— Мне всегда холодно, — как будто с досадой возразил Семенов.
Юрию стало неловко, точно он нечаянно коснулся больного места.
— Вы давно из университета? — опять спросил он. Семенов ответил не сразу.
— Давно, — сказал он.
Юрий начал рассказывать о студенческих настроениях, о том, что среди студентов считалось самым важным и современным. Сначала он говорил просто, но потом увлекся, оживился и стал говорить с выражением и горячностью.
Семенов слушал и молчал.
Потом Юрий незаметно перешел к упадку революционного настроения среди масс. И видно было, что он искренно страдает о том, что говорит.
— Вы читали последнюю речь Бебеля? — спросил он.
— Читал, — ответил Семенов.
— Ну и что?
Семенов вдруг с раздражением махнул своей палкой с большим крючком. Его тень так же махнула своей черной рукой, и это движение ее напомнило Юрию зловещий взмах крыла какой-то черной хищной птицы.
— Что я вам скажу, — торопливо и сбивчиво заговорил Семенов, — я скажу, что я вот умираю…
И опять он махнул палкой, и опять черная тень хищно повторила его движение. На этот раз и Семенов заметил ее.
— Вот, — сказал он горько, — у меня за спиной смерть стоит и каждое мое движение стережет… Что мне Бебель!.. Болтун болтает, другой будет болтать другое, а мне все равно не сегодня-завтра умирать.
Юрий смущенно молчал, и ему было грустно, тяжело и обидно на кого-то за то, что он слышал.
— Вот вы думаете, что все это очень важно… то, что случилось в университете и что сказал Бебель… А я думаю, что когда вам, как мне, придется умирать и знать наверное, что умираешь, так вам и в голову не придет думать, что слова Бебеля, Ницше, Толстого или кого еще там… имеют какой-либо смысл!
Семенов замолчал.
Месяц по-прежнему светил ярко и ровно, и черная тень неотступно шла за ними.
— Организм разрушается… — вдруг произнес Семенов своим другим, слабым и жалким голосом.
— Если бы вы знали, как не хочется умирать… Особенно в такую ясную теплую ночь!.. — с жалобной тоской заговорил он, поворачивая к Юрию свое некрасивое, обтянутое кожей лицо, с ненормально блестящими глазами. — Все живет, а я умираю… Вот, вам кажется — и должна казаться — избитой эта фраза… А я умираю. Не в романе, не на страницах, написанных «с художественной правдой», а на самом деле умираю, и она не кажется мне избитой… Когда-нибудь и вам не будет казаться… Умираю, умираю, и все тут!
Семенов закашлялся.
— Я вот иногда начну думать о том, что скоро я буду в полной темноте, в холодной земле, с провалившимся носом и отгнившими руками, а на земле все будет совершенно так же, как и сейчас, когда я иду живой. Вы вот еще будете живы… Будете ходить, смотреть на эту луну, дышать, пройдете мимо моей могилы и остановитесь над нею по своей надобности, а я буду лежать и отвратительно гнить. Что мне Бебель, Толстой и миллионы других кривляющихся ослов! — вдруг со злобой резко выкрикнул Семенов.
Юрий молчал, растерянный и расстроенный.
— Ну, прощайте, — сказал Семенов тихо. — Мне сюда. Юрий пожал ему руку и с глубокой жалостью посмотрел на его впалую грудь, согнутые плечи и на его палку с толстым крючком, которую Семенов зацепил за пуговицу своего студенческого пальто. Юрию хотелось что-то сказать, чем-нибудь утешить и обнадежить его, но он чувствовал, что ничем нельзя этого сделать, вздохнул и ответил:
— До свидания.
Семенов приподнял фуражку и отворил калитку. За забором еще слышались его шаги и глухое покашливание. Потом все смолкло.
Юрий пошел назад. И все, что еще полчаса тому назад казалось ему легким, светлым, тихим и спокойным — лунный свет, звездное небо, тополя, освещенные луной, и таинственные тени, — теперь показалось мертвым, зловещим и страшным, как холод огромной мировой могилы.
Когда он пришел домой, тихо пробрался в свою комнату и отворил окно в сад, ему в первый раз пришло в голову, что все то, чем он так глубоко, доверчиво и самоотверженно занимался, — не то, что было нужно. Ему представилось, что когда-нибудь, умирая, как Семенов, он будет мучительно, невыносимо жалеть не о том, что люди не сделались благодаря ему счастливыми, не о том, что идеалы, перед которыми он благоговел всю жизнь, останутся не проведенными в мир, а о том, что он умирает, перестает видеть, слышать и чувствовать, не успев в полной мере насладиться всем, что может дать жизнь.
Но ему стало стыдно этой мысли, он сделал над собой усилие и придумал объяснение.
— Жизнь и есть в борьбе!
— Да, но за кого… не за себя ли, не за свою ли долю под солнцем? — грустно заметила тайная мысль. Но Юрий притворился, что не слышит, и стал думать о другом. Но это было трудно и неинтересно, мысль ежеминутно возвращалась на те же круги, и ему было скучно, тяжело и тошно до злых и мучительных слез.
V
Получив записку от Ляли Сварожич, Лида Санина передала ее брату. Она думала, что он откажется, и ей хотелось, чтобы он отказался. Она чувствовала, что ночью при лунном свете на реке ее будет так же властно и сладко тянуть к Зарудину, что это будет жуткое и интересное наслаждение, и вместе с тем ей было стыдно перед братом, что это будет именно с Зарудиным, которого брат, очевидно, презирал от души.
Но Санин сразу и охотно согласился.
Был совершенно безоблачный, теплый и нежаркий день. На небо было больно смотреть, и оно все трепетало от чистоты воздуха и сверкания бело-золотых солнечных лучей.
— Кстати, там барышни будут, вот и познакомишься… — машинально сказала Лида.
— А, это хорошо! — сказал Санин. — И притом погода самая благодатная. Едем.
В назначенное время подъехали Зарудин и Танаров на широкой эскадронной линейке, запряженной парою рослых лошадей из полкового обоза.
— Лидия Петровна, мы ждем! — весело закричал Зарудин, весь чистый, белый и надушенный.
Лида, одетая и легкое светлое платье, с розовым бархатным воротником и таким же широким поясом, сбежала с крыльца и подала Зарудину обе руки. Зарудин на мгновение выразительно задержал ее перед собой, оглядывая ее фигуру быстрым и откровенным взглядом.
— Едем, едем, — понимая его взгляд и стыдясь и возбуждаясь им, закричала Лида.
И через несколько времени линейка быстро катилась по мало проторенной степной дороге, пригибая к земле жесткие стебли полевой травы, которая, выпрямляясь, хлестала по ногам. Свежий степной ветер легко шевелил волосы и бежал по обе стороны дороги в мягких волнах травы.
На выезде из города они догнали другую линейку, в которой сидели Ляля и Юрий Сварожичи, Рязанцев, Новиков, Иванов и Семенов. Им было тесно и неудобно и оттого весело, и настроены все были дружелюбно. Одному Юрию Сварожичу, после вчерашнего разговора с Семеновым, было немного неловко с ним. Ему казалось странным и даже немного неприятным, что Семенов острит и смеется так же беззаботно, как и все. Юрий не мог понять, как может Семенов смеяться после всего того, что было им говорено вчера.
— Рисовался он тогда, что ли? — думал Юрий, искоса поглядывая на больного студента. — Или он вовсе не так уж болен?
Но он сам смутился своей мысли и постарался забыть ее.
Из обеих линеек посыпались перекрестные остроты и приветствия. Новиков, дурачась, соскочил со своей линейки и побежал по траве возле Лиды. Между ними как-то установилось молчаливое соглашение преувеличенно выказывать дружбу. И оба были чересчур шутливы и дружески дерзки.
Все больше выясняясь и вырастая, показалась гора, на которой блестели главы и белели стены монастыря. Вся гора была покрыта рощей и казалась курчавой от зеленых верхушек дубов. Те же дубы росли на островах и внизу под горою, и между ними текла широкая и спокойная река.
Лошади, свернув с накатанной дороги, покатили по мягкой и сочной луговой траве, низко пригибая ее колесами и мягко чавкая копытами по сырой земле. Запахло водою и дубовым лесом.
В условленном месте, на особенно всем нравящейся лужайке, на траве и на разостланных ковриках, уже ожидали раньше приехавшие студент и две барышни в малороссийских костюмах, которые со смехом готовили чай и закуску.
Лошади, фыркая и помахивая хвостами от мух, остановились, и все приехавшие, оживленные дорогой, воздухом и запахом воды и леса, разом высыпали из обеих линеек.
Ляля стала звонко целоваться с двумя готовившими чай барышнями. Лида поздоровалась сдержанно и представила им своего брата и Юрия Сварожича. Барышни смотрели на них с молодым тайным любопытством.
— Да вы и между собой, кажется, незнакомы, — вдруг спохватилась Лида. — Это мой брат, Владимир Петрович, а это — Юрий Николаевич Сварожич.
Санин, улыбаясь, мягко и сильно пожал руку Юрию, который не обратил на него никакого внимания. Санину был интересен всякий человек, и он любил встречаться с новыми людьми, а Юрий был убежден, что интересных людей мало, и потому всегда был равнодушен к новым знакомствам.
Иванов уже немного знал Санина, и то, что он о нем слышал, ему понравилось. Он с любопытством посмотрел на Санина и первый подошел и заговорил с ним. Семенов равнодушно подал ему руку.
— Ну, теперь можно и веселиться! — закричала Ляля. — Со скучными обязанностями покончено!
Сначала всем было неловко, потому что многие видели друг друга в первый раз. Когда же стали закусывать и мужчины выпили по нескольку рюмок водки, а женщины — вина, неловкость исчезла, и стало весело. Много пили, смеялись, острили — и иногда очень удачно, — бегали взапуски и лазили по горе. Лес был так зелен и красив, везде было так тихо, светло и ярко, что ни у кого не осталось на душе ничего темного, заботного и злого.
— Вот, — сказал запыхавшийся Рязанцев, — если бы люди побольше так прыгали и бегали, девяти десятых болезней не было бы!
— И пороков тоже, — сказала Ляля.
— Ну, пороков в человеке всегда будет предостаточно, — заметил Иванов, и хотя то, что он сказал, никому не показалось особенно метким и остроумным, смеялись все искренно.
Пока пили чай, солнце стало садиться, и река стала золотой, а между деревьями потянулись длинные косые стрелы красноватого света.
— Ну, господа, на лодки! — крикнула Лида и первая, высоко подобрав платье, пустилась бегом к берегу. — Кто скорее!
И кто бегом, кто более солидно, все потянулись за ней и с хохотом и шалостями стали рассаживаться в большой, пестро раскрашенной лодке.
— Отчаливай! — молодым бесшабашным голосом крикнула Лида.
И лодка легко скользнула от берега, оставляя за собой широкие полосы, плавно расходящиеся к обоим берегам.
— Юрий Николаевич, что же вы молчите? — спросила Лида Сварожича.
— Говорить нечего, — улыбнулся Юрий.
— Неужели? — протянула Лида, закидывая голову и чувствуя, что все мужчины ею любуются.
— Юрий Николаевич не любит болтать по пустякам, — начал Семенов, — и ему…
— А, ему надо серьезную тему? — перебила Лида.
— Смотрите, вот серьезная тема! — закричал Зарудин, показывая на берег.
Там, под обрывом, между узловатыми корнями старого покосившегося дуба, чернела узкая и угрюмая дыра, заросшая бурьяном.
— Это что же? — спросил Шафров, который был родом из других мест.
— Пещера здесь, — ответил Иванов.
— Какая пещера?
— А черт ее знает… Говорят, что здесь когда-то была фабрика фальшивых монетчиков. Их всех, как водится, переловили… Ужасно скверно, что это «так водится», — вставил Иванов.
— А то ты бы сейчас фабрику фальшивых двугривенных открыл? — спросил Новиков.
— Зачем?.. Целко-овых, друг, целковых!
— Гм… — произнес Зарудин и слегка пожал плечами. Ему не нравился Иванов, и шуток его он не понимал.
— Да… Ну, переловили, а пещеру забросили. Она завалилась, и теперь туда никто не ходит. Когда я был еще младенцем, я лазил туда. Там довольно интересно.
— Еще бы не интересно! — закричала Лида. — Виктор Сергеевич, пойдите туда… Вы храбрый!
У нее был странный тон, точно теперь, при людях и при свете, она хотела издеваться и мстить Зарудину за то странное и жуткое обаяние, которое производил он на нее вечером, наедине.
— Зачем? — недоумевая, спросил Зарудин.
— Я пойду, — вызвался Юрий и покраснел, испугавшись, что подумают, будто он рисуется.
— Дело — хорошее! — одобрил Иванов.
— Может, и ты пойдешь? — спросил Новиков.
— Нет, я лучше тут посижу. Все засмеялись.
Лодка пристала к берегу, и черная дыра сквозила теперь над самой головой.
— Юрий, не делай, пожалуйста, глупостей, — приставала к брату Ляля. — Ей-богу, глупости!
— Конечно, глупости, — шутя, соглашался Юрий. — Семенов, передайте мне свечу.
— А где я ее возьму?
— Да сзади вас, в корзине!
Семенов флегматично достал из корзины свечу.
— Вы в самом деле пойдете? — спросила одна из барышень, высокая, красивая, с полной грудью девушка, которую Ляля называла Зиной и фамилия которой была Карсавина.
— Конечно, отчего же нет? — притворяясь равнодушным, возразил Юрий и сам припомнил, как таким же равнодушным старался он быть во время опасных партийных похождений. Это воспоминание почему-то было ему неприятно.
У входа в пещеру было сыро и темно. Санин заглянул туда и сказал: брр!
Ему было смешно, что Юрий полезет в неприятное, опасное место, потому только, что на него смотрят другие люди.
Юрий зажег свечу, стараясь не смотреть на других. Его уже мучила тайная мысль: не смешон ли он? Казалось, что как будто смешон, но в то же время как-то странно выходило, что не только не смешон, а удивителен, красив и возбуждает в женщинах то таинственное любопытство, которое так приятно и жутко. Он подождал, пока разгорится свеча, и, смеясь, чтобы обеспечить себя от насмешки, шагнул вперед и сразу утонул в темноте. Даже свеча как будто потухла. И всем стало действительно жутко за него и любопытно.
— Смотрите, Юрий Николаевич, — закричал Рязанцев, — там, бывает, волки прячутся!
— У меня револьвер! — глухо отозвался Юрий, и голос его из-под земли прозвучал как-то странно, точно мертвый.
Он осторожно пробирался вперед. Стены были низкие, неровные и сырые, как в большом погребе. Дно то поднималось, то опускалось, и раза два Юрий чуть было не сорвался в какие-то ямы. Он подумал, что лучше воротиться или сесть, посидеть, а потом сказать, что ходил далеко.
Вдруг сзади послышались шаги, скользящие по мокрой глине, и прерывистое дыхание. Кто-то шел за ним. Юрий поднял свечу выше головы.
— Зинаида Павловна! — удивленно вскрикнул он.
— Она самая! — весело отозвалась Карсавина, подбирая платье, чтобы перескочить через яму.
Юрию было приятно, что это она, веселая, полная, красивая девушка. Он смотрел на нее блестящими глазами и улыбался.
— Ну, идемте же дальше! — несколько смущенно предложила девушка.
Юрий послушно и легко пошел вперед, уже совсем не думая об опасности и старательно освещая дорогу только Карсавиной.
Стены пещеры, из коричневой сырой глины, то придвигались, точно с молчаливой угрозой, то отступали и давали дорогу. Местами вывалились целые груды камней и земли, а на месте их чернели глубокие впадины. Громада земли, нависшая над ними, казалась мертвой, и что-то страшное было в том, что она не валится, а висит неподвижно, поддерживаемая своим невидимым могучим законом. Потом все выходы сошлись в одну большую и мрачную пещеру, с тяжелым воздухом.
Юрий обошел ее вокруг, ища выхода, и за ним ходили качающиеся тени и пятна света, глохшего во тьме. Но выходов было несколько и все завалены землей. В одном углу печально догнивали остатки деревянного помоста, напоминая вырытые из земли и брошенные доски старого сгнившего гроба.
— Мало любопытного! — сказал Юрий, невольно, и сам не замечая того, понижая голос. Громада земли давила.
— А все-таки! — прошептала Карсавина, блестящими от огня глазами оглядываясь вокруг. Ей было жутко, и она бессознательно держалась ближе к Юрию, точно отыскивая у него защиты.
И Юрий это заметил, и это было ему приятно, вызывая какую-то умиленную нежность к красоте и слабости девушки.
— Точно заживо погребенные, — продолжала Карсавина, — кажется, крикни… никто не услышит!