Она ничего не нашла. Пол целиком состоял из камня и утрамбованной земли, на которых по определению никакая обувь не могла оставить следы. Слой многолетней пыли, как ни странно, не был нарушен. Ничто в этих подземельях не казалось Констанс лежащим не на своем месте, все было в порядке — по крайней мере, она так и не смогла приметить ничего подобного. Огромные галереи с покоившимися в них призраками прошлого провожали ее торжественным безмолвием.
Достигнув лестницы, ведущей наверх, Констанс остановилась. Человек — или люди — которые проникли сюда, уже явно ушли, и поэтому не было смысла продолжать поиск.
Констанс вернулась ко входу в свое потайное убежище и к цветку в хрустальной вазе. Это была орхидея редчайшей красоты, но она не смогла определить ее разновидность. Внешняя часть лабеллума была чистейшего белого цвета, и имела вытянутую форму, а внутренняя часть лепестка переливалась розовыми оттенками, которые становились почти красными ближе к тычинке.
Констанс несколько минут рассматривала цветок, ее разум анализировал различные варианты развития событий и ни один из них не казался ей вероятным или даже возможным…
Покачав головой, она собрала разбитую посуду, сложила ее на серебряный поднос и направилась к лифту, чтобы отдать этот беспорядок миссис Траск. Там она забрала новый поднос с накрытым блюдом, от которого исходил божественный аромат. Рядом с едой в серебряном ведерке с измельченным льдом стояла накрытая льняным полотенцем бутылка «Перье-Жуэ Флёр де Шампань». Констанс отнесла угощения в подвал. Но вместо того, чтобы вернуться в свои секретные покои, она остановилась в комнате, где хранилась обширная коллекция высушенных цветов и других растений доктора Еноха Ленга. Здесь, поставив поднос и ведерко на антикварный стол, она постаралась идентифицировать полученный подарок, для этого она проконсультировалась на эту тему с несколькими энциклопедиями, включая пару штук, посвященных исключительно орхидеям. Работая, она то и дело переводила взгляд на бутылку шампанского и, в конце концов, поддавшись импульсу, она достала ее изо льда, вынула пробку и налила себе бокал.
Несмотря на тщательный поиск в пыльных томах, Констанс так и не смогла найти совпадение с цветком, который ей оставили. С другой стороны, этим книгам было уже почти столетие, и, наверняка, они попросту не содержали всех образцов орхидей — некоторые могли быть выведены совсем недавно или обнаружены уже после выхода этих томов.
Констанс направилась в свои покои, закрыв за собой каменную дверь. Войдя в маленькую библиотеку, она села за стол, налила себе еще бокал шампанского и загрузила ноутбук, который — благодаря установленному в подвале ретранслятору Wi-Fi — имел доступ к интернету.
На то, чтобы найти совпадение, ушло пятнадцать минут. Этот вид Орхидных был недавно обнаружен в Гималаях близ тибетско-индийской границы. Он носил название Cattleya Constanciana…
Констанс застыла. Это было безумие. Не может быть, чтобы этот цветок назвали в ее честь? Невозможно, нет, должно быть, это просто совпадение. И все же, то место, где нашли эту орхидею… неужели оно тоже было простым совпадением? А ведь это было совсем недалеко от тибетского монастыря, где в настоящее время скрывался ее сын. Орхидея была обнаружена и названа около шести месяцев назад, но нигде не было указано, кто именно ее обнаружил.
Констанс продолжила свои исследования и, наконец, наткнулась на статью «Обзор Орхидей», опубликованную Королевским Садоводческим Обществом. Первооткрыватель, судя по этой статье, решил остаться инкогнито.
Этот цветок назвали в ее честь. Слишком много совпадений! Другого объяснения просто не могло быть.
Констанс выключила ноутбук и застыла. Она должна сообщить об этом вторжении Проктору. Но, подумав об этом, она вдруг, к собственному удивлению, поняла, что не хочет этого делать. Проктор, разумеется, не отреагирует на это вторжение сколько-нибудь положительно — он лишь сочтет это прорывом периметра в его смену. Если сравнивать Проктора с инструментом, то он был тупым прибором, предназначенным для грубой работы. Сложившаяся же ситуация — какова бы ни была ее истинная природа — по мнению Констанс, требовала определенной утонченности. Она была уверена в своей способности справиться с тем, что могло произойти дальше. Ей хватало средств самообороны: она встречалась с достаточным количеством опасностей, чтобы знать это наверняка. К тому же, ее собственные вспышки гнева и склонность к внезапному, но эффективному насильственному поведению, были ее лучшей защитой. Ах, если бы только Алоизий был здесь! Он бы знал, что происходит.
Алоизий. Она осознала, что за последний час ни разу не подумала о своем опекуне. И сейчас, мысли о нем не вызвали, как прежде, ставшей уже привычной волны горя. Может быть, она, наконец, свыклась с мыслью о его гибели?
Нет. Она не расскажет Проктору о случившемся. По крайней мере, пока не расскажет. Констанс сейчас находилась в своей стихии: она знала множество мест в этих обширных подземельях, где можно было затаиться и спрятаться. К тому же некое шестое чувство подсказывало ей, что прятаться нет никакой необходимости. То, что произошло, безусловно, было вторжением, но оно не ощущалось, как насилие или грубость. Констанс чувствовала, что здесь замешано… что-то другое. Она не знала, что именно. Не могла даже сказать, почему была так в этом уверена, но была не в силах переубедить себя в том, что человек, проникший сюда в минуты ее томительного уединения и одиночества, был ее родственной душой.
В ту ночь, когда она, наконец-то, вернулась в свою спальню, она тщательно закрыла на стальной засов каменную дверь, ведущую из комнаты японских гравюр. Она также очень тщательно заперла и свою спальню, при этом неотрывно держа при себе стилет Маниаго. Но перед всем этим она забрала прекрасную орхидею в столь же чудесной вазе с собой, чтобы поставить ее на свой письменный стол.
14
Констанс оторвала взгляд от своего дневника.
Что могло так внезапно привлечь ее внимание? Какой-то шум? Она прислушалась, но в подвале было тихо, как в склепе. Может, это просто сквозняк? Нет, сама мысль об этом — абсурдна. В этом древнем замурованном подземелье не могло быть никаких сквозняков, они не проникали сюда с улиц Манхэттена.
Констанс вздохнула.
Ничего не произошло, она просто ощутила беспокойство и отвлеклась. Она взглянула на часы: десять минут третьего ночи. Невольно Констанс с грустью подумала, что ее часы были подарком Пендергаста на прошлое Рождество — женской моделью «Ролекса» с платиновым циферблатом. Они были так похожи на те часы, которые он носил на собственном запястье…
Констанс резко захлопнула дневник. Невозможно было избежать воспоминаний об Алоизии: все вокруг напоминало о нем.
Она проснулась полчаса назад. В последнее время — что было весьма нехарактерно для нее — она нарушила режим сна и могла запросто проснуться посреди ночи, только затем, чтобы обнаружить, что не может заснуть снова. Возможно, это объяснялось тем, что в последнее время после обеда она частенько впадала в дремоту, которая неизбежно превращалась в почти летаргические несколько часов сна. Но, по крайней мере, Констанс осознала, что не может винить в бессоннице недавние события, смерть Алоизия или признаки явного вторжения в ее убежище. Она начала просыпаться в неожиданные для нее часы начиная с того самого момента, как они с Алоизием отправились в Эксмут, штата Массачусетс. В то время ее ночная бдительность помогла сделать существенный прорыв в расследовании. Теперь же… она лишь раздражала Констанс.
Поэтому, проснувшись сегодня, она поднялась с постели и направилась в свою библиотеку, чтобы заняться дневником. Обычно это успокаивающее занятие помогало ей привести мысли в порядок, но сейчас и оно принесло ей одно лишь разочарование — слова просто не шли к ней.
Ее взгляд переместился с закрытого дневника к посуде, оставшейся с прошлого вечера и сложенной на серебряном подносе. Весь преподнесенный обед оказался охлажденным — как будто миссис Траск знала, что Констанс будет слишком взволнованна, чтобы есть горячее. Поэтому она приготовила порцию холодных омаров в соусе rémoulade, перепелиные яйца au diable и, конечно же, добавила бутылку шампанского, которую Констанс уже почти осушила. Сейчас она корила себя за это, чувствуя пульсирующую боль в висках.
Ее вдруг посетила странная мысль: а действительно ли именно миссис Траск приготовила для нее все эти блюда? Впрочем, а кто же еще мог это сделать? Никто в этом доме в отсутствие Алоизия не мог нанять другого повара. Да и к тому же экономка довольно ревностно относилась к своей вотчине, всегда исполняла свои обязанности исправно и не позволяла кому-либо другому хозяйничать на кухне.
Констанс положила авторучку на стол. Она явно была не в духе. Вероятно, это было связано с выпитой накануне бутылкой шампанского наряду с обильной и изысканной едой. В конце концов, стоило пресечь это. И — хотя Констанс до сих пор считала это плохой идеей — пожалуй, все-таки стоило поговорить с Проктором об этих недавних проникновениях в подвал.
Снова взяв авторучку, Констанс открыла один из ящиков стола, достала лист глянцевой бумаги и написала каллиграфическим почерком:
«Дорогая миссис Траск,
Благодарю вас за столь любезное внимание к моей персоне в последнее время. Я весьма ценю вашу заботу о моем благополучии. Однако я хотела бы попросить вас готовить для меня более простые обеды и не приносить больше спиртного. Блюда, которые вы готовили с момента вашего возвращения из Олбани, были восхитительными, но, боюсь, они слишком сложны для моего упрощенного вкуса.
Если бы вы могли также оказать мне услугу и сообщить Проктору, что я хотела бы поговорить с ним, я была бы вам премного благодарна. Он может оставить для меня записку в лифте, предложив удобное для него время.
С наилучшими пожеланиями,
Констанс».
Сложив записку пополам, она поднялась из-за стола, надела шелковый халат, включила фонарь, подняла поднос с посудой и бутылкой и, положив записку поверх них, миновала короткий коридор.
Она открыла дверь и остановилась. На этот раз Констанс не выпустила поднос из рук и не стала извлекать стилет. Вместо этого она осторожно отставила поднос в сторону, пригладила халат, убеждаясь, что клинок все еще с ней, а затем направила луч фонаря на вещи, оставленные перед дверью.
Это был грязный, пожелтевший от времени кусок свернутой шелковой ткани с тибетскими письменами и красным отпечатком руки. Она сразу же узнала тхангку — разновидность тибетской буддийской живописи.
Констанс подняла подарок и отнесла в библиотеку, где развернула его. И тут же ахнула. Это была самая великолепная работа, какую только можно было вообразить, изобилующая яркими красками: рубиновыми, солнечно-золотистыми, красными, лазурными с изысканно тонкими оттенками и совершенством деталей. Констанс признала в этом рисунке элементы религиозной живописи. Здесь был изображен Авалокитешвара, Бодхисаттва Сострадания, сидящий на престоле лотоса, который, в свою очередь, покоился на лунном диске. Авалокитешвара являлся наиболее почитаемым божеством на Тибете. Он жертвовал собой, чтобы вновь и вновь возрождаться на земле и приносить просветление всем живым страдающим существам мира.
За исключением того, что здесь Авалокитешвара был изображен не мужчиной, а молодым мальчиком. И черты ребенка — столь изящно нарисованные — были так похожи — вплоть до тонких завитков волос и характерно опущенных век — на… на ее сына.
Констанс не видела своего сына — ребенка Диогена Пендергаста — уже больше года. Тибетцы называли его Ринпоче, девятнадцатой реинкарнацией почитаемого тибетского монаха. Сейчас сын Констанс скрывался за стенами монастыря Дхарамсала, в Индии, где ему не могли навредить китайцы. На этой картине ребенок был старше, чем когда Констанс видела его в последний раз. Этот рисунок не мог быть сделан более нескольких месяцев назад…
Стоя совершенно неподвижно, она вгляделась в изображенные черты. Несмотря на то, кем был отец мальчика, она не могла не чувствовать горячую материнскую любовь к своему сыну. И любовь эта обжигала ей сердце, потому что она не могла навещать его так часто, как хотела бы. «Так вот, как он выглядит сейчас», — думала Констанс, с восторгом глядя на картину.
«Кто бы ни оставил это», — стала размышлять она дальше, — «он знает мои самые потаенные секреты. Само существование моего ребенка, и его личность, — это тайна, о которой мало кто мог знать». Намек, который содержался в месте произрастания недавно открытой орхидеи, Cattleya Constanciana, теперь стал очевиден.
И теперь кое-что еще стало для нее очевидным. Кто бы ни был этот человек, он, без сомнения, ухаживал за ней. Но кто же это мог быть? Кто мог так много знать о ней? И знал ли он о других ее секретах, к примеру, о ее истинном возрасте? А о ее отношениях с Енохом Ленгом?
Отчего-то Констанс была уверена, что он обо всем этом знал.
На секунду она задумалась о том, что стоит провести еще один тщательный обыск подвала, но быстро отказалась от этой идеи: несомненно, он окажется столь же бесполезным, как и предыдущий.
Она опустилась на колени, подняла записку, адресованную миссис Траск, разорвала ее на две части и убрала в карман халата. Теперь не было смысла отправлять ее, потому что Констанс была уверена, это не экономка готовила для нее все эти изысканные блюда и преподносила столь дорогие вина.
Но кто?
Диоген.
Она мгновенно отвергла эту мысль как самое смелое умозаключение, которое только можно было себе представить. Да, столь причудливое и замысловатое ухаживание было вполне типичным для Диогена Пендергаста. Но он был мертв.
Разве нет?
Констанс покачала головой. Конечно же, он мертв. Он упал в ужасную Сциара-дель-Фуоко вулкана Стромболи. Она знала это, потому что боролась с ним на самом краю этой бездны. Она сама столкнула его туда и наблюдала своими собственными глазами — сквозь ревущие потоки воздуха, поднимающиеся от реки дымящейся лавы — за тем, как он падал. Она была уверена, что на этом ее месть свершилась.
Кроме того, брат Алоизия и при жизни не испытывал к Констанс Грин ничего, кроме презрения — он совершенно ясно дал ей это понять в прощальном письме. Она до сих пор дословно помнила те строки: «Ты была для меня всего лишь игрушкой. Загадкой, которую я разгадал слишком быстро. Коробкой, в которой ничего не оказалось».
Руки Констанс сжались в кулаки даже от этого простого воспоминания.
Это не Диоген. Это невозможно. Это был кто-то другой, кто-то, кто так же хорошо знал все ее самые потаенные секреты. Но только не Диоген.
Невероятная мысль поразила ее, словно молния. «Он жив!» — подумала она. — «В конце концов, он не утонул! Он вернулся ко мне».
На нее обрушилась волна эмоций. Констанс ощутила почти лихорадочную, безумную надежду, смешанную с предвкушением, а ее сердце забилось с бешеной скоростью, словно вот-вот было готово выпрыгнуть из груди.
— Алоизий? — закричала она в темноту. Голос ее прозвучал надтреснуто, в нем одновременно звенели слезы и смех, и даже она сама не могла сказать, чего именно в нем было больше. — Алоизий, выйди и покажись мне! Я не знаю, отчего ты решил столь застенчиво скрываться, но, ради Бога, пожалуйста, позволь мне тебя увидеть!