Страх перед Колькой возрастал тем больше, чем больше шло по городу мрачных слухов: что Колька собственноручно расстреливает за городом пойманных в городе офицеров и «заговорщиков». Приписывалось ему и участие в расстреле отца Анисима, старого священника, – тот хранил у себя, невзирая на запреты, письма одного из великих князей. Поговаривали о прямом участии Кольки в убийстве Потылицыных – супружеской пары, закопавшей на своем участке винтовку – «на всякий случай».
На самом деле единственной, кого расстрелял Колька, оказалась Зина Потылицына. Ада Лебедева давно благоволила Кольке, все хотела ему специфически «помочь». Она собственноручно раздела Зину до белья, втолкнула ее в комнату, где уже поддал спирту, закусил студнем и закурил папиросу революционер Колька Сорокин. Зина до такой степени одурела от матерщины, окриков, оплеух, угроз, что очень может быть, окажись Колька поопытней, он и смог бы ее взять без особенного труда: очень уж все на свете перемешалось в светловолосой головке этой домашней, тихой девушки, слишком уж сместилось все «можно» и «неможно».
Но Колька был слишком неопытен; нет бы ему налить Зине спирту, дать закусить и закурить, рассказать что-нибудь героически-революционное, намекнуть на зависимость судьбы родителей от ее поведения…
Колька же действовал прямолинейно; поцелуй, с которого он начал, мало отличался от заушин и окриков, а их в этот день Зина получила очень много. И, конечно же, шарахнулась от насильника. Попытка потянуть за руку, усадить на колени повлекла только судорожное сопротивление; спирт гудел в голове, звенел в ушах, разливался по всему телу мягким облегающим теплом; Колька начал сердиться всерьез, замахал «маузером» перед носом несчастной Зины.
– Ты… Ты контрреволюционный эл-лемент, да? Контрреволюционерка, да?! Враг народа?!
– Отпусти ты меня… Не хочу!
– А за счет труд-дового нар-рода жить (ик!) это ты х-хочешь?! Т-тебя стрелить давно надо з-за твои все д-дела н-нехорошшие…
– Ну и стреляй! Стреляй, палач!
Спирт продолжал кружить голову. Перед Колькой стояла почти совсем голая девушка с дрожащими губами, с горящими недобрым огнем глазами, бросавшая ему «стреляй, палач!». Не выстрелить – значило дать слабину, не доказать ей, что готов применять оружие всерьез. Колька навел «маузер» между глаз Зины; у девушки дрожали губы, и все равно она проорала еще что-то про «все равно не отдамся»; Колька потянул за спуск. Оружие отдало сильнее, чем он думал, а лицо девушки исчезло. Какое-то время Колька даже не очень понимал, что произошло, только через полминуты разглядел он неподвижную Зину, опаленное отверстие над ее правым глазом, извилистую струйку крови. И задохнулся, захлебнулся от жалости и отвращения пацан, разглядывая это тоненькое, еще толком не сформировавшееся тело, такое белое в сравнении с кожей его, Кольки, рук, такое отличное от его собственного и такое желанное.
В эту ночь он напился до полного забвения окружающего (что и намеревался сделать) и ужасно чувствовал себя наутро. Товарищи по партии опохмелили Кольку, объяснили ему, что все это полная ерунда и что если психовать из-за каждой неуступчивой девки, то никакого коммунизма не построишь. Колька слушал советы старших товарищей, пил и приходил в себя, но это преступление оставалось единственным, которое он совершил собственноручно. Что интересно – именно этого убийства Кольке вовсе и не приписали в городе, но зато приписали убийство родителей Зины, к которому он не имел ни малейшего отношения.
А дальше запахло все-таки чем-то хорошим… К лету 1918 года наши все-таки подвинулись к городу, большевики кинулись бежать. Бежать, конечно же, не просто так, а прихватывая с собой все, что только удавалось прихватить.
Не так давно в Красноярске вышла книга, в которой некий Бугаев описывает, как «наши», в смысле – «ихние», конечно же, собираясь драпать после падения советской власти в Красноярске, подчистую грабили город. Среди всего прочего упоминается и момент, когда «ихние» явились в сплавную контору, возглавляемую К. И. Ауэрбахом… Золота они там не нашли – его уже успели спрятать, потому что даже добрый, спокойный К. И. Ауэрбах к тому времени начал понимать, с кем он имеет дело. Взяли «только» то золото, которое принадлежало лично К. И. Ауэрбаху, порядка полутора пудов. К сожалению, мы живем в эпоху, когда признание в соучастии в преступлениях сходят с рук.
Ну вот, награбив золота побольше, коммунисты рванули на север, и, конечно же, с ними и Колька. Это был, наверное, самый юный беглец на пароходе, везущем большевицкое золото на север, к морю – туда, где есть шанс сбежать с награбленным за границу. И тут, на этом пароходе, пришел конец бедному Кольке: парень наклонился, свесился за борт посмотреть, как работает в воде колесо, да и свалился за борт… Все-таки Колька оставался просто самым обыкновенным подростком!
Разумеется, никто и не подумал остановиться, спустить на воду спасательные шлюпки. Ширина Енисея в этом месте никак не меньше двух километров, и до ближайшего берега – порядка метров 800 в очень холодной, очень быстрой воде. Разумеется, Колька не выплыл. Есть и такая версия, что свалился он прямо перед самым колесом, и лопасть колеса – деревянная плаха толщиной сантиметров в восемь – обрушилась на него уже в воде. Во всяком случае, с этого дня, как принято говорить, «Кольку больше никто никогда не видел».
О том, что было дальше, официальная советская книжка повествует следующим образом: «Г. С. Вейнбаум по решению губисполкома вместе с группой членов губисполкома и красногвардейскими частями отступил по Енисею на пароходах в сторону Туруханска. Но колчаковцам и интервентам удалось пароходы настигнуть. Вместе с десятками других революционеров Г. С. Вейнбаум был направлен в красноярскую тюрьму. В ночь с 24-го на 25 октября, в канун первой годовщины Великого Октября, он был расстрелян вместе с соратниками на станции Красноярск, в „эшелоне смерти“ белочешских интервентов».
Такова участь большевичков, у которых дата смерти помечена 1919 годом. У другой части год смерти 1918-й, и про них, в частности про Аду Лебедеву, рассказано: «…27 июля 1918 года при переводе с пристани в тюрьму была зверски замучена белогвардейцами вместе с Т. П. Марковским и С. Б. Печерским. Пьяные казаки выхватили их из толпы пленных, отвели на берег Качи и там зарубили».
Все почти так, кроме одной, но весьма характерной детали. Моя первая учительница в той самой начальной школе № 1 Зинаида Ефимовна (фамилию забыл) рассказывала нам, четвероклассникам, в 1965 году, как жители города встречали приведенные обратно в город пароходы. «Белогвардейцы и казаки» прилагали все усилия, чтобы сохранить жизнь арестованным большевичкам – уже хотя бы для показательного процесса; а вот население города очень хотело добраться до своих мучителей как можно скорее. Кого-то войскам удалось утащить с собой, именно эти большевички на этот раз отделались плевками в морды, оплеухами и пинками. Но некоторым повезло меньше – их оттащили от кордона войск и, как выразилась Зинаида Ефимовна, «буквально растянули на части». По словам учительницы, ее мама присутствовала при этой сцене.
Я тогда был слишком мал, чтобы задать вопрос: а что делала там ее мама? Мама Зинаиды Ефимовны? Только смотрела, как жители Красноярска казнили Аду Лебедеву и прочую шушеру, или принимала в этом более активное участие? Прошло много лет, прежде чем я стал задавать себе такого рода вопросы.
А двоечник Колька Сорокин… Жаль, если это привидение исчезло навсегда и уже никогда не возникнет в здании бывшей «суриковской гимназии». Привидение это на редкость спокойное, тихое. Оно не мешает совершенно никому и никого не в силах напугать, даже самого впечатлительного человека. А вместе с тем это привидение так полезно для воспитания молодежи, так ценно, чтобы направлять современных двоечников и разгильдяев на путь добродетели, что будет особенно жалко его навсегда потерять.
Глава 3. Купцы и клады
Мертвецов всегда оставляют стеречь клады… А вдруг он как раз сейчас поднимет свой череп и что-нибудь скажет?!
О богатствах очень многих сибирских купцов ходили мрачные легенды – поговаривали, что начало им положено разбоем… Существовала даже своего рода методика, при которой награбленное, заляпанное человеческой кровью сокровище уже могло пойти «впрок».
Сибирские купцы, и вообще русское население Сибири, верили, что клад должен «отлежаться». Тот, кто его положил, пользоваться им не смеет. И дети его тоже не должны, а очень хорошо, чтобы не пользовались и внуки. Если дети награбившего и положившего найдут и выкопают клад, наверняка придется им плохо. От этих денег не будет им большого добра, потому что на кладе – проклятье тех, кого ограбил положивший. Четвертое поколение может пользоваться кладом без проблем. С внуками – положение неопределенное. То ли они могут пользоваться награбленным, то ли еще нет… К тому же ведь не всегда доживает человек до разумного возраста правнуков, а вот со взрослыми внуками, как правило, успевает пообщаться…
Легче всего по этому поводу фыркнуть на «суеверия отсталых людей». Но вот история купеческой семьи Матониных – история совершенно подлинная и хорошо документированная.
Начинается история с того, что в богатом селе Кекур, в 80 километрах к северу от Красноярска, жил такой мужичок – Петр Григорьевич Матонин. Этот смиренный трудолюбивый крестьянин не только пахал землю, но и занимался своеобразным отхожим промыслом: грабил проезжих на Енисейском тракте и на всякий случай убивал – чтобы не оставлять свидетелей этих дел. Сам деньгами не пользовался, детям тоже не дал и закопал клад, чтобы им могли пользоваться потомки. Внуку Козьме рассказал о кладе, как и полагается. Видимо, до правнуков не дожил. Внук Козьма пустил капиталы в ход, стал богатейшим купцом.
Слух о неправедном богатстве Матониных шел широко… Очень может быть, что именно Матониных и вывел в своей «Угрюм-реке» Вячеслав Шишков. Впрочем, рассказы о разбойничьих кладах, положивших начало состоянию, рассказывали во многих местах, обо многих семьях – вовсе не только про Матониных.
С Матониными связано и еще одна, совершенно классическая история… Рассказывают эту историю в разных вариантах, но меняются, в общем, несущественные детали. Говорят, на пиру, во время свадьбы сына, дарит счастливый купец невестке то ли бриллиантовую брошь, то ли колье… Сама драгоценность в народной молве указывается разная, но вот дальнейшее уже везде одинаково: вскакивает некий старый купец с придушенным воплем:
– Это же брошь моей матери! Где взял, убивец?!
В разных вариантах драгоценность может оказаться принадлежащей и бабке, и тетке, и вполне может это быть не брошь, а колье, браслет или серьги – вряд ли важно, что именно. Во всех версиях повторяется мотив «узнанного сокровища», когда за одним столом встречаются и чуть ли не собираются женить детей внуки и правнуки убийцы и убитого.
Еще один классический мотив: когда потомок спрашивает у предка, отца или деда, – насколько справедливы слухи о неправедно нажитом богатстве? Трудно отделаться от мысли, что и этот сюжет «подсказала» судьба Матониных.
Потому что у Козьмы Матонина собственный сын и наследник спрашивал: говорят, прадед мой – убивец и разбойник, и капиталы наши – на крови… Как быть? Козьма прямо ничего не ответил, а посоветовал сыну двусмысленно: ты молись, давай больше на богоугодные дела, делись с людьми… авось и простится! Аверьян Козьмич так и поступал: в родном Кекуре построил гимназию, построил новый придел к церкви; в Минусинске золотил церковные купола, строил школы; в Енисейске дал 100 000 рублей на дела народного образования – деньги по тем временам неслыханные. Помогал и частным лицам, и целым экспедициям.
По всем описаниям, он был очень хороший человек, этот Аверьян Кузьмич – порядочный, честный, добрый, разумный в требованиях. Каждое лето отдыхал он в родном Кекуре – так не было ни одного ребенка, которому что-нибудь не подарит, специально для детей привозил сладости. Его жена, Ольга Диомидовна, сама учила девочек шить, вышивать, привозила нитки, материю. Аверьян Кузьмич на свои средства построил пятиклассное училище в Кекуре, для детей села и прилегающих к нему волостей… Был очень скромный человек, не позволял рисовать с себя портретов, писать про себя в газеты.
Только вот собственных детей у этих Матониных не было… Были только племянники – родные и двоюродные, а своих кровных Господь не давал. После того, как умер их первенец, младенцем, не жили дети у главных, самых богатых Матониных. Ольга Диомидовна сколько молилась, сколько на монастыри и иконы жертвовала – а не жили ее дети, и богатство должно было уйти к родственникам – тоже Матониным, но не прямым потомкам Петра Григорьевича. В 1914 году семья окончательно разорилась – вся! Богатство, извлеченное из чугунного котла, набитого золотом, так и расточилось, исчезло.
Сам Аверьян Козьмич до того не дожил, скончался в 1883 году и похоронен в родном Кекуре. В 1913 году прошел слух, что в гроб к Матонину положен золотой кортик… Благодарные односельчане разорили могилу, выкинули его останки, и кости Матонина таскали по всему Кекуру собаки.
В 1920 году во время уборки в кекурской школе во времянке нашли портреты Аверьяна Козьмича. Так сказать, кровопивца и эксплуататора. «Куда их?» – «А в огонь!» Тогда дети выкололи глаза портрету и долго издевались над ним, перед тем как бросить в огонь.
В 1931 году построили в Кекуре свиноферму; подходящей плиты для варки пойла не нашлось, а рядом валялась надгробная плита с могилы Аверьяна Козьмича. Ее и использовали – положили надписью вниз, к лижущим языкам пламени, варили на плите пойло свиньям.
В наше время известно об этом человеке очень мало, и даже внешность его неизвестна – наверное, эти портреты, сожженные в 1920 году, были единственные. Так, выходит, и сгинул он бесследно, правнук разбойника, сколько ни жертвовал на школы и на церкви. Знающие люди говорят – все это потому, что пользоваться золотом стало третье поколение, а не четвертое. Если бы клад вылежался еще одно поколение – семья Матониных вполне могла бы процветать и до сих пор…
Верить или не верить в проклятие я предоставляю читателю – но вот что рассказанное есть чистая правда, хорошо документированные факты – тут ничего не поделаешь!
Глава 4. Мифы крайкома
– У Чехова сказано: врут, будто без кислорода жить невозможно! На самом деле только без денег жить невозможно! Га-га-га!!!
– И без кислорода жить возможно, и без денег жить вполне возможно. Вот без правильной идеологии жить и в самом деле невозможно.
Мохнатый человек
В 1991 году, после крушения советской власти, так называемые крайкомовские дачи перешли к новым хозяевам. Сами эти дачи не представляют собой ничего такого потрясающего: просто уютные домики под соснами, в приятном месте, ничего больше. В домиках есть телефоны, холодильники и телевизоры, а прислуга приносит вполне съедобные обеды и ужины. Всего-навсего! В советское время крайкомовские дачи были эдаким островком высокого уровня жизни в океане просто неприличной нищеты… но это уже второй вопрос.
В это поганенькое место после 1991 года попало много новых людей, в том числе людей довольно случайных, из волны «демократов» разлива конца 1980-х. Большая часть из них в «коридорах власти» продержалась в среднем не более года-полутора, но это уже отдельная история. Главное, что на какой-то короткий момент всегда закрытое пространство стало открытым для неких новых людей. Один из них, клинический демократ из «клуба содействия перестройке», попал в краевую администрацию в команде местного (очень местного) писателя С. и вскоре угодил на «крайкомовские дачи» вместе с женой и трехлетней дочкой.