IX
Они прошли по бульвару раз и другой, не встретив знакомых, и слушали музыку, по обыкновению игравшую в саду. Играла она нестройно и фальшиво, но издали казалась нежной и грустной. Навстречу им все попадались мужчины и женщины, заигрывавшие друг с другом. Их смех и громкие, возбужденные голоса не шли к тихой грустной музыке и тихому грустному вечеру и раздражали Юрия. В самом конце бульвара к ним подошел Санин и весело поздоровался. Юрию он не нравился, и поэтому разговор не вязался. Санин смеялся надо всем, что попадалось им на глаза, потом встретил Иванова и ушел с ним.
— Куда вы? — спросил Новиков.
— Угостить друга хочу! — отвечал Иванов, достал из кармана и торжественно показал бутылку водки.
Санин весело засмеялся.
Юрию и эта водка, и этот смех показались неестественными и пошлыми, и он брезгливо отвернулся. Санин это заметил, но не сказал ничего.
— Благодарю, мол, тебя, Господи, что я не таков, как этот мытарь! — двусмысленно усмехаясь, пробасил Иванов.
Юрий покраснел.
«Тоже… острит еще!» — подумал он, презрительно, пожал плечами и отошел.
— Новиков, бессознательный фарисей, пойдем с нами! — пристал Иванов…
— Какого черта?
— Водку пить!
Новиков тоскливо оглянул бульвар, но Лиды не было видно нигде.
— Лида дома сидит и в своих грехах кается, — улыбаясь, заметил Санин.
— Глупости, — обидчиво пробормотал Новиков, — у меня больной…
— Который умрет и без твоей помощи, — отозвался Иванов. — Впрочем, и водку мы можем выпить без твоего содействия.
«Напиться, что ли!» — с горечью подумал Новиков и сказал:
— Ну ладно… пойдем!
Они ушли, и Юрию еще долго слышен был грубый бас Иванова и беззаботно-ласковый смех Санина.
Он опять пошел вдоль бульвара. Его окликнули женские голоса. Зина Карсавина и учительница Дубова сидели на одной из бульварных скамеек. Было уже совсем темно, и из тени едва виднелись их фигуры, в темных платьях, без шляп и с книгами в руках. Юрий быстро и охотно подошел.
— Откуда? — спросил он, здороваясь.
— В библиотеке были, — ответила Карсавина.
Дубова молча подвинулась, очищая возле себя место, и хотя Юрию хотелось сесть возле Карсавиной, но было неловко, и он сел рядом с некрасивой учительницей.
— Отчего у вас такое мрачно-раздирательное лицо? — спросила Дубова, по привычке язвительно кривя свои тонкие, сухие губы.
— С чего вы взяли, мрачное? Самое веселое. А впрочем, и вправду, скучно что-то…
— Делать вам, видно, нечего, — насмешливо возразила Дубова.
— А вам есть что делать?
— Да, плакать некогда.
— Я и не плачу.
— Ну, хнычете… — шутила Дубова.
— Так уж жизнь моя сложилась теперь, что я и смеяться разучился.
В голосе его прорвались такие горькие нотки, что все невольно примолкли. Юрий помолчал и улыбнулся.
— Один мой приятель говорил мне, что жизнь моя назидательна, — сказал он, хотя никто этого не говорил.
— В каком смысле? — спросила Карсавина осторожно.
— В смысле того, как не следует жить человеку.
— А, ну расскажите. Авось и мы извлечем какую-нибудь пользу из этого примера… — предложила Дубова.
Юрий свою жизнь считал исключительно неудачной, а себя исключительно несчастным человеком. В этом было какое-то грустное удовлетворение, и было приятно жаловаться на свою жизнь и людей. С мужчинами он никогда не говорил об этом, инстинктивно чувствуя, что они ему не поверят, но с женщинами, особенно молодыми и красивыми, охотно и подолгу говорил о себе. Он был красив и хорошо говорил, и женщины всегда проникались к нему жалостью и влюбленностью.
И на этот раз, начав с шутки, Юрий легко вошел в привычный тон и долго говорил о своей жизни. По его словам выходило так, что он, человек огромной силы, заеден средой и обстоятельствами, что его не поняли в партии и что в том, что из него вышел не вождь народа, а обыкновенный высланный по ничтожной причине студент, виновата роковая случайность и людская глупость, а не он сам. Юрию, как всем людям с большим самолюбием, не приходило в голову, что это не доказывает его исключительной силы и что всякий гениальный человек окружен такими же случайностями и людьми. Ему казалось, что только его одного преследует тяжелый и неодолимый рок.
И так как он рассказывал очень красиво, живо и ярко, то выходило похоже на правду, и девушки верили ему, жалели и грустили вместе с ним. Музыка играла все так же нестройно, но жалобно, вечер был темный, задумчивый, и им всем было мечтательно-грустно. Когда Юрий замолчал, Дубова, отвечая на свои собственные думы о том, что ее жизнь скучна, однообразна и что скоро она уже состарится, не испытав счастья и любви, тихо спросила:
— Скажите, Юрий Николаевич, вам никогда не приходила в голову мысль о самоубийстве?
— Почему вы меня спрашиваете об этом?
— Так.
Они помолчали.
— Вы, значит, были в комитете? — с любопытством спросила Карсавина.
— Да, — коротко и как будто неохотно ответил Юрий, но ему было приятно признаться в этом, потому что он думал, будто это придает ему какой-то мрачный интерес в глазах красивой и молодой девушки.
Потом Юрий проводил их домой. Дорогой много говорили и смеялись, и уже не было грустно.
— Какой он славный! — сказала Карсавина, когда Юрий ушел.
— Смотри, не влюбись! — погрозила пальцем Дубова.
— Ну вот еще! — с тайным инстинктивным испугом вскрикнула Карсавина.
Юрий пришел домой в возбужденном и хорошем настроении духа. Взглянул на начатую картину, ничего не почувствовал и с удовольствием лег спать. А ночью ему снились сладострастные и солнечные картины, молодые и красивые женщины.
X
На другой вечер Юрий пошел опять на то место, где он встретился с Карсавиной и Дубовой. Целый день ему было приятно вспоминать проведенный с ними вечер, и хотелось опять встретиться, поговорить о том же и опять увидеть то же выражение участия и ласки в веселых и нежных глазах.
Вечер был совершенно ясный, тихий, жаркий. В воздухе над улицами стояла мелкая сухая пыль, и на бульваре никого не было, кроме случайных редких прохожих.
Юрий сердито тряхнул головой на досадное чувство, поднявшееся у него в груди, точно его кто-то обидел, и медленно пошел по бульвару, глядя под ноги.
«Скука какая, — подумал он, — что делать?»
Навстречу ему быстрыми шагами, помахивая свободной рукой, шел студент Шафров и еще издали учтиво улыбался ему.
— Что вы тут слоняетесь? — дружелюбно спросил он, останавливаясь и подавая Сварожичу крепкую, широкую ладонь.
— Да скучно что-то и делать нечего. А вы куда? — лениво и пренебрежительно спросил Юрий. Он всегда говорил так с Шафровым, которого, как бывший член комитета, считал наивным студентиком, играющим в революцию.
Шафров счастливо и самодовольно улыбнулся.
— У нас сегодня чтение, — сказал он, показывая пачку тоненьких разноцветных брошюрок.
Юрий машинально взял у него одну брошюрку и, развернув, прочел длинное сухое заглавие популярной социальной статьи, давно им самим прочитанной и забытой.
— Где вы читаете? — спросил Юрий с той же пренебрежительной улыбкой, возвращая брошюрку.
— В городском училище, — ответил Шафров, называя то училище, в котором служили Карсавина и Дубова.
Юрий вспомнил, что Ляля уже говорила ему об этих чтениях, но тогда он не обратил на них внимания.
— Можно мне пойти с вами? — спросил он Шафрова.
— Пожалуйста, — радостно улыбаясь, поспешно согласился Шафров.
Он считал Юрия настоящим деятелем и, преувеличивая его партийную роль, чувствовал к нему почтение, граничащее с влюбленностью.
— Я очень интересуюсь этим делом, — счел нужным прибавить Юрий, с радостью думая о том, что вечер будет занят, и о том, что можно увидеть Карсавину.
— Пожалуйста, пожалуйста, — опять сказал Шафров.
— Ну, так пойдемте.
И они быстро пошли по бульвару, свернули на мост, по обеим сторонам которого влажно пахло свежестью и водой, и вошли в двухэтажное здание училища, где уже собирались люди.
В большом, еще темном зале, установленном ровными рядами стульев и скамеек, смутно белел экран для волшебного фонаря и слышался сдержанно веселый смех. Около окна, в которое видны были потемневшее небо и верхушки темно-зеленых деревьев, стояли Ляля и Дубова. Они встретили Юрия радостными восклицаниями.
— Вот хорошо, что пришел! — сказала Ляля. Дубова крепко пожала ему руку.
— Что же вы не начинаете? — спросил Юрий, украдкой оглядывая темный зал и не видя Карсавиной. — А Зинаида Павловна не участвует? — неровно и разочарованно прибавил он.
Но в эту минуту на кафедре, возле самого экрана, чиркнула спичка и осветила Карсавину, зажигавшую свечи. Ее красивое и свежее лицо было ярко снизу освещено и весело улыбалось.
— Еще бы я не участвовала, — звонко откликнулась она, сверху протягивая Юрию руку.
Юрий обрадовано, но молча подал ей руку, и она, слегка опираясь на него, мягко соскочила с кафедры, пахнув в лицо Юрию запахом здоровья и свежести.
— Пора начинать, — сказал Шафров, появляясь из другой комнаты.
Сторож, тяжело ступая большими сапогами, прошел по залу, одну за другой зажигая большие, светлые лампы, и зал осветился ярким и веселым светом. Шафров отворил дверь в коридор и громко сказал:
— Пожалуйте, господа!
Послышалось сначала робкое, а потом торопливое топотанье ног, и в двери стали входить люди. Юрий смотрел на них с любопытством: привычный зоркий интерес пропагандиста пробудился в нем. Это были и старые, и молодые люди, и дети. В первом ряду никто не сел, и уже потом его заняли какие-то неизвестные Юрию дамы, толстый смотритель училища и уже знакомые Юрию учителя и учительницы мужской и женской прогимназии. А весь остальной зал затопили люди в чуйках, пиджаках, солдаты, мужики, бабы и много детей в пестрых рубашках и платьях.
Юрий сел рядом с Карсавиной за стол и стал слушать, как Шафров спокойно, но дурно читал о всеобщем избирательном праве. Голос у него был глухой и негибкий, и все, что он читал, приобретало характер статистической таблицы, но слушали его со вниманием, и только сидевшие в первом ряду интеллигентные люди скоро начали шептаться и шевелиться. Юрию стало досадно на них и жаль, что Шафров дурно читает. И когда студент устал, Юрий тихо сказал Карсавиной:
— Давайте я дочитаю.
Карсавина ласково, как-то сквозь ресницы, взглянула на него.
— Вот и хорошо… Читайте.
— А не неловко? — улыбаясь ей, как заговорщик, спросил Юрий.
— Где же неловко! Все будут рады.
И, воспользовавшись перерывом, она сказала Шафрову. Шафров устал и сам тяготился тем, что читает плохо, он не только согласился, но даже обрадовался.
— Пожалуйста, пожалуйста, — по своей привычке повторил он и уступил место.
Юрий умел и любил читать. Не глядя ни на кого, он прошел на кафедру и начал сильным, звучным голосом. Раза два он оглянулся на Карсавину и оба раза встретил ее блестящий и выразительный взгляд. Смущенно и радостно улыбаясь ей, он поворачивался к книге и начинал читать еще громче и выразительнее, и ему казалось, что он для нее делает какое-то непостижимо хорошее и интересное дело.
Когда он кончил, из первого ряда ему зааплодировали. Юрий серьезно поклонился и, сходя с кафедры, широко улыбнулся Карсавиной, точно хотел сказать ей: «Это для тебя!»
Публика, топоча ногами, переговариваясь и, двигая стульями, стала расходиться, а Юрий познакомился с двумя дамами, которые сказали ему несколько приятных слов по поводу его чтения.
Потом начали тушить огни, и в комнате стало еще темнее, чем прежде.
— Спасибо вам, — тепло сказал Шафров, пожимая руку Юрию, — если бы у нас всегда так читали!
Чтение было его делом, и потому он считал себя обязанным Юрию как бы за личное одолжение, хотя и говорил, что благодарит его за народ. Шафров выговаривал это слово твердо и уверенно.
— Мало у нас делают для народа, — говорил он с таким видом, точно посвящал Юрия в большую тайну, — а если и делают что, так кое-как… спустя рукава. Странно мне это, право: для увеселения скучающих бар нанимают дюжинами первоклассных актеров, певиц, чтецов, а для народа сядет читать вот такой чтец, как я… — Шафров с добродушной иронией махнул рукой, — и все довольны… Чего же им, мол, еще!
— Это правда, — сказала Дубова, — противно читать: целые столбцы в газетах посвящены тому, как чудно играют артисты, а тут…
— А ведь какое хорошее дело! — задушевно сказал Шафров и любовно стал собирать свои книжечки.
«Святая наивность!» — подумал Юрий, но присутствие Карсавиной и собственный успех сделали его добрым и мягким, и его даже немного умилила эта простота.
— Куда же вы теперь? — спросила Дубова, когда они вышли на улицу.
На дворе было гораздо светлее, чем в комнатах, хотя на небе уже затеплились звезды.
— Мы с Шафровым пойдем к Ратовым, — сказала Дубова, — а вы проводите Зину.
— С удовольствием, — искренно сказал Юрий. И они разошлись.
Всю дорогу до квартиры Карсавиной, которая вместе с Дубовой снимала маленький флигель в большом, но негустом саду.
Юрий и Карсавина проговорили о впечатлении, вынесенном из чтения, и Юрию все больше и больше казалось, что он сделал что-то очень большое и хорошее. У калитки Карсавина сказала:
— Зайдите к нам.
— Могу, — весело согласился Юрий.
Карсавина отворила калитку, и они вошли в маленький, заросший травой двор, за которым темнел сад.
— Идите в сад, — сказала Карсавина, смеясь, — я бы пригласила вас в комнаты, да боюсь: я дома с утра не была и не знаю, прибрано ли у нас достаточно для приема!
Она ушла во флигель, а Юрий медленно прошел в пахучий и зеленый сад. Далеко он не пошел, а остановился на дорожке и с жадным любопытством смотрел на открытые темные окна флигеля, и ему казалось, что там происходит что-то особенное, красивое и таинственное.
На крыльце показалась Карсавина, и Юрий едва узнал ее: она сняла свое черное платье и оделась в тонкую, с широким вырезом и короткими рукавами малороссийскую рубашку с синей юбкой.
— Вот и я… — сказала она, почему-то конфузливо улыбаясь.
— Вижу… — с таинственным и понятным ей выражением ответил Юрий.
Она улыбнулась и слегка отвернулась, и они пошли по дорожке между зеленых, низких кустов сирени и высокой травы.
Деревья были маленькие и больше вишневые, с крепко пахнущими клеем молодыми листьями. За садом была левада, покрытая цветами и высокой некошеной травой.
— Сядем здесь, — сказала Карсавина.
Они сели на полуразвалившийся плетень и стали смотреть на леваду, на прозрачную погасавшую зарю.
Юрий притянул к себе гибкую ветку сирени, и с нее брызнуло мелкими капельками росы.
— Хотите, я вам спою? — сказала Карсавина.
— Конечно, хочу! — ответил Юрий.
Карсавина, как и тогда на реке, выпрямила грудь, отчетливо обозначившуюся под тонкой рубашкой, и запела:
Голос ее легко, чисто и страстно звенел в вечернем воздухе. Юрий затих, едва дыша и не спуская с нее глаз. Она чувствовала его взгляд, закрывала глаза, выше подымала грудь и пела все лучше и громче. Казалось, все затихло и слушало, и Юрию припомнилась та кажущаяся, внимательная и таинственная тишина, которая воцаряется, когда поет в лесу весной соловей.
Когда она замолчала, после высокой серебристой ноты, стало как будто еще тише. Заря совсем погасла, и небо затемнело и углубилось. Чуть видно и чуть слышно заколебались листья, шевельнулась трава, и, плывя в воздухе, что-то нежное и пахучее, как вздох, налетело с левады и расплылось по саду, Карсавина блестящими в сумраке глазами оглянулась на Юрия.
— Что же вы молчите? — спросила она.
— Уж очень тут хорошо! — прошептал Юрий и опять потянул брызгающую росой ветку.
— Да, хорошо! — мечтательно отозвалась Карсавина.
— Хорошо вообще жить на свете! — прибавила она, помолчав.
В голове Юрия шевельнулось что-то привычное, неискренно грустное, но не оформилось и исчезло.