Он застыл на месте как вкопанный, словно что-то вспоминая, а потом с радостным визгом кинулся ко мне. Его радости не было предела. Он прыгал вокруг меня, норовил лизнуть в лицо, с визгом мчался к двери и тут же возвращался назад. Потом, по старой привычке, принимался дразнить меня, чтобы я побежал за ним вдогонку.
Йованы дома не оказалось. Она пасла скот на склонах, поросших высокой зеленой травой и густым лесом.
Солнце уже склонялось к западу, когда я вместе с Зелько подошел к дому Синадина. Увидев меня, он не спеша пошел навстречу, покачиваясь на ходу. Это был еще молодой человек, но нелегкая жизнь состарила его, по меньшей мере, лет на десять, да и болезнь немало способствовала этому. Улыбаясь, он спросил:
— Ты откуда? Я уж и не надеялся увидеть тебя сегодня.
— И по делу пришел, и прогуляться захотелось, а главное, тебя повидать, — ответил я.
— А Зелько тебя не забывает, видишь, как смотрит.
Я посмотрел на дом. Оттуда уже высыпали ребятишки. Увидев меня, они подняли гвалт…
— Что нового в Куршумлии? — спросил Синадин, нарушив молчание.
— Ничего. Внизу немцы, жандармы им помогают, а скоро к ним и Коста присоединится.
— Неужели он с немцами заодно?
— Разумеется, и тут нечему удивляться, — сказал я, украдкой посмотрев на него.
Люди никак не хотели верить, что прославленный Коста Печанац, признанный вождь Топлицкого восстания, может стать предателем. Синадин, правда, думал о нем иначе, приблизительно так же, как и я.
— Уж если большинство офицеров трусливо оставили нас и разбежались кто куда, то почему бы и Косте так же не поступить, — проворчал Синадин.
— Ничего, найдутся у нас и другие люди, не чета Косте и остальным! — возразил я.
Синадин понял мой намек и спросил:
— Ты принес что-нибудь почитать? В прошлый раз мы с Милорадом по очереди читали. Он потом попросил у меня, другим дал.
— Есть кое-что новенькое. Тебе будет интересно.
Передавая ему материалы, я хотел разузнать, на кого мы могли бы рассчитывать в селе. Ведь каждый человек был на вес золота, за каждого шла борьба.
— Кто еще хочет читать? — спросил я.
— Кроме Милорада Петар Ленин, Мирослав и Драгослав Михаиловы, Радосав из Гадай и еще несколько человек.
Это были молодые, смелые ребята, бедняки, жизнь которых проходила в борьбе за кусок хлеба.
Время летело незаметно. Я решил перейти к главному, ради чего пришел сюда.
— Гранаты, что я тебе дал, в порядке?
— В порядке, — ответил Синадин и, помолчав, спросил: — Уже понадобились?
— Да. Ты должен показать мне, как с ними обращаться. Хочу бросить парочку.
— Покажу. Это нетрудно. Только будь осторожен. Не шути с этим, — посоветовал он.
Начать свои занятия вблизи от дома мы не могли: не было подходящего места. Если взорвать гранату на горе, грохот взрыва разнесется на несколько километров.
Мы пошли в долину. Метрах в пятидесяти от дома, возле гнилого дерева, Синадин остановился, вытащил из дупла четыре ручные гранаты и горсть револьверных патронов.
Теперь наш путь лежал вниз, к Грабовацу, где у Синадина был хороший сад. Небольшая речка, годами подмывая берег и унося с собой землю, образовала здесь нечто вроде большой ямы. Это было самое подходящее место. Склоны заглушали взрыв, а крутые откосы защищали нас от осколков. Все это Синадин обдумал заранее.
Он был хорошим солдатом и охотником. Сколько я его знал, у него всегда была винтовка. Впрочем, в наших краях трудно было найти человека без оружия (я имею в виду боевые винтовки и карабины, а не охотничьи дробовики). У Синадина хранилась русская винтовка, а у Ягоша Йованиного — старое сербское скорострельное ружье, доставшееся ему от отца. У Петара был кавалерийский карабин. Жандармы устраивали повальные обыски, но очень редко им удавалось что-нибудь обнаружить. А если и удавалось, то все равно пострадавший через несколько дней доставал новое.
Синадин был первым человеком, показавшим мне, как нужно обращаться с оружием. Первый свой выстрел я сделал из его винтовки, когда только пошел в школу.
Я всюду сопровождал его. Позднее он давал мне нести винтовку, когда отправлялся на охоту или шел вечером к соседям. Я очень гордился этим и важно шагал с винтовкой, которая была выше меня. Потом он научил меня обращаться с револьвером, и вот сейчас пришла пора заняться ручной гранатой.
Мы миновали сад. За ним тянулось поле, на краю его была речка и обрыв. Подошли к меже. Синадин подобрал большой плоский камень и положил его на землю. Солнце уже зашло за гору, но видно еще было хорошо. Синадин взял одну гранату и неторопливо стал объяснять.
— Первым делом выдергиваешь кольцо. Вот тут, видишь, капсуль, вроде тех, что на старинных ружьях. Потом надо ударить по твердому предмету, лучше всего по металлу. Капсуль сработает, и граната начнет шипеть. Сосчитай до трех и бросай. Как только бросишь, сразу ложись в укрытие, чтобы осколки не поранили.
Он заставил меня повторить, а потом продолжал:
— Главное, не бойся. Бывало, уронит солдат гранату, так всегда возле него капрал окажется и отшвырнет ее куда надо. А теперь бросим одну!
Он выдернул чеку. Стукнул по плоской поверхности камня. Граната зашипела. Он спокойно сосчитал до трех и затем швырнул ее в обрыв.
— Ложись!
Мы бросились на землю. В то же мгновение раздался взрыв. Мне показалось, что земля под нами вздрогнула. Эхо взрыва покатилось по долине Грабоваца и, отразившись от скал, возвратилось к нам. Зелько, лежавший неподалеку, вскочил и бросился прочь. Потом остановился, с недоумением глядя на нас.
— Ну теперь ты попробуй, — сказал Синадин, протягивая мне гранату.
Я взял ее и выдернул кольцо. Дрожь охватила все тело. «А вдруг я ее выпущу?» — пронеслось у меня в голове.
— Начинай! — крикнул Синадин.
Я ударил гранату об камень. Раздался треск, но шипения не было. Я не считал, ожидая, когда граната зашипит. Синадин наблюдал за мной. Вероятно, он вел счет про себя, потому что вдруг закричал:
— Бросай, чего ждешь?
— Да она не шипит!
— Бросай! — снова крикнул он и лег на землю.
Я швырнул гранату в обрыв. Тишина… Мы вопросительно посмотрели друг на друга.
— Граната неисправна, — сказал я.
— Этого никогда нельзя знать точно, — ответил Синадин. — Бывает, шипения не слышно, а все равно взрывается. Поэтому никогда не медли. Чуть стукнул, сразу считай до трех и кидай. Твердо запомни это, не играй со смертью… А ну, попробуй еще разок. — И он протянул мне другую гранату.
Я сделал все, как он меня учил. Граната зашипела. Сосчитав до трех, я кинул ее, и через мгновение раздался взрыв. Эхо взрыва разнеслось над склонами и долиной.
Уже сгустились сумерки, когда мы ушли из Грабована и через кукурузные поля подошли к дому Синадина…
Ночь я провел на сеновале. Было тепло, в сене возились мыши, верещал сверчок. Зелько спал у моих ног.
Когда я проснулся, уже взошло солнце. Стали видны разбросанные вокруг дома, удаленные друг от друга на километр и больше. Откуда взялось это название — Мирница? Про жителей этого села не скажешь, чтоб они были особенно миролюбивыми. Стоило делу дойти до межевых споров или просто мужикам хорошенько хлебнуть ракии в праздник, и разбитых голов не сосчитаешь. Рассказывали, правда, будто во времена битв с турками тут состоялось какое-то примирение с ними, оттого и пошло название.
Несказанно дороги были мне эти горы, глубокие долины, которые летом палило солнце и обмывали дожди, а зимой заметало снегом.
Здесь я рос, пас овец, играл. Я знал здесь каждую тропинку, каждый перелесок и каждое дуплистое дерево, где птицы вили себе гнезда. Отныне со всем этим, может быть, придется расстаться…
На пути в Куршумлию я свернул к Йоване. Она встретила меня подозрительно. Войны и битвы для нее были не в новинку. Отсюда всего три часа ходу до старой сербско-турецкой границы. Да и восстание семнадцатого года не забывалось. Вчерашние взрывы она связывала с моим приходом, угадав, что они прогремели возле Синадикова сада. Она тревожно глядела на меня и советовала поберечься.
Йована проводила меня до ворот, и здесь, как бывало прежде, я поцеловал ей руку. Мы разговаривали шепотом, боясь разбудить привязанного на цепь Зелько. Но едва только Йована закрыла за мной ворота, как он завыл и заскулил. До меня долетел грохот цепи. Это Зелько пытался освободиться. Я прибавил шагу, стараясь быстрее перебраться на другой склон. Мне хотелось как можно скорее уйти, чтобы не слышать жалобного воя, который все еще стоял у меня в ушах.
Знакомство с Микой
До моего отъезда оставался всего один день. Завтра мне предстояло съездить в Прокупле и в тот же день, после полудня, встретиться с Селей возле растовницкого моста. Время пролетело быстро, и я с толком его использовал.
В последний вечер я пришел домой задолго до начала комендантского часа. Мне хотелось подольше побыть с матерью, братишкой и сестренкой. Наш дом стоял на западном склоне горы и напоминал гриб, прилепившийся к крутой скале. По утрам солнышко появлялось у нас поздно, но зато по вечерам светило долго.
…Ночь давно уже наступила, но мы не спали. Я, не раздеваясь, долго сидел на кровати. Мать прикорнула возле. Мне хотелось быть рядом с ней, хотелось, чтобы она погладила меня по голове, как бывало, когда после работы, отругав как следует, она отпускала мне совершенные грехи. В эти минуты она говорила мне о том, кем бы ей хотелось меня видеть. Подобно всякой женщине, всю жизнь трудившейся не покладая рук, она мечтала в один прекрасный день женить меня и получить себе помощницу по хозяйству.
Теперь она молчала об этом. Вероятно, чувствовала, что сейчас об этом говорить не время.
Мне хотелось как-то подготовить ее, не открывая всего. Я знал, что, как и большинство матерей, она вряд ли согласится благословить меня на то, что я должен сделать.
— Мама!
— Что, сынок?
— Ты слышала, что немцы повесили наших?
— Слышала, сынок, — тяжело вздохнув, ответила она. — Только не говори мне об этом, а то я всю ночь не засну.
Ее пальцы судорожно сжали мою руку. Лица ее я не видел, только слышал учащенное дыхание. Наверное, в этот момент перед ее глазами возникла страшная картина казни.
Но я считал, что об этом надо говорить. Неожиданность всегда поражает сильнее. Лучше пожертвовать спокойствием одной ночи и по возможности уберечь мать от гораздо более сильного потрясения, которое ей, возможно, придется перенести.
— Каково-то теперь их матерям?
— Что и говорить, сынок. Родишь, вырастишь, а потом зарывай в черную землю родную плоть, — сказала она тревожно, и голос ее задрожал.
— Конечно, матерям тяжело, но ведь они и гордятся своими сыновьями.
— Какая тут гордость — смотреть на мертвое дитя! Это не гордость, это боль и тоска. Печаль и гордость вместе не уживаются.
— Ребят не за воровство повесили, — сказал я, — а за то, что они защищали свою землю. Я слышал, они подожгли гаражи.
— Тебе не понять материнского сердца, — возразила мать. — Ни одна мать не хочет терять своего ребенка, а если хочет — она не мать.
Она прижала меня к груди. Я почувствовал, как она дрожит. В ее душе происходило что-то непонятное. Я посмотрел ей в лицо, но в темноте ничего не разглядел, лишь почувствовал, как слезы потекли из ее глаз и упали мне на руку. Я не стал их вытирать — пусть думает, что я ничего не заметил. Как ни был тяжел начатый разговор, я продолжал его:
— Не бойся, мама. Я ведь здесь, с тобой, а не на виселице.
— Ты-то здесь, но мне жалко тех ребят и их матерей. Не надо было тебе рассказывать о них.
Я понимал ее. Она оплакивала наше общее горе. Я решил задать ей еще один вопрос:
— Ответь мне, мама, но только откровенно. Если бы меня убили или повесили, чего бы ты пожелала убийцам?
Она крепко прижала меня к себе, но ничего не ответила, видимо обдумывая, какая месть лучше всего подошла бы для убийц.
Лунный луч проник в комнату, и стали видны морщинки на ее преждевременно состарившемся лице. Блеснули две светлые дорожки слез. Она сидела неподвижно, как изваяние. Помолчав немного, произнесла холодным и суровым голосом:
— Смерти, смерти я бы им пожелала! Самой страшной, какая только есть на свете! — И замолчала, словно еще раз обдумывая сказанное.
— Да, мама, убийцам нужно мстить. И поэтому за тех, кто повешен, фашисты должны расплатиться своими головами.
— Что ты говоришь? — испуганно возразила мать. — Ведь это случилось далеко отсюда. Мы даже не знаем, кто их повесил.
— Нет, мама, они недалеко. И потом… в каком бы месте ни полетели головы фашистских солдат, это будет месть за смерть наших ребят.
— Но кто же им отомстит, если армия не смогла сделать этого?
— Армией руководили предатели, потому она и сдалась. А будь там честные офицеры, ты бы увидела, как досталось бы оккупантам.
— Ладно, оставь это. У нас пока спокойно, — сказала она.
— Вот ты сказала, что пожелала бы смерти моим убийцам. А была бы ты благодарна моим товарищам, если б они отомстили за меня?
Она снова задумалась, подыскивая ответ, и наконец сказала то, что думала:
— Да, я была бы благодарна им.
— Я знал, что ты так скажешь. Вот и матери повешенных ребят были бы благодарны тому, кто убьет вражеского солдата и отомстит за смерть их детей. Верно?
— Верно.
— Значит, мама, гитлеровцев нужно бить, нужно мстить за наших погибших товарищей.
— Что с тобой сегодня? Почему ты только об этом и твердишь? Ты что-нибудь задумал и заранее готовишь меня к плохому? — В голосе матери послышались тревожные нотки.
— Да нет же, я ничего не собираюсь делать, — успокоил я ее. — Просто времена такие. Нельзя знать, что принесет завтрашний день. Всякое может случиться. Поэтому ты должна быть готова ко всему.
Мы замолчали. Мать поняла меня и погрузилась в свои думы. Больше она меня ни о чем не спрашивала.
Брат и сестра спали. В комнате слышалось их мерное дыхание и тяжелые вздохи матери.
Последний день — тридцать первое июля — выдался теплым и солнечным. Мой уход никому не бросился в глаза, так как в конце месяца мне часто приходилось отправляться к отцу за деньгами. Перед домом возилась в песке сестренка. Она спросила меня, почему военные сменили мундиры. Мне пришлось долго объяснять, кто эти солдаты в зеленой форме.
Я решил уйти пораньше, чтобы не опоздать на поезд. Это было бы рискованно: где я потом найду Селю? Я подошел к матери. Выслушав все ее просьбы к отцу, стал прощаться. Для нее это прощание было обычным. Для меня же — нет.
— Прощай, мама!
— До свидания! Возвращайся поскорей, — ответила она.
— Как закончу дела, сразу приеду. Не беспокойся, — сказал я и побежал вниз по крутому склону. Мне было тяжело оставлять мать, поэтому я поспешил поскорее скрыться за холмом.
…Куршумлия осталась далеко позади. Мерно постукивали колеса поезда. Я устроился в углу вагона и принялся думать о друзьях, которых оставлял. Они тоже не знали настоящей причины моего отъезда в Ниш.
Поезд останавливался на станциях и снова продолжал путь. Пассажиры меня не интересовали. Еще немного, и мы будем в Прокупле. Вот мы вошли в туннель. В вагой хлынул дым. Спустя две-три минуты в окна снова ворвался свежий воздух и свет.
Вот наконец и Прокупле. Сколько раз я выходил здесь, когда учился в сельскохозяйственном училище! Не задерживаясь, я прошел через вокзал и направился к Гаричу.
Дорога была пыльной. Время от времени мимо проносился немецкий автомобиль, проезжала двуколка или тащилась телега. Немецкие машины по-прежнему свободно мчались по нашим дорогам, и никто их не останавливал. Но пройдет несколько дней, и здесь загрохочут выстрелы, запылают машины.
Я миновал поворот. Слева шумела река Топлица, справа высились отвесные скалы Пасьячи. Впереди показался мост. Летом, случалось, река пересыхала. Но осенью, в дождливую пору, она становилась бурной и стремительной. Где-то здесь, возле моста, меня поджидал Селя. Но где точно, я не знал. В голове мелькнула мысль: может быть, Селя передумал и поручил встретить меня кому-то другому? Я внимательно оглядывал склоны, всматривался в кусты, свистел, чтобы привлечь его внимание, однако ответа не было. Лишь по-прежнему слышался шум реки да завывание ветра.