась, что в Москве у неё живёт какая-то тётя Зина. К ней-то она и приехала из своей Мари-Эл (вариант: сбежала от неё). Тогда ты отправился в Центральное адресное бюро и, используя ту фамилию, что стояла у Таи в паспорте, добавил к имени тёти Зины ещё целую кучу отчеств. Из окошка на тебя недовольно посмотрели и сказали, что количество запросов от одного человека за один раз у них ограничено тремя. Так что формальные поиски ничего не дали. Но правда и то, что ты совсем не перетрудился в этих поисках и на родину Таи, используя данные её паспорта, не писал.
Тая исчезла из твоей жизни. Отчасти ты вздохнул с облегчением и, кроме нескольких звонков её тете Зине, которая реально существовала, но и была реально неадекватна, согласился оставить эту историю в прошлом. Тем более что вскоре на Покровке прорвало трубы, система отопления в "Малине" замерзла, и ты на время ремонта перебрался к своему другу-музыканту в тепловой распределительный пункт. И все жильцы, которые жили у Ларисы, тоже покинули этот дом. Осталась одна Лариса. Согреваясь только вином, она упорно продолжала ходить в своих тонких белых блузках, отчего подхватила воспаление лёгких и внезапно умерла.
Через несколько дней тепло в "Малину" вернули, но прежняя жизнь так и не вернулась. Во всём здании теперь оставались жить только дядя Витя со своей Мордвой, но поскольку они заходили с другого подъезда, то это как бы и не считалось. В те дни дядя Витя и его жена переживали свою вторую любовь. У них в квартире появился новый розовый поросёночек. Он был словно антикошка, тяжёлый, угловатый и очень твёрдый, с сопливым пятачком, жёсткой кожей и белыми волосиками на ней и с каменными перламутровыми копытцами, которыми он пронзительно цокал, носясь по квартире. Он с разбега запрыгивал на диван, а откуда пытался запрыгнуть на стол. Он взвизгивал, когда его брали на руки и пытались почесать. Он пил только подогретое молоко из бутылочки. Его ещё было рано запирать под лестницу, в хлев, и кормить там помоями из грузинского ресторана. Дядя Витя с Мордвой пока души в нём не чаяли.
"ДЯДЮ ВИТЮ ВИДЕЛ?"
У Вадима Кузнецова есть стихотворение - о птичке, которая свистит, будто спрашивает:
- Дядю Витю видел? Витю видел? Дядю Витю видел?
- Нет, - отвечает старый пожилой поэт, - давно уж не видел. И, вообще, умер дядя Витя.
У нас, в России, по-русски, эта птичка называется чечевица. По-латыни - Carpodacus erythrinus. По-английски - rosefinch, что значит "розовый вьюрок". Хотя кому это важно, как птичка называет по-английски? На английском ведь нельзя спросить: "Дядю Витю видел?"
ТРИ СОБАКИ
Каждый вечер, гуляя перед сном, ты подходишь в киоску "Старбакс" и покупаешь собакам по спиральке баварской колбаски. Собак всего три. Целый день они спят в тенёчке подземного перехода, чтобы ночью охранять пустые железнодорожные кассы. Это обычные московские дворняги из СОП - Собачьего Охранного Предприятия. Таких очень много на стройках, возле складов и гаражей, где они предлагают свои услуги. Лето они обычно проводят на улице, зимой обитают в вестибюлях метро, например, на станциях "Южная" или "Пражская". Они все настолько похожи друг на друга, что кажутся отдельной породой. Уникальная самовыведенная порода высокоинтеллектуальных бродячих собак.
Ты всегда покупаешь им колбаски, когда идёшь прогуляться. Около двенадцати ночи три знакомых собаки уже стоят у киоска и ждут. Терпения им не занимать, однако и оно может изменить, правда, в самым последний момент, когда уже надо ухватить колбаску зубами. Тогда ты им строго говоришь: "Зубы!" Не потому что садист или хочешь поиздеваться. Ты просто боишься: однажды тебе чуть не отхватили тебе палец. Вот поэтому ты и говоришь: "Зубы!" Они всегда слушаются, хотя и жалко смотреть, как они стараются и физически не могут натянуть щёки на клыки.
О ЛЖИ
В жизни порой ты делал плохие или постыдные вещи просто потому, что хотел понять, почему это плохо. Или убедиться, насколько это всё плохо. А иногда ты просто хотел посмотреть на себя плохого снаружи. Такая вот смесь погони за опытом и нездорового любопытства.
Как литератор ты хорошо знаешь, первая реальность отличается от второй только тем, что во второй больше смысла. Она вообще вся построена на смыслах, на их взаимосвязи, на логике сюжета, на логичности событий, на правдивости обстоятельств. В первой всё не так. Потому что первая просто жизнь. Смыслы в ней проявляются исключительно задним числом. Есть даже целая наука, которая этими смыслами занимается. Она называется историей. У отдельного человека роль истории играет его биография. Здесь тоже самое главное не соврать.
Вот только абсолютно не соврать невозможно. Впрочем, это не то, о чём говорил Тютчев, что мысль изреченная есть ложь. Тютчев ошибался. Никакая мысль не есть ложь. Лжи в ней только лишь часть, проценты. Максимум, десять или пятнадцать. Всё зависит от способности или неспособности человека кратко и ёмко говорить. Но даже эти самые десять-пятнадцать процентов, которые отпускаются на ложь, тоже не совсем ложь. Они все уходят на высказывание, на создание связного речевого сообщения, на построение информации, на оформление её потока. Они абсолютно необходимы, как та малая часть газа в магистральном газопроводе, которая сжигается в компрессорных установках ради прокачки основной части этого же газа.
КЛАНДЕСТИНА
Ты узнал её в первые же секунды, когда пришёл к ней чинить компьютер. Но тогда ты ещё не подозревал, что ради неё сам готов решительно поломать жизнь. Лишь почувствовал: что-то изменилось. А она не узнала тебя. Та прежняя Тая, Таисья из Мари-Эл, та девочка из "Малины" на Покровке так и не узнала тебя. Та прежняя девочка в этой новой женщине существовала лишь фоном, звучала лишь отголоском, но тебе этого хватило. Видимо, слишком сильно в тебе какое-то нездоровое любопытство, или ты слишком привык заканчивать однажды начатые дела.
Но она теперь жила в другом мире. В этом мире реально существовала лишь её "купи-продай" фирма с их тайной компьютерной бухгалтерией да ещё юный, студенческого вида сисадмин, так и не получивший статуса любовника и даже не слишком этого добивавшийся. В этом её новом мире больше не было космоса, не было далёких сочувствующих землянам миров и волшебно прекрасных инопланетянок. Зато с избытком хватало заграничных женских романов, фильмов, сериалов. Она себе придумала даже новое имя - Кландестина. Тебе нравилось это имя. Ты всегда говорил, что тебе нравится это имя. Но про себя ты называл её Геба. Только про себя, исключительно. Ты никогда так не называл вслух, ни при ней, ни при других. В некотором роде, нет, в самом непосредственном роде это была производная от её давнего диагноза. Гебефрения - Геба. Рифмуется с "неба" и "хлеба".