И вот вечерами в садах Адониса, где золотилась диадемой китайская роза, стал бродить Маленький принц, прилетевший с астероида В-612, стал поливать возлюбленный цветок, обозначенный шипами, и выпалывать вредные травы, выраставшие в других горшочках. А потом исчезал в звездном небе, ужаленный желтой змейкой времени. И грустил Фуражкин: «Вернется ли Маленький принц?».
Однако с недавних пор разлюбил Фуражкин оранжевый томик Антуана де Сент-Экзюпери, разлюбил прилет Маленького принца, который проповедовал философию неба, разлюбил свои идиллические вечерние ожидания у распахнутого окна.
«Не такая уж она и безобидная, эта философия неба, – затворяет Фуражкин наглухо двустворчатое окно с видом на ветер. – Не такой уж он и безобидный, не такой уж и невинный, этот Маленький принц. Вот он встает поутру, умывается и начинает приводить в порядок свой астероид В-612 – поливать молодые ростки роз, которых назвал полезными растениями, и выпалывать молодые ростки баобабов, которых назвал растениями вредными. Он вообще поделил мир на вредное и полезное. Но ведь творение Божье не делится на полезное и вредное. Тем более, когда вредное только мерещится – как потенциальная угроза захватить астероид. Маленький принц видит опасность в том, что баобабы будут больше его, величественнее. А ему не нужны великаны, ему не нужны богатыри, ему не нужны герои. Ему нужна лишь крохотная роза, обладающая бесполезными шипами. Маленький принц нуждается лишь в диковинных игрушках разума – нарисованном барашке либо прирученном лисе. Все остальное, что никак не подчиняется ему и существует само по себе, он готов безжалостно выполоть. А поскольку молодые ростки баобабов ничем не отличаются от молодых ростков роз, то рано или поздно Маленький принц нечаянно, впросонках, выдернет из сердца и свою розовую любовь – выдернет напрочь, вместе с бесполезными шипами. И останется один в пустыне песчаной, в пустоте глухой – этом самом красивом и печальном месте на свете, как признался однажды сам Антуан де Сент-Экзюпери».
«Какая духота!» – Жена Марина подходит к окну, пытается его распахнуть.
«Не отворяй, – просит Фуражкин. – Я не хочу, чтобы Маленький принц хозяйничал в нашем саду».
«Какой Маленький принц? – Жена Марина ощупывает лоб Фуражкина. – О чем ты говоришь?»
«Я не хочу, чтобы Маленький принц прилетал и прохаживался по нашим горшочкам»
«Ты заболел? Ты говоришь какой-то бред».
«Ничего я не заболел, и это не бред, – кручинится Фуражкин. – Сейчас Маленький принц бомбит Багдад».
Рамбовская троица
«Империи не умирают – они не из того материала, – говорит сторож. – Просто надо знать, где сегодня находится столица нашей империи, и тогда все станет понятно».
Рамбовская троица – церковный сторож да два портовых кочегара – возлежит на берегу Финского залива. Дует северный ветер – волны идут бестолковыми стадами, прибрежные камыши переливаются серебром на меху, чайки стерегут облака, сверкая острыми крыльями.
На берегу костер горит – сизые языки пламени лижут огромную консервную банку. В банке плавится свинец памяти. Рядом змеятся куски раскуроченного кабеля. Церковный сторож встает, подбрасывает хворост в замирающий огонь. «Культура, – покряхтывает он, – это умение выживать на местности».
Портовые кочегары меланхолично потягивают пиво из бутылок густо-зеленого стекла. «Номер девять – убойное пиво, – замечает один из них, прокопченный угольным духом котельной. – Они туда спирт подмешивают».
«Травят народ, – лениво откликается другой, облагороженный легким налетом городской гари. – Нашей смерти ждут. Не дождутся! У нас – древний навык выживания».
Струится в песчаные формы расплавленный металл, играя на солнце эфирными оттенками золота и лазури.
«Свинец, понятно, в губернаторские ноги пойдет, – отбрасывает сторож тяжелую банку, пышущую жаром. – Для большей устойчивости. Его при жизни носило туда-сюда, как пушинку. Пусть хоть после смерти постоит неколебимо, как Россия».
«Для неколебимости надобна бронза и медь, – философствует кочегар, облагороженный гарью. – Только эти металлы обладают благородными имперскими свойствами. Так что без них никак не обойтись».
«Вон на том Летучем Голландце полно этого добра. – Кочегар, прокопченный духом, машет рукой в сторону заброшенного корабля. – Там, в трюме, пруд пруди этих имперских свойств».
Давно бросил якорь на тихом взморье Летучий Голландец, а корабельный гюйс давно выветрил запахи горькой соли и крепкого спирта. Однако еще таил, еще оберегал заброшенный корабль свои несметные сокровища – медные трубы, вентили, задвижки и прочие россыпи цветного лома. Правда, местные могильщики уже похозяйничали на нем и кое-какую мелочь вынесли. Но крупные драгоценности, какие-нибудь кингстоны, еще оставались нетронутыми. Летучий Голландец покачивался на волнах одиноким призраком.
«На губернатора одного кингстона, должно быть, хватит – там двадцать килограмм чистой меди», – неспешно направляется к призраку рамбовская троица…
Однажды церковный сторож да два портовых кочегара возмечтали воздвигнуть на берегу пустынных волн символ народной жизнестойкости – монумент Александру Даниловичу Меншикову, который из веселого пирожника изловчился стать первым питерским губернатором. Их отнюдь не смутило юбилейное нашествие бронзовых варягов, когда Кваренги, Растрелли, Росси, Ринальди загромыхали стройными рядами по праздничным площадям, а милосердный казахский акын Джамбул, усыновивший всех несчастных питерцев, замкнул эту безмолвную колонну.
«У властей своя мечта, – заключила троица, – а у нас своя».
В приморском городке Рамбове, возведенном Меншиковым неподалеку от Санкт-Петербурга, идея увековечивания первого питерского губернатора в нетленной бронзе вызвала оживленные споры. Причем народ больше увлекала не материальная, а духовная сторона монументального вопроса – какую памятную надпись высечь на пьедестале?
Дискутируя с народом, церковный сторож напирал на преданное служение священному монаршему престолу, которым отличался Меншиков. Он всегда был рядом с Петром, свидетельствовал сторож. Грудью ли защитить царя в сражении кровавом, бревно ли подхватить в строительстве великом, на перси ли женские указать очам любострастным – всегда рядом оказывался Меншиков. Это он сориентировал Петра на свою полюбовницу, которая затем стала благоверной монаршей супругою – Екатериной Первой. Поэтому ему более всего подойдут бессмертные пушкинские строки – «царю наперсник, а не раб».
В то же время кочегар, слегка облагороженный городской гарью, намекал на некоторую меншиковскую стяжательность, вспоминал случаи светлейшего мздоимства и даже казнокрадства. В назидание другим он предлагал вырубить на памятнике ломоносовскую эпитафию, которая приобрела современное звучание в силу нового, разбойного толкования слова стрелка: «Под сею кочкою оплачь, прохожий, пчелку, что не ленилася по мед летать на стрелку».
Ему возражал кочегар, насквозь прокопченный духом. Среди петровских сподвижников, рассуждал он, Меншиков был единственным бедняком, можно сказать, настоящим босяком. И вовсе он не тырил, не плутовал, не мошенничал. Он просто проявлял свою природную находчивость и хитрость, как Алеша Попович, чтобы выжить среди господ – подлинных расхитителей государевой казны, которые, кстати, и возвели на него напраслину. Поэтому к нему применима другая мудрость, выстраданная таким же, как и Меншиков, народным выходцем – Гавриилом Романовичем Державиным: «Живи и жить давай другим»…
«Пожалуй, такому великому человеку кингстона маловато будет, – сомневается церковный сторож, приближаясь к Летучему Голландцу. – Как минимум, потребуется два, а то и три».
«Два с половиной кингстона – красная цена», – соглашаются с ним портовые кочегары, внимательно приглядываясь к призраку, который как-то странно покачивался на волнах. Неожиданно призрак качнулся сильнее обычного и стал медленно удаляться в синеватую мглу залива, откуда донесся натужный гудок трудового буксира.
«Увели! – оторопевшая троица застыла на берегу пустынных волн. – Из-под носа мечту увели, мошенники!»
Бедный рыцарь
Все реже встречается юноша Бесплотных с Ксенечкой, все реже бывают они в темной мансарде, все реже делят пополам золотое, с жемчужинками, яблоко – символ любви.
Евгений (берет гитару задумчиво). Я хочу спеть тебе романс. Этот романс я посвятил Елене Генриховне. Ты на нее так похожа. Очень. Такая же тонкая и прозрачная. За что люблю.
Ксения. Я не хочу быть похожей на Елену Генриховну. Я устала слышать: Елена Генриховна сказала, Елена Генриховна нарисовала, Елена Генриховна сделала. Я не хочу быть отражением Елены Генриховны. Я хочу быть такой, какая есть. Понимаешь? Я хочу жить своей собственной среднестатистической жизнью. И делать все сама.
Евгений. Ксенечка, а что ты умеешь делать? Может быть, ты умеешь сочинять стихи, как Елена Генриховна? Может быть, ты умеешь думать, как Елена Генриховна?
Ксения. Зато я умею любить, дурак.
Евгений. Ну да, ну да. Чтобы иметь детей, кому ума недоставало?
Ксения. Вот именно, ума и недостает. Твоя Елена Генриховна – всего лишь красивая фантомша. У нее даже детей не было! Она при жизни была фантомшей и после смерти осталась фантомшей.
Евгений. У нее были дети. Духовные дети. И она – не фантомша. Она – северная звезда на морозе, одинокая роза в снегу.
Ксения. А ты вообразил себя Маленьким принцем, который вот-вот полетит к ней, чтобы поставить ширмочку и заслонить бедную розу от студеного ветра. Воображуля!
Евгений. Любовь Маленького принца – не просто любовь. Один мой знакомый говорит, что это – постмодернистская вариация высокого духовного делания.
Ксения. Вот именно, что это – вариация, блин, деланная любовь. Маленький принц никого не любил, кроме себя. Если бы он любил розу, он никогда бы ее не оставил. Оттого и любовь его бесплодна, что она предназначена только для личного пользования. Между прочим, у этого несчастного Экзюпери тоже не было детей. Господи, открой очи и посмотри – землю заполонили какие-то бесплодные принцы!
Евгений. Ты на что намекаешь, Ксенечка? Радуйся, что у меня ангельский характер. И вообще… Ангелы, да будет тебе известно, существа бесплотные.
Ксения. Я намекаю на то, что у Христа было два отца – земной и небесный. Один из них действительно был бесплотным, но другой-то был плотником.
Евгений. Я не плотник, чтобы строгать детей.
Ксения. Ну и оставайся со своей Еленой Генриховной! А я ухожу. Я не хочу приносить себя в жертву фантомам и фантомшам.
Евгений. Куда же ты пойдешь, Ксенечка?
Ксения (хлопая дверью). К Иосифу!
Старая известка осыпается над захлопнутой дверью и обнажает темную прореху откуда веет космическим холодом. Евгений растерянно поеживается, перебирает струны, прислушиваясь к пустоте лестничного пролета, где стихает отдаленная дробь каблучков. Тихо поет:
Евгений (ставит гитару в угол, смотрит в никуда). Праздники соборные, чуждые неги. Если бы знали, где путь правды, то совокупляться бы забыли. Ну, и где третья истина?
Варвар
«Какой чудесный обман зрения! – идет Фуражкин по набережной мимо Троицкого моста, где восседают на каменных стелах царственные орлы. – На какую сторону ни перейди, а символ державы всегда будет иметь две главы и два крыла. На самом деле он имеет три крыла и три главы, как Змей Горыныч. Его создатель учитывал трехмерную реальность: чтобы казаться двуглавым, державный символ обязательно должен быть треглавым. Вот так и в жизни: чтобы казаться одним, надо непременно быть другим».
Тонкий юноша, пребывающий в приемной фонда «Незабываемое торжество», приглашает Фуражкина к разговору: «Профессор Пустошка, к сожалению, занята. Она поручила мне выслушать вас. Я – ее временный секретарь Евгений Бесплотных».
«Мой проект летучего ангела основан на открытии, которое сделал ученый из Башкирии. – Фуражкин раскладывает на столе чертежи небесной геометрии. – Открытие состоит в том, что мысль материальна и воздействует на объект мгновенно, с любого расстояния. Как известно, ангел, летящий над Петропавловской крепостью, под влиянием ветров вращается на золотом яблоке, отчего кажется живым. Если направить на него лучезарную мысль, то может случиться, что он соскользнет со своего золотого яблока и полетит. Главное, чтобы концентрация мысли превосходила ангельский вес. При этом мысль должна быть совершенно лучезарной, совершенно чистой, без малейшей примеси бесовской лжи, клеветы, насмешки».
«Какова необходимая концентрация мысли?» – интересуется Бесплотных деловито.
«Согласно моим расчетам, необходимая концентрация будет достигнута, если одновременно миллион человек обратит свою лучезарную мысль на ангела. Только в этом случае он полетит».
«А что произойдет, если во время полета ангела кто-нибудь переменит свою мысль – подумает о чем-нибудь постороннем, о чем-нибудь непристойном или просто по-дурацки захохочет?»
«Тогда ангел упадет и разобьется».
«И вы абсолютно уверены, что целый миллион человек сможет в течение трех минут, пока длится полет ангела и звучат торжественные звуки, поддерживать лучезарность своей мысли? Ведь наверняка среди этого миллиона найдется хотя бы один человек, который из вредности, из подлости какой-нибудь или просто ради забавы захочет, чтобы божественное действо прекратилось, чтобы ангел упал и разбился, чтобы вы на глазах толпы потерпели сокрушительное фиаско, а он, напротив, одержал бы свою дьявольскую победу. Три минуты – это ведь целая вечность при том обстоятельстве, что каждое мгновение в нашем грешном мире замышляется какое-нибудь злодейство».
«Об этом я как-то не подумал, – пожимает Фуражкин смущенными плечами. – Хотя бы один злоумышленник, конечно, всегда найдется. Я даже догадываюсь, как его зовут».
«Не позволю! – врывается славная профессорша Пустошка в приемную. – Не позволю вам уничтожить еще один памятник, еще один уникальный символ нашего города. О ваших гнусных поступках мне уже рассказал режиссер Эш. Вы – самый настоящий варвар!»
«Варвар!» – гремят тимпаны в ушах.