Хейнц, стремясь решительно все выложить Тони, возбужденно продолжал:
— Отец часто пишет мне, и брат тоже. Мать ничего не знает об этом. Я ведь все равно останусь с ней. До последней минуты. И только когда ее не станет, поеду туда.
— Туда? — удивилась Тони. — Зачем?
Да, эта девушка имеет право на его доверие.
— Мне здесь не по душе. И я заранее знаю: там мне будет лучше. Там я сумею наладить свою жизнь. Отец поддержит меня поначалу, я в этом убежден.
— Но как же ты уедешь отсюда? — спросила Тони. И сложила обе руки на коленях. — Ты здесь учился в школе. Теперь занимаешься по вечерам на эльбском заводе, а работаешь в Коссине.
— Ну и что с того? — удивился Хейнц. — Живи я в другом городе, я бы учился в другой школе. А учиться дальше у меня только там и будет возможность.
Поскольку Тони упорно молчала, ему на ум пришло самое главное.
— Ты и я — мы одно целое. Ты поедешь со мной. Тебе будет хорошо, всегда.
Тони покачала головой.
— Не думаю. Но даже если так… Жить там — нет, это не для меня.
Хейнц поближе придвинулся к ней, обнял ее за плечи. Убежденно проговорил:
— Ты же не знаешь тамошней жизни. Ты ее и не нюхала. Когда ты будешь там, ты поймешь, о чем я говорю.
Тони тихонько пробормотала:
— Да. Правда, я ее не знаю. — Она задумалась. Потом продолжала, нерешительно подыскивая слова: — Я только людей знаю, которые там побывали, и таких, которые сейчас там. Ноуля, первого мужа Лены, я знала хорошо. И Бехтлера тоже, между ними был тайный сговор.
— Но у меня же все по-другому, — крикнул Хейнц, — как ты можешь сравнивать! Я не из-за денег хочу туда ехать. Там и только там у меня будет то, что мне всего важнее… — Он запнулся. Схватил Тони за руки. — Но я хочу всегда быть с тобою. А все еще так неопределенно! Обещай мне никому не говорить о том, что я тебе сейчас сказал.
— Конечно, никому не скажу, — ответила Тони и вынула свои руки из его рук. Она мучительно искала необходимое ей слово. Но на ум шли только неумные, затасканные слова. А Хейнц, он ведь был умен. И слова, которые, он сейчас скажет, ни у кого не будут позаимствованы.
Тони вскочила. Не оглядываясь, стала карабкаться вверх по самому крутому склону. На опушке леса, тяжело дыша, она опустилась на землю. Внизу лежал Коссин. Хейнц появился через две минуты. Сел рядом с ней. Она обвила свои колени руками, скрестив пальцы.
Он сказал:
— Пойдем-ка в Пфаффендорф, выпьем чего-нибудь. А может, там и поесть что-нибудь найдется.
Солнечные блики играли на дорожке. Хейнц и Тони шли молча. Иногда они останавливались, прислушивались к птичьим голосам, стараясь распознать их. Они даже плечом не касались друг друга, словно струя холодного воздуха их разделяла.
Тони старалась навести порядок в своих мыслях. До сих пор она слышала только о своекорыстных дурных людях, стремившихся «туда», о замешанных в преступные дела или желавших нажиться. Но Хейнц был не таков, какая уж тут корысть, если он каждый пфенниг старался сберечь для матери.
Садик при трактире в Пфаффендорфе выглядел опрятно и привлекательно. И народу в нем было уже порядочно. Этой весной людям, видимо, впервые довелось спокойно посидеть на открытом воздухе. Вдруг чей-то голос крикнул:
— Тони! Хейнц!
Тони и Хейнц были удивлены не меньше, чем компания, что сидела за одним из столиков. Улих, обнимавший красивую, хорошо одетую девушку, никому здесь не известную, которая строила из себя таинственную незнакомку; Хейнер Шанц со своей женой Эллой — беременность ее была уже очень заметна; приятель Хейнера Бернгард с молодой женой. Наверно, это Элла радостно крикнула «Тони!», она чувствовала себя одинокой среди этих людей. Да и Тони очень обрадовалась нежданной встрече с Эллой.
Элла смотрела на нее с грустной нежностью.
— Как тебе идет синий цвет. Я тебе и костюм отдам. И сама его перешью, если еще успею.
Тони покраснела от радости. Шутка ли, у нее еще никогда не было костюма. Но ответила:
— Почему ты не сохранишь его для себя, Элла? Потом пригодится.
— Потом мне все будет неинтересно, — возразила Элла. — Да с меня хватит и того, что останется.
Мужчины между тем отсели за другой столик. Словно тот был тесен для всех и пиво не уживалось с кофе и лимонадом. Но Хейнц еще раз подошел к Тони:
— Какой ты хочешь торт? С кремом или с орехами?
— Нет-нет, я не хочу сладкого, — поспешила сказать Тони. Он было попытался ее уговорить, но ничего у него не вышло, и он вернулся к мужскому столу.
Элла подробно описала свой костюм, хотя Тони не раз его видела. Тони слушала ее и одновременно Улиха, говорившего:
— Я бы теперь сам себе надавал по заднице за то, что доказывал им, как много человек может успеть, если будет работать не покладая рук.
Бернгард подхватил:
— Янауш, конечно, дрянь. Но тут он прав. Разве это не чистое жульничество — то, что они с нами проделывают? Ну скажите на милость, что за разница между бентгеймовским секундомером и, — он заговорил голосом Штрукса, — технически обоснованной рабочей нормой? Все подсчитано до точности, даже для моей ремонтной мастерской, не говоря уж о тебе, Хейнц.
Элла пообещала Тони еще две, нет, три блузки. Она, казалось, захмелела от собственной щедрости. Глаза ее сияли. Вялости, неповоротливости женщины на сносях как не бывало.
— И темно-красное, выходное, я тоже тебе отдам. Как же оно тебе пойдет, девочка моя!
Тони, обеспокоенная видом Эллы, всем ее поведением, попыталась ее утихомирить:
— Но, Элла… — и в то же самое время услышала ответ Хейнца:
— Ясно. У нас то же самое. Гербера Петуха не трудно будет привлечь на нашу сторону…
Хейнер Шанц мрачно, как всегда, буркнул:
— Твой Гербер, пожалуй, из самых худших…
— Почему? — перебил его Хейнц; ему вдруг стало обидно. — Он ведет себя вполне порядочно с товарищами по работе.
— Вы слышите? — воскликнул Бернгард. — Он всю молодежь перепортил. До того вас довел, что вы уже и словечка «солидарность» не понимаете, все вам чепухой кажется.
— Нет, меня Гербер не испортил, — воскликнул Хейнц. Элла и Тони за соседним столиком навострили уши. Голос у Хейнца, когда он волновался, становился пронзительным. — Он наслушался всякой всячины там, в России… Поверил, что их старик был самым великим человеком всех времен и что если мы, мол, вкалываем, то ведь народное предприятие — наша собственная собственность…
Кто-то, вероятно, толкнул Хейнца под столом, потому что он вдруг умолк. Они пригнулись, чтобы можно было говорить потише. Элла заметила, что ее Хейнер, точь-в-точь как дома, смотрит в рот Бернгарду. Она вдруг поднялась.
— Надо мне немножко размяться. Хоть вокруг дома пройдусь. Пойдешь со мною, девочка? — И без обиняков спросила Тони: — Вы, значит, теперь вместе, ты и Хейнц? А я и не знала.
— Мы иногда встречаемся, — ответила Тони, — по воскресеньям.
— Послушай, Тони, — тараторила Элла, — ты всегда мне нравилась. Махонькая была девчушка, а уже своя голова на плечах, не поехала к отчиму, осталась у деда с бабкой, потому что у них тебе больше нравилось, чем в деревенском трактире. Наверно, у них что-то вроде этого заведения. В воскресенье там погулять еще куда ни шло, но всегда… Скажи, а с этим, как его, Хейнцем, у вас все по-настоящему, да?
— Я же тебе сказала, Элла, нет, не по-настоящему.
Она задумалась. Элла оставила ее в покое — видно, сама о чем-то размышляла.
— Иной раз это было уж близко. Но что-то встало между нами.
— Ах, оставь, — проговорила Элла, — если вы уже вместе, то со всем миришься.
Тони рассердилась.
— Нет. Если между нами становится что-то совсем мне чужое, то все, никакого чувства во мне не остается. Все равно что дверь захлопнулась.
Элла расхохоталась; смеясь, она выглядела такой же красивой, как прежде, но и чуть-чуть печальной.
— Так вот ты какая, — сказала Элла. — Наверно, бог тебя такой создал. Мне много раз приходилось мириться, а теперь, думаешь, по-другому? По-другому у меня было только с первым мужем. Его убили на фронте. Думаешь, так лучше?
— Я не понимаю тебя, Элла, — в смятении воскликнула Тони.
— И слава богу, — отвечала та, — успеешь еще понять.
— Нет. Такое не повторится. Не может больше быть, чтобы убивали того, кого любишь.
Элла ничего ей не ответила. Они вернулись к своему столику. Становилось прохладно. Посетители расходились. Правда, жена Бернгарда и разряженная таинственная незнакомка, которую привел с собой Улих, без Эллы и Тони живо нашли тему для разговора.
На обратном пути Тони и Хейнц, как признанная парочка, шли впереди.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросил Хейнц.
Но ответ только витал на устах Тони.
Он настаивал:
— Скажи!
— Если ты думаешь, Хейнц, о том, чтобы уехать от нас, почему ты вмешиваешься во все эти разговоры? Какое тебе дело до новых норм? Ведь тебя они уже не касаются.
— Оставь, — сказал Хейнц. — Ты неправильно меня поняла. Ах, ты совсем, совсем меня не понимаешь.
4
На обратном пути Элла и Хейнер еще раз заглянули к Дросте. Элла уступила мужу, хотя была очень утомлена.
С тех пор как она уверилась, что у нее будет ребенок, ее отношение к Хейнеру полностью переменилось. Она избегала любой, даже мелкой, ссоры, словно приступы ярости, овладевавшие Хейнером, могли помешать нормальному развитию плода. И не от ума это шло, просто она была благодарна мужу. Элла была опорой Альвингера на новом предприятии, некогда электроламповом заводе Зуттнера. Тем не менее ее благодарность к Хейнеру не знала границ, ведь это от него она ждала ребенка. От Ханса, первого мужа, как она ни любила его, детей у нее не было.
Вечером она тихонько попросила Хейнера хотя бы проводить ее домой. Все за столом были удивлены мягкой ласковостью Эллы Буш — так ее все еще называли по привычке. Хейнер, вставая, сказал:
— Я сейчас вернусь.
Элла взяла его под руку. Они молча шли сквозь теплую ночь. У самых дверей она попросила:
— Пожалуйста, Хейнер, подымись со мной наверх.
— И не подумаю, — отвечал он.
— В таком случае проводи меня к Эндерсам, — спокойно сказала она, — я лягу с Лидией. — И добавила: — Не могу я терпеть, когда ты возвращаешься от Дросте, как в последний раз. Лучше мне пойти к Эндерсам, но ты, Хейнер, не бойся, причины я им не скажу, не хочу, чтобы на заводе пошли разговоры.
Хейнер понял ее намек. Надо, чтобы ничто не помешало Рихарду Хагену вновь принять его в партию, на этот раз его репутация должна была остаться незапятнанной.
К удивлению Эллы, Хейнер воскликнул:
— Плевать я хотел на твоего Рихарда Хагена, пусть убирается ко всем чертям!
Тем не менее он пошел за нею в квартиру. А когда она подняла руки, сильные, стройные белые руки, чтобы снять платок, и свет упал на ее лицо, что-то удержало его здесь, и он запер дверь. Он слегка толкнул жену, не грубо, но и не нежно, он не сводил с нее глаз. Он снова, как когда-то, с удивлением и болью ощутил ее красоту, словно не для него или ему подобных предназначенную. Правда, уже через минуту эта красота куда-то исчезла. Может быть, оттого, что Элла побледнела, она очень устала сегодня. Ему захотелось лечь с нею, она ему отказала; врач сказал, что теперь уже нельзя. Он удивился на мгновение, но оставил ее в покое. Элла быстро заснула. Хейнер еще некоторое время смотрел в темноту, потом последовал ее примеру.
Утром, уходя на работу, Элла была вялой и неповоротливой. Хейнер, угрюмый и безразличный, старался не смотреть на нее.
Вечером он сказал:
— После десяти зайдет Бернгард. Возможно, с кем-нибудь из своих друзей. Свари кофе в большом кофейнике, а я принесу водку и какую-нибудь закуску из столовой, и ложись спать. — Это звучало благожелательно, но Элла подумала: воображаю, какое здесь утром будет свинство. И зачем он их сюда приводит? Шли бы лучше все к Дросте.
Хейнер поел, вздремнул и куда-то ушел. Вернулся запыхавшийся с сигаретами, водкой, хлебом и колбасой. Принес даже пакетик кофе. Голос его звучал повелительно, когда он сказал:
— Свари-ка нам кофе, да покрепче. Можешь уже ставить на плиту. Они придут прямо с завода. А ты ложись, не стесняйся.
Элла подумала: если дальше так пойдет, он не даст мне денег на хозяйство. А мне надо вносить за колясочку. Обермюллерша из любезности согласилась получать по частям.
Она ничего не хотела говорить, но у нее вдруг вырвалось:
— На что же ты тратишь деньги, Хейнер, нам ведь надо вносить Обермюллерше.
Хейнер не разозлился, миролюбиво сказал:
— Не беспокойся. Мы разделим между собою расходы, да и стоит-то такой вечер пустяки.
Элла промолчала. В голове у нее пронеслось: они, видно, часто встречаются. Зачем? А может, и лучше, если они сидят у меня на кухне, а не в трактире у Дросте?
Она все приготовила и легла в постель. Вскоре до нее донесся знакомый голос Бернгарда. Потом голос Улиха. Ему отвечал другой, тоже не раз слышанный голос, но чей, она сейчас не могла припомнить. Хейнер на них зашикал. Они стали говорить шепотом. Очень мило с их стороны. В полусне Элла подумала: тот, что пришел последним, кажется, живет у Эндерсов. Но имя его вспомнить не могла. И заснула.
Следующим вечером в квартире у них было тихо и чисто, Хейнер в самом мирном настроении ел приготовленный Эллой вкусный и обильный ужин. Он тщетно ждал ее вопросов. И наконец начал сам:
— Ты не беспокойся, деньги у тебя будут. Или ты вообразила, что я их пропиваю?
— Нет, — отвечала Элла, — кроме того, я хоть и быстро заснула, но кое-что все-таки слышала из ваших разговоров.
— Бернгард совершенно прав, — с горячностью сказал Хейнер, наконец-то настал миг, которого он ждал, чтобы облегчить свое сердце. — То, за что мы раньше получали солидные премии, теперь объявляется нормой для всех. Мы с Бернгардом попали в нелепое положение. Нас чуть ли не подстрекателями считают. Раньше это называлось «выполнить и перевыполнить», что ж, мы со своей задачей справлялись, работа у нас в руках так и горела, а теперь эту же норму каждый должен выполнить.
— Ну и как, выполняет? — спросила Элла.
— Да, раз его заставляют. Ему ведь ничего другого не остается.
— У нас то же самое происходит, — отвечала Элла. — Конечно, на электроламповом речь идет не о непосильном труде, у нас все помельче, но вопрос так же остро поставлен. Ты же знаешь, я всегда была в хороших отношениях с нашими женщинами. А теперь они перешептываются, когда я прохожу, палец ко рту прикладывают, не надо, мол, чтобы Элла слышала, она любимица Альвингера, а он на побегушках у властей, вот что это значит, ты понимаешь? И в какой-то степени они правы. Альвингер часто говорит, что самый трудный период у нас уже позади. И нельзя нам больше бросаться деньгами, теперь надо строить настоящую, мощную промышленность.
Хейнер перебил ее:
— Кому это «нам»? Что значит «бросаться»?
— Нам? Ну, нам всем. Тебе. Бернгарду. Мне. Всем, кто живет в нашем государстве.
— Кстати о государстве. Я, например, не знаю, на что идет доход с нашего завода. Твой Альвингер хвастливо говорит «мы», а что он под этим подразумевает? Что Бернгард будет выдавать больше продукции и сможет купить себе мебель? Квартиру он наконец получил, вот и есть у него четыре голые стены. Ты любимица Альвингера, какой тебе от этого толк, что ты можешь себе купить? А уж как ты последнее время скряжничаешь. Раньше у тебя всегда бывали какие-нибудь обновки, даже в худшие времена. Ты всегда выглядела нарядной. Правда, у тебя сейчас имеется отговорка, в этом году тебе новых платьев не нужно.
Хейнер сейчас впервые намекнул на ребенка, которого они ждали.
Элла ничего не ответила, поспешила подавить даже мысль, шевельнувшуюся в ней. Ее долг — щадить своего ребенка. Она чувствовала — еще одно слово, и домашнего спокойствия как не бывало. Это взволнует меня, думала она, и повредит маленькому.
В последующие недели Хейнер уже не сидел дома со своими друзьями. Может быть, потому, что выяснил — Элла слышит больше, чем им того хотелось. Если Хейнер вовремя не приходил домой, Элла, как всегда, отправлялась к Эндерсам. Там ей все были рады. Прямая, как свечка, сидела она за столом, и горделивая улыбка не сходила с ее лица.