— Немного странно, правда? Ведь считается, что он убил их мужей. — Джейн содрогнулась при этой, мысли, потом протянула руку, чтобы разгладить мои брови, которые все еще топорщились после вчерашнего насилия. — Пора тебе плюнуть на всю эту историю.
— Почему? Я ведь почти ничего не узнал.
— Я об этом и говорю. Слишком уж ты погряз в этом. Все эти теории. Ты не расследуешь, а готовишь какое-то странное преступление. Похоже, у тебя вчера был трудный денек. Так что случилось?
— Я встретил Гальдера на Круазетт. Мы выпили за компанию пару рюмочек.
— Гальдера? — Джейн понюхала клинышек брюк своего костюма. — Он такой милый. Помогает мне парковать машину, и ошивается вокруг клиники, и так спокойно-спокойно смотрит. Он чего-то выжидает.
— Может, ты ему нравишься.
— Я нравлюсь всем мужчинам. Это ничего не значит. Дело совсем в другом…
— А он тебе нравится?
— Немного. Но он настолько выше всего этого. Он предложил мне почитать «Ночь нежна». Не смейся, Пол… много ли мужчин пытались улучшить мне настроение? — Она замолчала, услышав с улицы гудок автомобиля. — Уайльдер… Скажи ему, что я сама сяду за руль. Не хочется погибать в автокатастрофе с психиатром…
«Ягуар» опять был заблокирован — в проезде стояла спортивная японская машина, ее помятая дверь располагалась вызывающе близко к хромированному бамперу, контур которого вмятина повторяла, можно сказать, один в один. Но Уайльдер Пенроуз, казалось, был рад меня видеть. Он сиял, выкатывая с сиденья свое крупное тело. По его лицу словно бы расплывалось выражение удовольствия, подчиняя дружелюбию все большую и большую площадь. В шелковом костюме, широкоплечий, он напоминал отставного боксера, который, к собственному удивлению, трансформировал свои запасы агрессии во всепоглощающую добрую волю. Он приближался ко мне, держа кулаки у пояса, но его предплечья выделывали финты.
— Пол, вы целы? Я слышал, вы вчера вечером попали в неприятную историю. Какая-то полицейская акция на Рю-Валентин.
— Виджиланте. Цандер и его громилы из «Эдем-Олимпии».
— Они очень помогают нашей местной жандармерии, — Пенроуз, улыбнувшись, обнажил зубы, словно в рекламе зубной пасты. — Мне жаль, что вы там оказались. То, что я слышал, просто отвратительно.
— Так оно и было. Цандер и его ребята хорошо отдохнули.
— У Паскаля бывает тяжелая рука. Скажете, жестоко, — но хотя бы эту жестокость направляют на что-то социально полезное. Вот вы вышли из этой переделки и выглядите неплохо. Ничто так не укрепляет систему, как немного насилия. — Он посмотрел на верхнее окно — там Джейн кричала что-то сеньоре Моралес. — Джейн не на помощь зовет? Нам пора ехать.
— Ей нужно еще пять минут. Я разбудил ее ночью. — Потом я добавил: — У нее бессонница, и меня это немного беспокоит.
— Она принимает слишком много снотворного?
— Кое-что посильнее.
На лице Пенроуза появилось задумчивое выражение. Он положил мне руку на плечо:
— Вы, Пол, озабочены, как и любой муж. Но Джейн слишком умна, никакого вреда себе она не причинит. И потом, она испытывает собственные возможности. Если вы беспокоитесь, приходите ко мне.
— Приду. Да, не говорите ей про Рю-Валентин.
— Ни слова. — Продолжая сжимать мое плечо своей медвежьей лапой, Пенроуз удовлетворенно оглядел «ягуар», — Гальдер говорит, что сегодня возьмет вас на экскурсию по «Эдем-Олимпии».
— Ближе к вечеру. Полагаю, он проедет маршрутом смерти. Хочу восстановить события того дня.
— Но хоть патроны-то у вас будут холостые? — Смеясь собственной шутке, Пенроуз похлопал меня по спине. Наверно, Гальдер сказал ему о моих синяках. — Забудьте об этом, Пол. Вы заслуживаете поощрения. Вы — наш деревенский историк. У «Эдем-Олимпии» есть свое корпоративное прошлое, оно хранится на дисках и в годовых отчетах, но у нее нет истории. Двадцать восьмое мая — это наша Дили-Плаца {56}. Нравится вам или нет, но это вся наша история.
— Я постараюсь.
— Отлично. — Пенроуз понизил голос. — Кстати, а что вы делали на Рю-Валентин? Место, прямо скажем, для вас не очень подходящее.
— Точно. Я увидел у вокзала эту девочку с местными головорезами. Мне показалось, что-то здесь не так.
— Ясно. И вы, значит, пошли за нею?
— На Рю-Валентин. Тут-то я и понял, что она там делает.
— Ужасно. Что тут можно сказать? Для девочки это трагедия, но сексуальная патология — это такая мощная стимулирующая сила. Люди это знают и готовы опуститься в любую сточную канаву, если их это возбуждает.
— Русский, который напал на меня здесь, был при ней кем-то вроде попечителя или няньки. Он просил семь тысяч франков.
— Немало. Семьсот фунтов? Она, наверно, очень хорошенькая.
— Хорошенькая. В ней есть какое-то обаяние. Плюс более или менее абсолютная развращенность.
— Печально. — Пенроуз был само сочувствие. — Говорят, вы предлагали за нее деньги? Вранье, наверно?
— Предлагал. Я хотел увезти ее оттуда — в приют к монахиням в Ла-Боке. По крайней мере, мне казалось, что именно это я и хочу сделать.
— Вы не уверены?
— Не до конца. В этом трудно признаться.
— Я вас понимаю, Пол. — Пенроуз перешел на заговорщицкий шепот. — Чтобы признаться в этом, требуется мужество. Такие импульсы есть у всех нас. Они — то самое горючее топливо, что питает психику.
— Слишком уж горючее. Я мог обжечь не только пальцы.
— Да нет… — Пенроуз сложил ладонь рупором, приставил к моей щеке и заговорил едва слышным голосом, возникавшим, казалось, из окружающего нас воздуха. — Мы же говорим о мыслях, а не о поступках. Мы не поддаемся первому мимолетному капризу или импульсу. Но не замечать их — ошибка.
— А что, если…
— Вы чувствуете, как от мысли вас тянет к поступку? — Пенроуз свел свои огромные кулаки у меня перед носом. — Не упускайте случая. Платите цену. Откликайтесь на зов вашего истинного «я», хватайте все, что можете. «Эдем-Олимпия» вам поможет, Пол…
Машина набрала скорость, и я махнул рукой Джейн, но она уже размахивала перед лицом Пенроуза какими-то бумагами. Я подумал, что психиатр посматривает на меня в зеркало заднего вида. Он в своей игривой манере подстрекал меня, побуждал ступить на эскалатор возможностей, который появился у моих ног и пополз вверх.
И все же его слова звучали утешительно, и я уже меньше мучался тем, что пытался выкупить русскую девочку у ее хозяев. Если бы виджиланте не устроили вылазку на Рю-Валентин, я бы забрал ребенка с собой, и путешествие в Ла-Боку приобрело бы характер бессознательного похищения…
Глава 20
Большой вояж {57}
Разгадать мотивы Гальдера было труднее. Он появился вскоре после трех часов, когда я работал над корректурой журнала, присланной Чарльзом (это был акт милосердия, который позволял мне сохранять иллюзию, что я — все еще редактор). Пока я переодевался, Гальдер скептически разглядывал страницы; его любопытство вызвали фотографии самолетов. Потом он вышел к бассейну и со своим обычным угрюмым видом перекинул через него мячик.
— Готовы, мистер Синклер?
— Кажется. А почему нет?
— Да так. Сегодня вам решать.
Гальдер направился к своему «рейндж-роверу». И снова меня поразила мысль, как далек он от «Эдем-Олимпии». Его длинные пальцы, чувствительные, как у нейрохирурга, прикоснулись к кнопкам на панели управления, словно для того чтобы обновить в памяти образ бизнес-парка. Он напоминал мне опытного посольского чиновника в чужой стране, который не упускает имеющихся у него возможностей — недоступные для других входы в эксклюзивные отели, часы после закрытия в питейных клубах, где назначаются важные встречи.
С другой стороны, я подозревал, что он видит во мне наивного мужа, женатого на служащей среднего звена и запутавшегося в им же придуманном лабиринте двусторонних зеркал и сексуальных импульсов, которых он и сам-то толком не понимает. Интересно, как Алиса достопочтенного мистера Доджсона ужилась бы с «Эдем-Олимпией». Она бы, наверно, быстренько повзрослела и вышла замуж за пожилого немецкого банкира, а потом, устав от бесполезных косметических подтяжек, стала бы жить затворницей в особняке высоко над Суперканнами, страдая фобией к отражающим поверхностям. Гальдер мог бы стать ее шофером, но никогда — любовником. Уж слишком он разборчив, чуть что не по нем — и его чувственные ноздри начинают вздрагивать, и уж слишком он подозрителен, когда речь заходит о желаниях других людей. Я знал: он использует меня в своих целях, но догадывался, что, помимо своей воли, он питает ко мне какое-то подобие дружеских чувств.
— Мистер Синклер, вы уверены? Для вас это может быть потрясением. — Гальдер не торопился поворачивать ключ зажигания. — Вы были очень близки с Гринвудом.
— Я его почти не знал.
— Теперь вы его знаете гораздо лучше.
— Вы правы. Кстати, спасибо, что вмешались вчера вечером.
— Я рад, что там оказался. — Гальдер посмотрел на мою перевязанную руку. — То, с чем вы вчера столкнулись, называется «ратиссаж» . Одна из специализаций боулинг-клуба.
— Они получали удовольствие. Ничто так не ублажает человека, как приступ старомодной нравственности.
— Это не имело никакого отношения к нравственности. — Гальдер мигнул фарами проезжающему автомобилю службы безопасности. — Всего лишь вечерняя разминка одной из наших групп самоусовершенствования.
— Так есть и другие? А что по этому поводу думает каннская полиция?
— Они не вмешиваются. Цандер и Делаж — важные шишки. Будьте осторожны, мистер Синклер.
— Мне грозит опасность?
— Пока еще нет. Будет время — я вас предупрежу.
— Спасибо. Я задаю слишком много вопросов?
— О смерти Гринвуда? Кто может возражать против правды?
— Многие. В особенности, если не все убийства — дело рук Гринвуда.
— Вы думаете — не все?
— Трудно сказать. — Я смотрел, как Гальдер заводит двигатель, и ждал, что он вот-вот тронется с места. Но он, казалось, не торопился. — Я думаю, Гринвуд, вероятно, убил Башле и Доминику Серру — старомодное убийство на почве ревности. Но вот что касается других… Здесь существует корпоративное соперничество, которое подпитывают миллиарды долларов. Одна из партий решает воспользоваться случаем и свести старые счеты. Истинной целью был Шарбонно, председатель холдинговой компании, а еще Робер Фонтен. Других убили для отвода глаз. Профессор Берту, главный фармаколог, и Вадим, менеджер из телецентра, — они третьестепенные персоны, но их устранение создает иллюзию случайных убийств. Помешавшийся английский доктор пристрелил свою любовницу и ее дружка. Его несколько месяцев сжигала ревность, он тренировался в стрельбе, дожидаясь момента, когда застанет их обоих в постели. И вот он бродит здесь с дымящейся винтовкой, он обезумел от крови. Идеальная возможность, чтобы переставить фигуры на шахматной доске. Раздается еще несколько выстрелов, и настоящие убийцы скрываются в Зазеркалье.
— Значит, Гринвуд был козлом отпущения, как Ли Харви Освальд?
— Вполне возможно. Почему местная система безопасности так долго бездействовала? Да потому, что тайная группка очень важных персон разговаривала по своим мобильным телефонам. Пока они выбирали мишени, время остановилось.
— А Гринвуд? Он что делает, пока происходят все эти согласования?
— Сидит у себя кабинете и с недоумением смотрит на свои окровавленные руки. А может, он так и не выходил из дома Башле. Лег рядом со своей мертвой любовницей и вышиб себе мозги следующей пулей. Заговорщикам это дало огромную фору. В течение часа они могли убивать кого угодно, а виноватым оказывался Гринвуд. Все части этой головоломки прекрасно складываются в единое целое.
— Нет. Вовсе не складываются. — Гальдер принялся массировать своими тонкими руками впалые щеки. — Вы преувеличиваете достоинства Гринвуда. Он мне нравился, он помог мне получить эту работу, но… Допустим, что эти убийства совершил Гринвуд, и посмотрим, куда это нас приведет.
— Я не против. — Я вытащил из кармана распечатку репортажа «Ривьера ньюс» и дождался, пока Гальдер задним ходом выйдет на центральный проезд. По тому, как неловко он переключил передачу, было видно, что он взволнован не меньше меня. — Все началось на телецентре, где Гринвуд вроде бы захватил заложников.
— Так. — Гальдер остановился у бордюра и вперился в мертвую муху, растекшуюся по лобовому стеклу янтарной лужицей. Когда он заговорил, голос его был ровен и хорошо срежиссирован. — Камера наблюдения на парковке зафиксировала его в без двух минут семь утра. Пленка потеряна, но дежурные охранники говорят, что он беседовал с неизвестным мужчиной. Возможно, с одним из шоферов. Мы предполагаем, что Гринвуд, угрожая убийством, заставил того сесть в машину. Когда машина отъехала, все три заложника, вероятно, находились в ней. Вы согласны, мистер Синклер?
— Если вы верите этим россказням о «потерянной» пленке. Я не думаю, что они были заложниками, и, уж конечно, он их не убивал. Они приехали туда, чтобы каким-то образом помочь ему. Башле, вероятно, подозревал, что что-то затевается, и приглядывал за Гринвудом. Шоферы, может быть, принесли винтовку и собирались вывезти Гринвуда в Италию. Все остальные версии просто ни в какие ворота. Зачем ему вообще были нужны заложники? Почему уж он тогда не убил их сразу?
— Кто знает? Может быть, он страдал от одиночества. — Гальдер поднял руку, предупреждая мое возражение. — Именно так. Ему предстоял долгий день. Он уже был на ногах три или четыре часа, если только вообще ложился. Он чистил оружие, проверял пачки с патронами. Он только сейчас понял, чем могут быть чреваты следующие несколько часов. Он проезжает мимо телецентра и видит на парковке шоферов и инженера. Он шапочно знаком с ними и чувствует, что они его поймут.
— Это возможно. Но…
— Как бы то ни было, но с тремя заложниками у него прикрыты тылы. Он может долго торговаться, если дела пойдут не так, как задумано. Поэтому он и загоняет их в машину.
— Вот уж победа так победа, — вставил я. — Вести машину и держать под прицелом троих заложников.
— Машину мог вести и кто-нибудь из шоферов. Они знали Гринвуда и видели, что он совсем не в себе, вот и решили не дразнить гусей. — Гальдер указал на поднятую дверь гаража. — Гринвуд привозит их сюда и связывает. Времени — примерно семь двадцать, и у него есть пять минут, чтобы добраться до дома Башле. Это в четырехстах ярдах отсюда, и там — цель номер один. И вот он отправляется за своей первой жертвой…
Гальдер перевел дыхание и надавил педаль газа. Мы проехали под платанами, миновали группку садившихся в свой автобус уборщиц-португалок. Они проводили дни, натирая сверкавшие, как зеркала, паркетные полы, полируя изгаженные столешницы, чтобы не осталось ни одного белого кристаллика, вытаскивая презервативы, застрявшие в сифонах унитазов, обследуя каждый уголок, кроме закоулков фантазий своих нанимателей.
Замечают ли убийцы, что происходит в мире вокруг них? Я попытался представить себе Ли Харви Освальда на пути в книгохранилище на Дили-Плаца в то утро, когда он убил Кеннеди. Заметил ли он веревку с бельем, сушившимся после ночной стирки в одном из дворов, свежую вмятину на «бьюике» по соседству, мальчишку-разносчика газет с забинтованной коленкой? Наверно, окружающий мир стучался в его виски, громко требовал, чтобы его впустили. Но Освальд нацепил шоры и ничего не хотел видеть, приподняв их лишь на те несколько секунд, когда президентский «линкольн» появился в объективе камеры Запрудера — и в объективе истории.
Слышал ли Гринвуд этот гомон окружающего мира? Видел ли он на здании «Мерк» устремленные в небо тарелки спутниковых антенн, внимающие ценам на токийской фондовой бирже и фьючерсам на чикагскую свинину? Офисные здания, отливающие серовато-красноватым цветом, и нехоженые лесные тропинки, вероятно, казались декорациями фильма, и оставалось дождаться начальных титров.
— Еще — три минуты двадцать секунд… — Гальдер глянул на часы. — У него было уже слишком мало времени, чтобы передумать.
Мы въехали на небольшой пригорок, а потом накатом спустились вниз, и Гальдер затормозил за пикапом, загруженным оборудованием для обслуживания бассейнов.
— Где мы? — спросил я. — Здесь где-то живет Уайльдер Пенроуз.
— Это дом Башле. — Гальдер указал на трехэтажную виллу с мансардой на крыше, выложенной ядовито-зеленой черепицей. Две телекамеры сторожили вход у высоких кованых ворот. — Теперь здесь живут доктор и миссис Осима из корпорации «Фуджи».
— Скромненько. Настоящая крепость. — Я подумал о том, как Гринвуд, остановив машину и положив на колени винтовку, смотрит на этот дом смерти. — Удивительно — как он смог туда проникнуть. Вломился через окно?