Когда ордынцы снова оказались у стен Кафы и знакомые места напомнили об обстоятельствах смерти Абике, сын великого каана поведал Мамаю о том, как в связи с её гибелью мурзы и тысячники науськивали отца на молодого сотника и как они с Бегичем вынули его голову из петли. У Мамая после этого страшного сообщения кровью налились глаза, лицо перекосилось от гнева, тело бросило в жар, и, чтобы остудить себя, он вскочил на коня и помчался во весь дух куда глаза глядят. Упругий ветер ударил ему в широкий лоб и выбил из глаз слёзы. А он гнал и гнал гнедого аргамака...
Такие бешеные скачки, чтобы привести себя в чувство и избежать удара или сумасшествия, Мамаю придётся устраивать ещё не раз в своей жизни.
За ним увязались десять его верных нукеров, которые еле поспевали.
Он свернул на дорогу, ведущую к селению Солхат; уже видна стала мечеть Узбека, и некоторые из его воинов подумали, что Мамай задумал открыть душу Аллаху, но сотник верил в степного бога Гурка...
Вот гнедой пролетел одно место на склоне небольшой горы, наверху которой рос огромный ясень. Сотник пока не мог и подумать, что пролетел он на своём аргамаке место, которое останется в веках под названием «Могила Мамая». И только у карстового колодезя Сычев провал он остановил коня.
Здесь, в долине, били из-под земли родники, и к одному из них припал губами Мамай... Долго пил студёную воду, задыхаясь, до ломоты в горле... Потом сел и закрыл глаза.
Хан... Хан... Обидел ты незаслуженно своего верного сотника. Не простит он тебе этого... Не простит!
...А на землю Крыма и Золотой Орды уже ползла из Китая страшная чума, унося по пути миллионы жизней. Особенно свирепствовала она на берегу Чёрного моря, будто в отместку за смерть дочери императора Поднебесной Империи Абике...
Генуэзские и венецианские корабли завезли её в Италию, Францию, Англию, Германию. Распространилась она и в Египте, Сирии, Греции, затем появилась в скандинавских странах, откуда перешла в Новгород и Псков. От чумы, прокатившейся по всей Европе, особенно пострадало население Джучиева улуса. Вот что говорится в русских летописях того времени:
«Бысть от Бога на люди над восточною страною, на город Орначь и Хозторокань и на Сарай и на Бездеж и на прочи грады в странах их, бысть мор силён и на Ормены и на Обезы и на Жиды и на Фрязы и на Черкасы и на всех тамо живущих, яко не бе кому их погребати». «В землях Узбековых ... обезлюдели деревни и города».
А в Крыму погибло свыше 85 000 человек.
Джанибек вышел из юрты. Заря занималась. Солнце ещё не взошло, но края облаков трепетали лиловым цветом, местами переходившим в пурпурный.
Тургауды стояли не шелохнувшись, положив ладони на рукояти кнжалов; казалось, что они застыли, словно изваяния, но это только на первый взгляд, — случись что, и они, как тигры, на напружиненных ногах бросятся туда, откуда исходит опасность их повелителю.
Джанибек, проходя мимо телохранителей, довольно похлопал по голому плечу одного из них, отчего у того от счастья засветились глаза, и на лице обозначилось что-то вроде улыбки. Он сорвался с места и последовал за великим кааном. Однако тот от белой юрты далеко уходить не стал, вскоре остановился и оглядел крепостные стены Кафы.
Оттуда вился чёрный дым. «Что они там жгут, вот уже который день и которую ночь? — подумал Джанибек. — И этот запах, тлетворный запах...»
Вспомнил злосчастную вылазку генуэзцев, предпринятую ими год назад, когда от его войска остались крохи и когда сам еле унёс ноги, и вспомнилась Абике, нежная Абике, которая искренне любила его, могучего хана Золотой Орды, и губы его дёрнулись в печали. Теперь-то он стал умнее; как только прибыли под стены Кафы, он приказал на всех направлениях выставить большие заградительные отряды. Насадил сторожевые посты и по берегу справа и слева крепости, и теперь ему известны даже малые передвижения генуэзских и венецианских судов.
И опять этот дым, то густой, цвета сажи, то едко-жёлтый.
«Что у них там происходит?» — снова подумал Джанибек.
А в крепости жгли чумные трупы. На каменных плитах площади были разложены костры, и мёртвых дел мастера, облачённые в белые балахоны, с повязками на лицах, длинными крюками зацепляли умерших, которых сами родственники выбрасывали из жилищ на улицу, и тащили по булыжным мостовым к огню.
Понуро бродили собаки. Многие из них уже были заражены, и те, которых настигла смерть, лежали и тряслись в лихорадке. Глаза их были тусклы, неподвижны, и столько в них присутствовало муки, что такую собаку жалели больше умершего человека. Этот умерший для тех, кто их сжигал, представлял страшную опасность: его не жалели, а опасались... И вздыхали с облегчением, когда, дотащив труп и не прикоснувшись к нему, видели, как огонь пожирает и корчит мёртвое тело.
Среди крючконосое находились братья Тривиджано и Чиврано, они старались изо всех сил, чтобы суд Кафы оправдал их окончательно. В прошлом году, учтя их храбрость во время вылазки, он вынес частное определение: с высылкой из крепости подождать, — вот они и вызвались добровольно сволакивать к площади чумные трупы.
После того как Мидия собственной рукой порешила Абике, молодую ханскую жену, Чиврано охладел к амазонке, но виду не показывал. Попробуй покажи, когда в суде председательствует её отец!..
Она тоже помогала сжигать трупы — носила дрова и уголь, разжигала огонь. А может быть, ей нравилось находиться рядом с молодыми красивыми мужчинами. Но, конечно, предпочтение она отдавала Чиврано...
Отец наблюдал за Мидией из окна своего кабинета, опасаясь того, чтобы дочь не заразилась. По вечерам он упрекал её. «Не женское это дело, — говорил, — Если что случится с тобой, я не переживу. Достаточно смерти твоей матери, которая оставила тебя в десять лет, и я тебе заменил её...»
Да разве упрямицу переубедишь!
...Когда стало известно в ордынском лагере, что в Кафе свирепствует чума, Мамай предложил забить песком и камнями родники, из которых сам недавно пил. Они питали Субадашский водопровод, снабжавший питьевой водой город.
В прошлом году шли дожди, и жители Кафы собирали воду в каменные резервуары. Сейчас же, как назло, вот уже несколько недель на небе не было ни одной грозовой тучи, сильно припекало солнце...
Мамай взял свою сотню, и они поскакали к селению Солхат. Быстро управились с порученным делом и остались там, зная, что солдаты гарнизона предпримут попытку очистить воду от камней и песка.
Терзалось ли сердце Джанибека, когда вспомнил о смерти своего брата Тинибека, причиною которой был сам?.. Наедине с собой во всём обвинял мать... Это она, Тайдула, жена его отца Узбека, подстроила так, что ещё до приезда старшего сына в Сарай его умертвили преданные ей эмиры. Но иногда что-то похожее на укор совести возникало в душе великого каана, когда он спрашивал себя: «А разве ты не знал о подосланных убийцах?.. Знал. И не ты ли поддался уговорам матери стать вопреки предсмертной воле отца ханом Золотой Орды?!»
И вот когда он задавал себе эти вопросы и когда перед его глазами проходили судьбы правителей ещё со времён Чингисхана, он подозрительно вглядывался в сына и говорил себе: «И ведь этот может... Он ещё молод, волчонок, а скоро и у него подрастут клыки...»
Но пока Джанибек не желал смерти Бердибеку, а, полагаясь на судьбу, исходя из поговорки «Чему быть, того не миновать», посылал сына в кровавые стычки... Погибнет, и ладно... Значит, действительно, судьба... Но всякий раз из этих стычек выходил Бердибек целым и невредимым. И этому где-то в глубине души радовался Джанибек, но снова и снова посылал сына в самое пекло.
Вот и опять он приказал Мамаю взять в собой Бердибека, зная о том, что генуэзцы после засыпки родников обязательно предпримут атаку с целью завладеть питьевой водой...
Береговая стража ордынцев доложила сотнику, что два корабля от пристани Кафы направились не в сторону селения Солхат, а ушли в открытое море. Мамай не придал сообщению никакого значения: в море ушли, значит, взяли курс на Геную или Венецию.
Но защитники гарнизона схитрили: они вышли в открытое море, с тем чтобы потом, вдали, невидимыми ордынской страже, пройти вдоль берега и ночью высадиться напротив пещеры, уже знакомой Чиврано, братьям Тривиджано, солдатам и Мидии. И на этот раз она с ними тоже находилась на борту одного судна. На другом был её отец. Консул, понимая значимость этой операции, послал с солдатами и их начальника — Стефано ди Фиораванти.
Вместе с солдатами в трюмах сидели и мастеровые, вооружённые лопатами и кирками, — всего на кораблях насчитывалось, исключая гребцов и матросов, больше двухсот человек.
При подходе к берегу гребцы стали осторожнее орудовать вёслами, и тогда многие сложили в молитвенном жесте ладони и повторяли имя Девы Марии.
В безлунном небе лишь светили звезды, и силуэты кораблей чётко выделялись, но то ли ордынская стража зазевалась, то ли на ночь спряталась в пещеру, и судам, незамеченным, удалось пристать. Спустили трапы. И вот лошади, очутившись после удушливых трюмов на свежем воздухе, издали дружный храп. И тут на вершине горы вспыхнул сторожевой огонь... Врага обнаружили.
Первая стрела впилась в грудь белого коня Мидии, и отец, увидя, что поражён любимец дочери, усмотрел в этом недобрый знак и крикнул:
— Оставайся на борту! Это не просьба отца, а приказ начальника гарнизона!
Ей ничего не оставалось, как подчиниться и отступить в глубь палубы, освобождая проход другим.
Мидия, обхватив мачту не по-женски сильными руками, со слезами на глазах смотрела, как гибли, переправляясь на берег, арбалетчики, среди которых находились Андреоло, Паоло и Мауро. В крепости они стали настоящими бойцами, особенно отличался храбростью и удачливостью в бою Андреоло Чиврано... Не в пример древним амазонкам Мидия испытывала к нему нежные чувства и не скрывала этого.
Несмотря на мужскую силу и мастерское владение оружием, она всё-таки оставалась женщиной, и женским чутьём сразу угадала, что после убийства ею молодой ханской жены он охладел к ней: восхищение сменилось равнодушием, почитание — лёгким презрением. За что?.. Почему? Выросшая среди гарнизонной солдатни, среди постоянных кровавых стычек и вылазок, при которых все вопросы часто решала грубая сила, сама перенявшая эту силу и дикие нравы, она не понимала, как это можно презирать за убийство... Но, думая так, Мидия забывала, что её предназначение — продолжать жизнь, а не прерывать её... А это хорошо понимал Чиврано, потому что он был настоящим мужчиной.
Но даже такой вот, равнодушный и слегка презирающий её, Андреоло был нужен Мидии, она не могла представить, что его вдруг не станет рядом; ей хотелось доказать ему — она, хоть и убийца, но всё равно остаётся женственной, храброй и прекрасной! Поэтому и упросила отца оставить его и его друзей в крепости, а не отсылать в Геную. А уговорить упрямого отца было не так-то просто; но когда она поведала, как при вылазке, попав в окружение, он помог ей прорваться, отец потеплел сердцем и пообещал дочери устроить всё как надо... Опытный боец, командир над сотнями жизней, он видел, что дочь... влюбилась. Удивился этому, зная её непомерную гордыню, но сказал себе: «Судьба и природа...»
Но вот и Чиврано с братьями благополучно преодолели по трапу расстояние, отделяющее корабль от берега, вскочили на коней, и только тогда Мидия свободно вздохнула. Отец её давно был на берегу, там шла уже жестокая сеча, и стрелы перестали сыпаться на палубу. Потом гул борьбы стал удаляться и вскоре затих совсем, — ордынской страже, видимо, пришёл конец.
Мамай, увидев предупреждающий огонь, а затем приняв гонца, посовещавшись с Бердибеком, не стал ждать генуэзцев у колодезя Сычев провал, а двинул свою сотню навстречу противнику.
На рассвете Мамай привёл воинов к ущелью; он знал, что к водопроводу ведёт от моря одна дорога, и она проходит здесь. Сотник приказал собирать внизу каменные глыбы, оставшиеся от обвалов, и затаскивать их наверх, а потом самим, приготовив также луки и стрелы, затаившись ждать на вершине. Но ждать пришлось недолго. Из-за леса показался гнедой конь начальника гарнизона, — Мамай махнул рукой, предупреждая своих воинов о том, чтобы они не предпринимали пока ничего; генуэзский отряд должен полностью втянуться между скал.
И когда уже последний всадник поравнялся с первым засевшим на вершине мамайским лучником, на генуэзцев посыпались пудовые камни; падая, они сминали железные шлемы арбалетчиков, а лошадям дробили черепа и ломали спины.
Как только снялся с якоря корабль, на котором находилась Мидия, она, оттолкнувшись от мачты, бросилась к борту, чтобы в последний раз взглянуть на то место на воде, где, пронзённый стрелой, канул на дно её белый аргамак... Подошёл капитан и попросил спуститься вниз, так как стоять у борта, пока судно достаточно не уда лилось от берега, небезопасно: шальная стрела может долететь сюда.
— Да, да, конечно, — согласилась Мидия, но капитан видел, что произнесла она эти слова как бы не в себе. Он взял её за руку и подвёл к спуску на нижнюю палубу, где располагались каюты для знатных особ... Но Мидии захотелось вдруг попасть в трюм, где стоял её любимый конь, и желание это было настолько велико, что она, никуда не заходя, не сняв боевого облачения и не оставив лука со стрелами, спустилась ещё ниже, минуя скамейки, на которых сидели гребцы.
По пути она сняла со стены горящий факел и прошла в помещение, пахнущее конскими испражнениями. Мидия подошла к столбу, к которому привязывали лошадей, поднесла факел к нему поближе, и... ужас охватил её. У основания столба сидела огромная крыса и нахально глядела на неё злыми маленькими глазками... Усы её шевелились. Рядом валялись кости и куски мяса, ещё не доеденные. «Крыса, которая пожирает себе подобных...» — промелькнуло в голове Мидии. Она слышала, что при встрече с такой крысой другие ложатся на бок, полузакрыв глаза, и полностью отдаются её воле.
Ужас Мидии сменился омерзением, она хотела бросить в неё горящий факел, но в углу было навалено сено; тогда Мидия вставила огонь в подфакельник и, отступив немного, сдёрнула с плеча лук. Стрела пригвоздила крысу к столбу, но она ещё жила, только дико верещала, и тело её дрыгалось.
Мидия дождалась, когда прекратится верещание, взялась за древко стрелы, дёрнула, но наконечник слишком глубоко вошёл в дерево, — тогда она взялась уже двумя руками. Стрела на этот раз освободилась, и крысиная кровь брызнула на её ладони, горящие от ссадин...
Мидия пнула мёртвую крысу в угол трюма и бросила туда же стрелу. И тут почувствовала, что корабль остановился. И действительно, скоро в воду бултыхнулся якорь; капитан вдали от берега будет ждать рассвета, чтобы потом забрать мастеровых и арбалетчиков, которые (в этом у него не было сомнения) отобьют водопровод и наладят снабжение крепости питьевой водой...
Но на рассвете вернулись сорок солдат, представлявших жалкие остатки отряда. И привёл их человек, в котором Мидия с трудом узнала отца... Он был без шлема, в помятых железных доспехах, с всклокоченными волосами, лицо грязное, со следами потёков пота... И остальные имели не лучший вид.
Мидия бросилась к отцу, упала ему на грудь и... разрыдалась. Но потом, выискав глазами среди солдат Чиврано, успокоилась. А братьев Тривиджано среди прибывших не оказалось...
К вечеру Мидии стало плохо. Её начало знобить, пот обильно выступил на лбу, груди и спине... Стефано не отходил от дочери. Позвал капитана и Андреоло.
— Посиди возле неё, — сказал он Чиврано, — она просила... У неё были сильные головные боли, потом поутихли, и она заснула. Подожди, пока проснётся...
А капитана увлёк в дальний угол каюты и что-то принялся ему очень тихо говорить. Даже острое на слух ухо Андреоло не уловило ни одного слова, но он увидел, как, спохватившись, капитан взбежал наверх, а оставшийся в углу Стефано ди Фиораванти, не подходя к постели больной, стал ждать. Чиврано поднял голову и встретился с глазами Стефано, наполненными мукой...