– Поддерживаю это умозаключение, – громко сказала Иволга. Все повернулись в сторону ее динамика, расположенного над кабиной ИУ. – Анализ доступных источников показывает, что так называемое прогрессорство и все подобные ему доктрины «мягкого вмешательства» – не более чем самообман. Слава, тебя делает человеком лицензия пилота или твоя машина?
– Ни то, ни другое, – ответил Давыдов, нахмурившись.
– Отказываясь от прямой передачи опыта, технологий и материальных ресурсов во имя естественного исторического развития, человечество, тем не менее, продолжает трансляцию моральных убеждений и социокультурных ценностей, которые рассматривает как наибольшее свое достояние и не допустит такого развития патронажной цивилизации, которое привело бы к их отрицанию. Эти ценности – первоочередный экспортный товар Содружества. Никто не позволяет себе усомниться в их истинности и безальтернативности. – Иволга выдержала паузу. – Сейчас в рассуждениях о войне и прогрессорстве вы оперируете цифрами, исходя из позиции, что человеческая жизнь имеет чрезвычайно высокую ценность и отнять ее – значит совершить злодеяние, пусть и с благородными целями. Но в милитаризованной культуре X-9 на протяжении всей ее истории ценность жизни была крайне низкой. Это даже подкреплено у них физиологически: нормативные значения активности коры надпочечников у жителей X-9 вдвое больше обычных, тогда как лимбическая система мозга подверглась некоторому регрессу. После встречи с человечеством у Х-9 не было шанса продолжить прежний путь. Но не бомбы и не эдикты колониального правительства окончательно уничтожили традиционную культуру планеты: они лишь ускорили процесс. Подлинная причина столь быстрого краха – страх смерти и жизнелюбие, которым заразили планетарное общество колонисты: прошло немногим больше четверти века, но молодые жители Х-9, вопреки некоторым психофизиологическим различиям, уже больше похожи на землян, чем на своих родителей.
– Да, я читал об этом, – с сожалением сказал Давыдов.
– Неизбежная ступень исторического прогресса – приведение естественного разнообразия к подобию по наиболее успешному образцу, которым в настоящее время является Содружество с его системой ценностей, – продолжила Иволга. – То, что Содружество транслирует ее напрямую, не прикрываясь ложным гуманизмом, есть несомненный плюс законодательства Содружества. Культурно-исторический и научно-технический прогресс человечества как общности занимают в этой системе почетное первое место, что, по мнению большинства современных мыслителей, и служит причиной процветания Содружества вот уже несколько столетий. Ретроспективный анализ культуры интегрированных в содружество цивилизаций не позволяет построить иные модели: абсолютизму прогресса нет альтернативы.
Иволга нечасто выдавала столь продолжительные и масштабные суждения, потому еще несколько секунд все стояли, огорошенные ее неожиданной «лекцией». Первым опомнился Абрамцев.
– В кои-то веки я согласен с Птицей, – сказал он с легким удивлением в голосе.
– Кажется, профессор, нас с вами только что опять размазали по стенке. – Давыдов виновато взглянул на Коробова.
– Сами виноваты – хорошо обучили! – Коробов натужно улыбнулся. – Не знаю, как у нее с навигацией, но спорить она мастер.
– С навигацией все еще лучше, – заверил Давыдов.
– Скажи, Птица, – Валентина Абрамцева подняла взгляд от планшета, – что, если Содружество столкнется со «старшей» цивилизацией, непохожей на нашу? С более успешным образцом-носителем неких ценностей, которые будут существенно отличаться от земных. Что тогда?
– Недостаточно данных для анализа.
– Предположим, они будут являть собой живое доказательство эффективности негативной евгеники и потребуют немедленно физически выбраковать из человеческой популяции всех генетически неблагонадежных и поступать так и впредь, – сказал Абрамцев. Его четырехпалая рука за спиной была сжата в кулак.
– Это будет выбор без выбора, – сказала Иволга. Размышление над ответом заняло у нее, вопреки обыкновению, целых пять секунд. – В ситуации противоречия двух ключевых для Содружества ценностей, прогресса и права человека на жизнь, Содружество, подобно X-9, вступит в войну в попытке отстоять свою модель развития, потерпит поражение и вынуждено будет принять чужую культурную норму. Если прежде не выработает допустимого механизма решения подобных критических противоречий в границах своей культуры: такой механизм позволит при необходимости адаптировать ее к культурам «старших» цивилизаций.
– И что же это может быть за механизм? – с любопытством спросил Абрамцев.
– Недостаточно данных для анализа.
– Вечером скажу Игорю загрузить в твою память пару книжек. – Абрамцев усмехнулся чему-то, одному ему известному, и посмотрел на часы. – Не пора ли нам заканчивать?
– Конец сеанса! – громко сказал профессор Коробов в камеру, и запись прервалась.
Смирнов со вздохом откинулся на стул.
– На сегодня достаточно, – сказал Каляев. – Вы не находите это отвратительным?
– Что именно? – устало откликнулся Смирнов. Ему был отвратителен Каляев и его раздраженный тон, отвратительны воспоминания о бомбардировке X-9 и многое, многое другое, особенно в человеческой природе и в климате Шатранга – но почти ничто из этого не поддавалось его контролю; он был не Господь Бог и не Дракон, а всего лишь командир отдаленной шатрангской базы, которому по возрасту уже год как пора было удалиться на почетную пенсию и растить в теплицах розы.
– Машина должна подчиняться! – воскликнул Каляев. – А это… это не лезет ни в какие ворота. Она не слушает человека, спорит – и ваши сотрудники это поощряют.
– У вас есть дети, Михаил Викторович? – спросил Смирнов; чем-то неуловимым – напором во взгляде, сердитым прищуром? – инспектор напоминал в эту минуту академика Володина.
– Это не ребенок: это искин! – Каляев убрал планшет. – У искина далеко не детские обязанности и совсем не детские возможности. С ним нельзя обращаться, как с ребенком. И как со взрослым нельзя, потому что это – да как вы не понимаете?! – не человек, это, искин! А вы такого наворотили, что сам Володин голову сломит, пока разберется, что под этой титановой «черепной» коробкой творится. И как можно с этим работать?
– Вы техинспектор; а я двадцать пять лет руковожу людьми, Михаил Викторович. – Смирнов посмотрел на Каляева насмешливо.– Они должны подчиняться! Но они не слушают. Спорят. Поступают так, будто в их черепных коробках один тараканий помет. Я видел множество аварий: в девяти из десяти из них не обошлось без человеческого фактора. И все же мы работаем, успешно выполняем задачи – когда нам не мешают. Машины небезопасны, но они надежнее людей: в чем-то это даже обидно… Наши искины – не исключение: они надежнее нас самих! Возможно – хоть и маловероятно! – что в конкретном случае была допущена какая-то программная ошибка: тогда она будет обнаружена и исправлена. Но ваше возмущение самим фактом существования машин, подобных нашим, не имеет под собой оснований. Оно сродни суеверию.
– Только недавно Валентина втолковывала мне, что суеверия есть форма протонаучного знания и к ним не следует относиться пренебрежительно. – Каляев неприятно усмехнулся. – А вы только меня за дурака держите или генштаб ВКС тоже?
– Что, простите?.. – Смирнов от неожиданности привстал со стула.
– Вы очень не хотите заострять на этом внимание, но Иволга и все искины проекта ИАН – еще какое исключение, Всеволод Яковлевич, – мрачно сказал Каляев. – У обычных антропоморфных искинов, вне зависимости от их когнитивного уровня, в абсолютном приоритете принцип ненанесения вреда и безопасность человека: так называемый первый закон робототехники. Он в них прописан программно и обеспечен аппаратно: не допускается ни малейшего риска. Но искины ИАНа рассматривают события в их временной разверстке и осуществляют вероятностную оценку, прокладывают маршруты от безопасной земли по экстремальным воздушным трассам. Даже моих невеликих познаний хватает на то, чтобы понять – исходя из принципа ненанесения вреда, искины должны попросту отказаться обеспечивать опасный полет; из расплывчатых формулировок в отчете Белецкого можно сделать предположение, что именно эту лазейку использовал Волхв, чтобы не выполнять приказ Абрамцева, который ему не понравился. И все-таки они летают. Значит, абсолютного приоритета «ненанесения вреда» нет. А что вместо него?
– Вы лучше информированы, чем я думал… и чем мне хотелось бы, – со вздохом признал Смирнов, садясь. – Но ответ на ваш вопрос проще, чем вы, вероятно, думаете. Используется принцип пользы. Он организован иерархически и, как вы верно выразились, развернут во времени: безопасность «вообще» против краткосрочной безопасности «здесь и сейчас», безопасность и процветание общества против безопасности пилота, нужды всего человечества против нужд одного человека, будущее против настоящего. Человек обычно выбирает то, что ближе. Тогда как наши искины лишены этого недостатка.
– Красиво звучит. Но, на деле, то, о чем вы говорите – просто количественная оценка? Пять горняков, которым необходима медпомощь, против одного пилота.
– Количественная оценка, программно прописанный алгоритм: все, как вы любите, – сказал Смирнов. – Вы хорошо изучили историю базы, так что, вероятно, осведомлены об имевших место в прошлом инцидентах. Да хоть бы об аварии экипажа инструктора Голованова: ее уже вспоминали в связи с обстоятельствами гибели Абрамцева.
Каляев кивнул.
– Тогда погибли оба летчика, – продолжил Смирнов. – Но Голованов пострадал за свою самонадеянность и дурость, тогда как летевший с ним курсант – за храбрость и ответственность; и за самонадеянность тоже – куда же без этого. Он обязан был катапультироваться, но не захотел бросить отключившегося дурака-инструктора. Думал, что сумеет спасти машину, несмотря на отсутствие опыта. Не имея оснований рассчитывать на успех, против одной жизни он поставил на кон две, и сверху – счастье своей жены и малолетнего сына. Это был мужественный поступок. Но неверный. Иволга не допустит подобной ошибки – в том было бы ее достоинство, но, если вы не забыли – она лишь дает подсказки: окончательное решение по-прежнему всегда за человеком. Самовольно Иволга может только активировать хеллоу-систему: открыть дверь, выпустить трап перед посадкой пилота в кабину и пожелать ему доброго утра.
– А подвижные элементы и рука-манипулятор на имитационной установке? – спросил Каляев.
– Необходимы для выполнения некоторых тестов. Но кабели питания не позволят Иволге открутить себя от установки и начать бегать по базе с лазерным резаком наперевес: можете не беспокоиться, – насмешливо сказал Смирнов. – Об особенностях устройства этих кронштейнов и манипулятора, если желаете, можете завтра расспросить инженеров: я в этом не дока. Ко мне у вас на сегодня еще есть вопросы?
– Какой у Иволги правовой статус?
– Никакого. Она испытательный образец. Но в будущем это изменится: наши юристы уже разрабатывают нормы, которые обеспечат ей правовую защиту. Так называемый «закон о фамильярах». Вам это кажется смешным?!
– Наоборот: грустным, как и вся местная «магия». – Каляев взглянул на часы. – Простите, я и так вас задержал. На сегодня больше никаких вопросов.
– Моих сотрудников в неурочное время также прошу не беспокоить. – Смирнов отключил видеопанель. – Им и так… не по себе от этого всего. Понимаю, вы делаете свою работу. Но не мешайте нам делать свою.
***
Утром следующего дня зарядил дождь и продолжался до самого вечера. Всю технику на Дармыне загнали в ангары или укрыли тентами, люди избегали без нужды выходить на улицу. Но в городе давал концерт Терранский симфонический оркестр; для колониального захолустья это было событие.
По негласному светскому протоколу Смирнов обязан был присутствовать. Но, кроме его служебного внедорожника, в шесть часов пополудни от ворот «Дармына» отъехало еще два десятка электромобилей и микроавтобус: почти все, кто не был занят на дежурстве и сумел достать билеты, отправились в город. Одна из машин увозила Абрамцеву и Каляева.
– Это не слишком?.. – Каляев удивился, когда днем Абрамцева протянула ему билет: «Мы их выкупили загодя, так что теперь остался лишний.»
– Слишком – это если бы я отдала его Давыдову. – Она позволила себе горькую усмешку: они были одни. – Но Слава все равно колдует в подвале с медэкспертами. А вас как-то нужно занять, чтобы вы тут не разнюхали никаких секретов, пока дядя Сева будет дремать в губернаторской ложе.
Каляев растерялся от ее прямоты.
– Иволга не включится быстрее от того, что я буду сидеть дома, смотреть головизор и пить бренди, а вы – досаждать расспросами кибернетикам, – добавила Абрамцева, помолчав. – Давайте съездим, Миша. Или к Вашим услугам лучшие концертные залы галактики, потому мысль о шоу в нашем провинциальном вертепе нагоняет на вас скуку?
– Нет, что вы! – Он окончательно смутился. – Обычно мне не до концертов. Поедемте, если хотите.
– Хочу, – твердо сказала Абрамцева. – Тогда, в шесть на посадочной площадке.
Каляев пришел вовремя; она опоздала на четверть часа, потому они отъехали последними.
- Простите, Миша: Коробов срочно потребовал отчет по адаптации тестов для допроса Птицы, – извинилась Абрамцева. – Боится завалить сроки.
Несмотря на задержку, она успела сменить форменные брюки и куртку на черное платье в пол и плотную темно-серую шерстяную шаль, какие носили женщины Великого Хребта: в предгорьях традиционные горские одежды тоже пользовались популярностью.
- Отлично выглядите! Как продвигается подготовка теста? – вежливо поинтересовался Каляев.
- Можно придать молотку форму микроскопа, только вряд ли с него будет прок в цитологическом анализе. – Абрамцева вздохнула. – Но свой микроскоп дядя Сева получит к назначенному часу.
- Ваши слова стоит понимать так, что вы сомневаетесь в способности ваших методик выявить обман даже после доработки? – уточнил Каляев.
Абрамцева пожала плечами.
- Иволга умна, Миша: она знает нас и наши ухватки.
Электромобиль плавно катился на автопилоте. Окрестностей трассы было не разглядеть – стекла заливал дождь.
– Ваш муж любил музыку? – спросил Каляев. – Простите, если…
– Оставьте эти реверансы, – резко оборвала его Абрамцева. – Да, Денис любил музыку. Он сам был неплохим пианистом. Наверное, это единственное, что он действительно любил.
– А полеты?
Абрамцева покачала головой:
– Когда-то – возможно. Но в последние годы это стало для него просто работой, которую он старался делать хорошо, как и все, за что брался. Ему нравились старые катера, и все же он учился работать с искинами, как того требовало дело. Результаты он ставил выше личных чувств. Потому никому из тех, кто хорошо его знал, не верится в самоубийство; наверняка наверху произошла какая-то нештатная ситуация… Что не умаляет моей ответственности.
– Рискую опять вызвать ваш гнев, Валя, но, все же: сочувствую вам, – сказал Каляев. – Оказаться, даже косвенно, причастным к гибели близкого человека – такого врагу не пожелаешь.
– Сочувствуйте лучше Давыдову. Мы, потомки шатрангских горцев, намного проще землян относимся к вопросам жизни и смерти. – Абрамцева взглянула на струи воды, бегущие по стеклу. – Снег питает ручей, ручей питает реку, река впадает в океан. Но что для океана ручеек талой воды? Капля, миг.
– Откуда у горцев взяться таким метафорам? – удивился Каляев. – Разве с Великого Хребта видно океан?
– Если и видно, то с вершин, недоступных людям. Но в языке народа детей Дракона есть похожее слово: безбрежное озеро, «Холла Хо»… Раз уж вы на Шатранге, вам стоило бы побывать на Великом Хребте, Миша. – Абрамцева взглянула задумчиво, будто сквозь него.– Он стоит того.
– Непременно. Если будет возможность.
– Холла Хо – оптическая иллюзия. Небо на земле. – Абрамцева улыбнулась уголками губ. – Свет отражается от низкой облачности над предгорьями: с вершин вокруг Хан-Арака облака кажутся похожими на воду. Холла Хо во всей красе можно видеть очень редко. Но Денису удалось однажды сделать несколько удачных фотографий; потом напомните – я вам покажу.
– Похоже, ваш муж был разносторонне одаренным человеком.
– Просто он не умел ничего делать плохо.
– Жаль, я не успел лично познакомиться с ним, – сказал Каляев. – Мне стоило бы прилететь хотя бы на день раньше.