Джин, всеми силами стараясь укрепить подругу в решении уйти от нелюбимого мужа, сочла себя обязанной раздобыть места на пароходе.
Покуда они ожидали отплытия в Гамбурге, Элен, опять-таки с помощью Джин, устроилась на работу в одну из контор Красного Креста. Джин решила, что для подруги будет полезна репетиция жизни, ожидающей ее в Нью-Йорке. Целый год Элен все это казалось чем-то вроде школьного пикника. Пикник превратился в своего рода экспедицию, и одному богу было известно, чем она могла кончиться. Может быть, обыденной жизнью вроде жизни Джин, с которой ее собственная жизнь ничего общего не имела, хотя с виду и протекала точно так же. В какой-то момент Элен внутренне отвернулась от обыденщины и разве что играла в нее. Сначала ее жизнь была ожиданием парохода, на пароходе она должна была стать ожиданием берега, на берегу — ожиданием, чего собственно? Ну, какого-нибудь ожидания.
После работы, покуда Джин была в командировке, она одна бродила по городу. Минутами ей чудилось, что вот-вот она натолкнется на человека, который везде ищет ее, точно так же как она его. Они потеряли друг друга, но непременно встретятся, если будут долго и терпеливо искать встречи.
Она шла по новым улицам. Высокие окна, гладкие стены отражались в воде. Потом стали отражаться склады, все еще не убранные навалы мусора и щебня, вздымающиеся руины — это были маслянистые отражения, иной раз даже вспененные. На каком-то пустыре высились зеленые и красноватые стены, к ним на разной высоте лепилось жилье, которое уцелело после воздушных налетов и все свое перетащило в мирное время. Еще чуть подальше стояли шум, веселье, люди хохотали, тузили друг дружку, толкались; повсюду были понатыканы пивные, ларьки с разными товарами, тиры, изредка попадались строения посолиднее, ведь где-то должны были жить все эти торговцы, хозяева заведений, обитательницы этих заведений, словом, все, что здесь шумело и веселилось. Да, видно, это и есть обыденная жизнь, думала Элен, мое пристанище. Почему бы ей, спрашивается, и не покататься на карусели? Вдруг какой-то парень, то ли матрос, то ли просто бродяга, в толстом ржаво-коричневом свитере, явно связанном любящими руками, схватил ее за локоть.
— Пошли!
Он оторопел от ее холодного, отчужденного взгляда. Она улыбнулась, чуть-чуть. И с чопорным видом, но прошла несколько шагов рядом с ним. Какие-то парни что-то кричали ему, карусель уже осталась позади, он что-то кричал в ответ. До чего же все это смешно и фальшиво, пронеслось в голове Элен. Моя жизнь всегда была фальшивой, фальшь и то, что сейчас происходит. Она прогнала эту мимолетную мысль, на самом деле все здесь было чуждо и странно, чуждо даже в качестве шутки. Внезапно она наудачу свернула за угол. Пошел за нею парень или нет, она не знала, так как, к счастью, уже входила в город.
Она едва переводила дух, но пыталась найти дорогу. Какой-то прилично одетый человек подошел к ней и спросил:
— Вы что-то ищете, мадам, может быть, я могу быть вам полезен?
— Благодарю вас, — отвечала Элен, — я заблудилась.
Он был средних лет, среднего роста, заурядной наружности. Хотя он и проводил ее до гостиницы, на следующий день она бы его не узнала. Этого человека послал по ее следам поверенный Уилкокса в убеждении, что она ищет встречи со своим дружком.
Человеку, посланному шпионить за Элен, очень хотелось обнаружить что-то чрезвычайное, ибо это пошло бы ему на пользу. Но он не обнаружил ничего, решительно ничего, за что можно было бы зацепиться. И все же, хоть деньгами тут и не пахло, был доволен, что вблизи поглядел на нее. Он толком не знал, почему эта женщина в серой меховой шапочке, с серыми неподкупными, презрительными глазами и девичьим ртом внушила ему жалость, не чрезмерную, но все-таки жалость. «Большое спасибо», без улыбки сказала она, вошла в лифт и в этот вечер уже больше не выходила из своего номера.
Вскоре они уехали. Никогда Джин не видела свою подругу такой радостной. В разговоры Элен вступала неохотно. Ей больше нравилось, несмотря на холод, ходить взад и вперед по отведенному им кусочку палубы. Возвращаясь с этих прогулок, она обнимала свою подругу и благодарила ее — за что, собственно, Джин не знала.
Уилкокс, как это явствовало из его переписки с нью-йоркским поверенным, напрасно готовился покарать Элен, отказав ей в тех средствах, которых она станет домогаться. Даже Джин была удивлена, что Элен никогда ни добром, ни злом не поминала мужа. Когда она сказала ей: «Ты правильно сделала, постоянно нося эти жемчуга, придется тебе еще, насколько я знаю твоего Уилкокса, жить на деньги от их продажи», — Элен только плечами пожала. Немного погодя она спросила:
— Ты полагаешь, что я поступила бы лучше, не взяв их с собою?
— Ах, перестань, — воскликнула Джин.
Элен считала свою подругу непререкаемым авторитетом во всем, что касалось совести. Под этим она в первую очередь понимала способность различать между добром и злом. У нее самой эта способность была лишь в зачаточном состоянии. А может, и вовсе отсутствовала. Так по крайней мере она думала. Ей вечно твердили, что о добре и зле надо судить по свершениям, а ей эти свершения представлялись не слишком важными.
Плавание близилось к концу. Командой и пассажирами овладело беспокойство. Кто-нибудь теперь всегда стоял у поручней и смотрел туда, где должен был быть берег. Но все еще ничего не видел, кроме серого тумана под серым небом, и спешил ретироваться в теплую каюту. Зато рев пароходной сирены теперь чаще прорезал воздух, и огни вдруг возникали из тьмы, никого уже не удивляя. Их пароход больше не был одиноким в морских просторах. Палубу уже красили и драили, чтобы судно в полном порядке вошло в гавань.
Не знаю уж, длинна или коротка моя юбка, широка или узка, думала Элен. С тех пор как я живу с Джин, я на это никакого внимания не обращала. Надо заметить, что Джин если не носила формы сестры милосердия, то беспечно донашивала свои старые платья.
Элен захотелось посмотреть какой-нибудь журнал. Она поднялась по лестнице в читальню первого класса, вход туда пассажирам второго класса был запрещен. Стюард испуганно припустился за ней, но оторопел при виде ее лица и осанки. Он был сбит с толку. Наверно, эта женщина была здесь у кого-нибудь в гостях, исключения ведь всегда возможны, подумал он, так как был еще новичком на этой работе.
И окончательно успокоился, когда дама, не имевшая права находиться в этом салоне, заговорила с пассажиром, часами сидевшим здесь в полном одиночестве. Столик его был завален книгами и словарями.
Профессор Берндт не без труда сообразил, о чем просит его Элен, наконец он отодвинул свой стул от стеллажа.
— Вот и все, — смеясь сказала Элен, — я хочу только взять журнал.
Составив себе представление о том, как будут выглядеть женщины этой весною, она положила журнал на место и спустилась в свою каюту.
Берндт смотрел ей вслед, смотрел на ее узкую, прямую, но гибкую спину, на ее серое платье, стройную шею. Он охотно поговорил бы с этой женщиной. Поупражнялся бы в английском языке. И с рвением, от которого сжималось сердце, словно от бессмысленной боли, вновь накинулся на книги, как только дверь закрылась за Элен.
Стоило ему на секунду отвлечься от них, и у его стола в пароходной читальне мгновенно вырастала высокая фигура Бютнера. Смеясь, он говорил: «Учись, учись прилежно, Берндт. Зубри! Еще и еще! Только убирайся подальше!»
Берндт спрашивал себя: почему? О господи, почему? Сердце его ныло оттого, что он был изгнан не только из Коссина, не только из восточной зоны, но вообще из Германии. Скорбь слила теперь воедино обе ее части, ведь изгнан-то он был из обеих. На один год, сказал ему Уилкокс. Но он чувствовал, это будет длиться дольше. А я уже не молод. На что мне эти фокусы?
О Доре он почти не думал, ибо мысль о ней воскресила бы целый рой воспоминаний, которых он бежал. Но с Бютнером он так долго жил бок о бок, так тесно был связан с ним, что уж очень непросто было вычеркнуть его из жизни. Он даже пытался простить его при бегстве из Восточного Берлина, как уже простил однажды. Он хотел спасти мне жизнь. Как же он выразился тогда? Спасти мою науку. Мой гений. И взял вину на себя. Когда наше укрытие было обнаружено, назвал гестапо первую попавшуюся фамилию, упоминавшуюся в корреспонденции, которую нам приносила Дора. А если бы он этого не сделал? Может быть, мне бы удалось бежать. А может, и нет. Что тогда? Они бы меня уничтожили. Но… разве меня и без того не уничтожат? Где-то, когда-то. Будь он проклят, этот Бютнер. Все равно я проиграл свой талант, если он у меня есть, свою науку. Скоро мы будем в Америке. Кому я там нужен?
На секунду ему стало ясно, что его нарочито и сознательно загнали в эту даль. Дольше, чем секунду, такую ясность нельзя было вынести. Он склонился над книгами: читать, читать, учиться.
Элен поднялась очень рано. Несколько раз быстро прошлась по палубе. Потом вцепилась в поручни и стала смотреть вдаль. Чуть поодаль низкорослый человечек, судовой плотник, строгал какие-то рамы и крышки. Элен весело крикнула ему:
— Доброе утро!
Она удивилась, что он прекратил свою работу и вместо ответа на ее приветствие громко спросил:
— Вы уже знаете?
Элен улыбнулась:
— Что именно?
— Он умирает, скорей всего, уже умер.
— Кто?
— Он, он, — воскликнул плотник.
— Кто? — переспросила Элен.
— Дядя Джо.
— Кто?
— О господи, да Сталин же! — Он был явно разочарован тем, что его сообщение не потрясло молодую женщину. Но надеялся продолжить разговор.
— Этого ждут уже со вчерашнего вечера.
— Я не слушаю радио, — отвечала Элен. — Очень душно в каюте.
Пассажиры за столом были взволнованы не меньше маленького плотника.
— Этот демон все-таки должен был верить в смерть.
— Ох, и хитер же он был.
— А что ему теперь толку от его хитрости?
— Теперь у них там все пойдет прахом.
Джин вдруг строго сказала:
— Мертвый мертв, тут и обсуждать нечего. — И среди воцарившейся тишины добавила: — Теперь он предстанет перед судом господним.
Пожилая сестра милосердия робко пробормотала:
— Гитлер-то все-таки побежден…
Все заговорили вперемешку, не дав ей закончить фразы:
— Не он один это сделал. У клещей два конца.
— А русские-то, как они сражались. И все же не без его участия.
— Им такого царя и надо.
На минуту опять настала тишина, когда Джин тоном суровым и безбоязненным сказала:
— Да, они сражались, этого нельзя не признать. Независимо от участия Сталина. В госпитале я ухаживала за одним русским…
— Ну и что он говорил, ваш русский?
— Я его не понимала. Он смотрел мне в глаза.
— А что вы прочитали в его глазах?
— Что он храбрый человек.
— Когда это было?
— В сороковых годах.
Элен молчала. Сталин был ей безразличен, ни одного русского она не знала.
Когда Берндт услышал, что умер Сталин, он совершенно растерялся. Такое чувство оставленности охватило его, какое он испытал лишь однажды, на аэродроме Темпельгоф, когда вместе с Бютнером садился в самолет. Он подглядел на лице Бютнера невыносимую, плохо скрываемую улыбку, улыбку торжества над ним, Берндтом, и бог весть еще над чем и над кем.
Сейчас такая улыбка играла на лице его соседа за столом, сотрудника консульства, вместе с семьей ехавшего на пароходе. Этот способ передвижения он предпочел самолету из-за огромного количества багажа.
За столом Берндта разговор велся приблизительно такой же, что и за столом Джин. Сотрудник консульства, высказав предположение, что в России сейчас начнется полная неразбериха, стал приводить примеры жестокости покойного, который подозрительных или просто почему-либо неприятных ему людей упрятывал в лагеря. «Если на свободу выйдет хоть часть невинно репрессированных людей, в этой проклятой стране заварится такая каша, что все полетит к чертям!»
Берндт не верил сведениям, которые сотрудник консульства выдавал за абсолютно достоверные. С тех пор как он жил в Западной Германии, до него постоянно доходили самые противоречивые слухи. Весть о смерти, словно в пароксизме лихорадки, железными когтями сжала его сердце, тогда как все вокруг, здоровые, бодрые, пили и разговаривали. Разговор за столиком Берндта сейчас так накалился, что вывел его из оцепенения. Не колеблясь, Берндт сказал:
— В конце концов он победил Гитлера.
Сотрудник консульства расхохотался ему в лицо:
— Уж не воображаете ли вы, что между ним и Гитлером есть существенное различие?
Берндт на ломаном английском языке — сотрапезники лишь с трудом понимали его — начал было:
— Они сражались за прямо противоположные принципы…
— Не понимаю вас, — прервал его пожилой химик, ехавший читать лекции в Уилмингтоне. — А вообще можете спокойно говорить по-немецки. Моя жена датчанка, она будет переводить.
— Они сражались за нечто совсем разное, — вырвалось у Берндта. — Один за иное будущее. За наших детей…
— Наших детей? Что вы хотите сказать? — перебила его датчанка.
Вошедший стюард объявил:
— Уважаемые дамы и господа, прошу вас надеть пальто и взять бинокли, уже видна земля.
Берндт испугался, когда понял, что это не тучи на небе так равномерны, так угловаты, что это небоскребы с поразительной быстротой надвигаются на него. Ему почудилась какая-то опасность, будущее его было непроницаемо. В своем одиночестве он цеплялся за ближайшее. И сейчас вдруг стал опасаться за свой более чем скромный багаж, который уже запестрел разноцветными наклейками и вдруг исчез.
Поднялся шум, суматоха. Никто ни о чем его больше не спрашивал. О нем забыли.
В этот день Джин впервые обнаружила, что ее подруга умеет волноваться. Элен уже несколько часов стояла на своем излюбленном месте и смотрела, смотрела. Вдруг она ринулась в каюту и обняла Джин, восклицая:
— Идем, скорей идем наверх!
— Что случилось?
— Пойди погляди, ничего прекраснее нет на свете.
— Дорогая моя, — заметила Джин, — я раз десять уже совершала это путешествие. Даже во время войны, среди мин.
— Теперь я могу тебе признаться, — сказала Элен, — я так боялась в Европе, что никогда не вернусь назад.
Джин покачала головой. На этот раз она первая упомянула об Уилкоксе.
— Если ты и разошлась с ним, почему ты не могла поехать на родину?
Они уже сошли на землю, когда Элен вдруг схватила за руку свою подругу.
— Взгляни вон на того человека, он ехал на нашем пароходе!
— Ну и что?
— Мне кажется, ему надо помочь.
Берндт беспомощно озирался. У него кружилась голова. Он не знал, как достать такси. И начисто позабыл, что его должен встретить, так во всяком случае заверял Уилкокс, служащий «Stanton Engineering Corporation».
В полнейшем изнеможении он уже готов был опуститься наземь там, где стоял, когда к нему подошел молодой человек с веселыми глазами и спросил, не он ли профессор Берндт. У Берндта как камень с души свалился. Чувство одиночества обернулось благодарностью, дружелюбным расположением к незнакомцу, который тотчас же взял над ним опеку. Вскоре они уже сидели вместе в ресторанчике небольшой гостиницы. У себя в номере, по-домашнему уютном, как ему показалось, Берндт обнаружил свои чемоданы. Все выглядело иначе, чем он представлял себе на пароходе. Молодой человек осведомился, не заехать ли за ним вечером, чтобы пойти в театр или совершить поездку по городу. В ответ на извинения Берндта за плохой английский язык сказал, что этой беде нетрудно помочь, — если профессор пожелает, он может завтра же приступить к занятиям английским языком, разумеется главным образом по своей специальности. Но он советует профессору вначале отдохнуть и осмотреться. Какой симпатичный и душевный молодой человек, подумал Берндт.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
В последнее время учеба у профессора Винкельфрида на эльбском заводе давалась Томасу труднее, чем раньше.
Он уже не пожимал плечами, когда Хейнц Кёлер говорил:
— К вечеру мы конченые люди. Теперь и ты это почувствовал. И наверно, понял, что я имел в виду, говоря: «твое государство и все, что оно для тебя делает, как растит твои способности и так далее…» Прежде всего надо влезть на трамплин не расслабившись. Чтобы пуститься вплавь. Чтобы они послали тебя в высшее учебное заведение. Ты, Томас, внушил себе, что достаточно забраться на трамплин, а с плаваньем это ничего общего не имеет.
— Имеет, конечно, имеет, — воскликнул Томас. — Это все тесно связано… — Он вдруг задумался.