Обследуя мою коленку, она была очень осторожна. Ее маленькие пальцы с как бы обрубленными ногтями ловко удалили дренажные трубки. Она доела шоколадку, скрутила обертку и кинула ее в мою недопитую чашку чая.
— Этой коленке нужны еще процедуры… Я вам назначу физиотерапию. — Она изучала мою историю болезни, постукивая карандашом по своим крепким зубам. — Так вы у нас летчик? Потерпели аварию при посадке?
— Не совсем. Самолет так и не взлетел.
— Вот это здорово. Я люблю летчиков. Моя героиня — Верил Маркхам {27}.
— Замечательная летчица, — согласился я. — Но вот по части морали…
— Женщины — совершенно аморальные создания, если дадут себе волю. Мужчины из-за этого на стенку лезут. — Она втиснула мою историю болезни на полочку в ногах кровати. — Говорят, что секс и авиация неразлучны. Не знаю, как там у вас с этим делом, но летать вы еще довольно долго не сможете.
— У меня отобрали лицензию.
— Жаль. — Она взяла шприц с подносика в форме почки и бросила взгляд на мой мениск. — Сочувствую. Наверно, для вас важно летать.
— Важно. Кстати, а эта игла чистая?
— Чистая? С чего это вдруг?.. — Она ввела мне в руку антибиотик. — Теперь в больницах нет ничего чистого. Это вам не тридцатые годы. Мы тратим деньги на вещи поважнее. Красивенькие обои в кабинетах начальства, новые ковры для ведущих консультантов…
Я рассматривал ее высокий лоб, который она прятала под темной челкой, и живые глаза — странно, но мне никак не удавалось поймать их взгляд. Мне нравились упрямые очертания ее рта и губ, с которых частенько срывались крепкие словечки из трех, четырех и пяти букв. Ее гладкое лицо было бледным — от слишком многих выкуренных сигарет, от слишком многих ночей с постылыми любовниками, не способными по-настоящему ее оценить. Несмотря на фамилию, написанную на бирке (доктор Джейн Гомерсолл), я чуть было не решил, что она из тех самозванцев, которые без труда выдают себя за членов медицинского цеха: какая-нибудь удравшая из школы шестиклассница, утащившая белый халат, чтобы немножко поиграть в доктора.
Горя желанием встретить ее снова, я вскоре покинул кровать и стал проводить время, объезжая коридоры в кресле-каталке. Иногда я видел ее на пожарной лестнице, где она точила лясы с молодыми хирургами, смеялась их шуткам и курила. Позднее, когда мы болтали, стоя у автомата для продажи колы рядом с лифтами, я узнал, что она никакая не хиппи, а просто выбрала этот неряшливый стиль, чтобы насолить больничному начальству. Вообще-то по образованию она педиатр, но поскольку несколько отделений в больнице закрылись, ее обязанности расширились. Отец у нее был священником и директорствовал в англиканской школе в Челтенхаме, а потому она с детских лет была привычна к роли бунтаря и классного подстрекателя.
В последний день моего пребывания в больнице, за несколько минут до того, как Чарльз должен был забрать меня, я услышал ставшее знакомым неторопливое шарканье поношенных сандалий и захромал к двери. Она с приветливым выражением на лице ждала, что я заговорю, но я не находил слов. Тогда она откинула челку, словно желая остудить лоб, и предложила: а не устроить ли мне для нее экскурсию по летному клубу в Элстри.
На следующий уик-энд она забрала меня из дома на Мейда-Вейл и повезла на аэродром в северной части Лондона. Ее удивили самолеты в ангарах — их грубая клепаная поверхность и неприятный запах охлаждающей жидкости и масел. А особенно ее заинтриговал мой «Гарвард», по-прежнему увешанный рододендронами из сада авиадиспетчера. Один из механиков помог ей забраться в кабину. Без парашюта на сиденье ее почти не было видно через стекло. Она откинула фонарь, встала на металлическое основание сиденья и выпростала руку, приняв позу крылатой женщины, взывающей к своим последователям с Триумфальной арки. Эта скульптура произвела на нее глубокое впечатление еще во время школьной экскурсии в Париж, и мне оставалось только жалеть, что я не могу вручить Джейн меч.
Потом она надела мой летный костюм и старый кожаный шлем и принялась лазать по «Гарварду», как женщины-летчицы героических дней авиации, которые стояли, прислонившись к своим бипланам, покуривали «Крейвен-Эй» {28}и глазели на звезды.
Через три месяца мы стали мужем и женой. Я все еще был на костылях, а Джейн надела вычурное шелковое платье с бесчисленными рюшечками; во время церемонии платье это словно бы раздувалось, наполняя кабинет регистратора, как бутон огромного амариллиса. На приеме в Королевском колледже хирургов в Риджентс-Парке {29}она покурила марихуану, вынюхала дорожку кокаина — прямо на глазах своей матушки, юриста с практикой в пригороде, — и произнесла бесстрастный монолог о том, как мы занимались любовью на заднем сиденье «Гарварда» — абсолютный вымысел, который развеселил даже ее отца.
Во время медового месяца на Мальдивах она в маске и с дыхательной трубкой заплывала на опасную наружную сторону рифа и подружилась с самкой морского угря. Скорее из любопытства, чем из похоти, она, поглядывая на меня, как лаборант, душой прикипевший к подопытному животному, установила на штатив мою видеокамеру, чтобы заснять, как мы занимаемся любовью в нашей бамбуковой хижине. Иногда у меня возникало ощущение, что она уйдет в море и исчезнет навсегда. На Мейда-Вейл через неделю после нашего возвращения к нам зашел полицейский, чтобы задать ей несколько вопросов, и она призналась мне, что давала настойку гашиша больным псориазом и пыталась выращивать коноплю в заброшенной больничной лаборатории. К тому времени я уже понял, что ее желание работать за границей вызвано той же непоседливостью, что заставила ее выйти за меня замуж… Брошенная наудачу игральная кость.
— Пол, только по-честному, — сказала она, узнав про вакансию в «Эдем-Олимпии». — Как ты чувствуешь себя? Не в своей тарелке?
— Да нет, все нормально. А ты?
— Все мы чувствуем себя не в своей тарелке. И ничегошеньки-то с этим не делаем. Ты перестал летать, и тебя все время мучают эти коленные инфекции. Я — дипломированный педиатр, а приходится чуть ли не горшки за больными выносить. Придумал бы, чем мне всех удивить.
— Роди ребенка.
— Да! Это было бы здорово. Но я не могу. По крайней мере, сейчас. Есть проблемы.
— Медицинские?
— В некотором роде…
Но я видел, как Джейн ставит себе спираль, и ощущал это приспособление в шейке ее матки.
И вот, идя по следам Дэвида Гринвуда, мы прибыли в «Эдем-Олимпию» — в одно из самых цивилизованных мест на земле, обещавшее к тому же заглушить последние позывы ее жажды свободы. Героиня «Марсельезы» была готова вложить свой меч в ножны {30}.
Глава 5
Английская девочка
Вода в бассейне передо мной была такой спокойной, что на поверхности лежал слой пыли. Сквозь прохладную толщу виднелась маленькая монетка на наклонном дне, может быть, один франк, выпавший из кармана гринвудовского пляжного костюма. До блеска отполированная моющими средствами, она сверкала, как некий плод, завязавшийся из серебра, выделяемого светом Ривьеры, как некая особая жемчужина, которую не найдешь нигде, кроме плавательных бассейнов богачей.
Из спальни доносился назойливый шум пылесосов, вытеснивший из моего подсознания отзвуки двигателя «Гарварда». Каждое утро в десять часов в доме появлялись две уборщицы-итальянки в комбинезонах — бойцы отряда специального назначения, перемещавшегося с виллы на виллу. Через день приходил садовник, мсье Анвер, он поливал траву и кустарники и чистил бассейн. Это был скромный пожилой мужчина, житель Канн; дочь его работала в торговом центре «Эдем-Олимпии».
Одна из уборщиц нахально глазела на меня через окно ванной, словно не могла поверить, что кто-то может вести такой беззаботный образ жизни. Идея досуга в бизнес-парке потихоньку умирала, ее сменяло завистливое пуританство. Свобода понималась как право на оплачиваемую работу, досуг же был привилегией ленивых и бесталанных.
Решив съездить в Канны, я собрал распечатку корректуры и направился в дом. Сеньора Моралес, горничная-испанка, деловито занималась кухонным хозяйством, проверяя доставленные из супермаркета пакеты со всякой всячиной. Неизменно настороженный, но мягкий взгляд этой средних лет испанки напоминал мне о женщине-завхозе из моей приготовительной школы — словно та каким-то чудом была перенесена из западного Хэмпстеда на солнечные склоны Средиземноморья. Дело она делала нужное, но была болтлива, и я часто слышал, как на кухне она разговаривает сама с собой, используя странную смесь испанского и английского.
Она одобрительно кивнула, когда я взял из холодильника сифон и бутылку розового «Бандоля» {31}. Она явно считала, что каждый порядочный англичанин к полудню должен быть пьян.
— Моя машина, — объяснил я ей, — она очень старая. От пары стаканчиков она лучше едет.
— Конечно. Приезжаете в Валенсию, открываете гараж. — Она наблюдала, как я поднял стаканчик, чокаясь с утренним светом. — В «Эдем-Олимпия» всегда хороший погода.
— Что верно, то верно. Вот только этим маем выдался один непогожий денек. — Я почувствовал, как мне в ноздри ударили пузырьки, и глотнул газированного вина. — Сеньора, а давно вы в «Эдем-Олимпии»?
— Два года. Я была горничная у мистер и миссис Нарита.
— Они жили на соседней вилле? Там, где после них поселились Ясуды? Доктор Пенроуз мне говорил — они здесь не прижились и вернулись в Париж. Наверно, это было страшно, как в японских комиксах.
Сеньора Моралес опустила глаза, словно для того, чтобы получше рассмотреть инжир и фенхель.
— До этого я работала у мсье Башле.
Я поставил стакан, вспомнив, что Ги Башле, глава службы безопасности «Эдем-Олимпии», стал одной из жертв Гринвуда.
— Извините, сеньора. Представляю, как вам досталось.
— Ему досталось больше.
— Но я говорю о вас. О том, как вам, наверно, было больно, когда вы узнали, что его убили прямо в кабинете.
— Нет. — Сеньора Моралес говорила уверенно. — Не в кабинете. Он умер дома.
— Надеюсь, вас там не было?
— Я ехала из Граса. — И словно для того, чтобы оправдать свое везение, она добавила: — Я начинаю в девять. Я приехала — полиция уже в доме.
— Ну да. Это случилось очень рано. Так значит, мсье Башле был…
— Да, мертвый. И доктор Серру.
— Доминика Серру? — Пенроуз упоминал эту коллегу Гринвуда по приюту в Ла-Боке. — Разве ее убили не в клинике?
— Нет. — Сеньора Моралес разглядывала бледноватый пушок на персике, словно раздумывая — не вернуть ли фрукт в супермаркет. — Тоже в доме.
— Я думал, всех убили в «Эдем-Олимпии». Ведь доктор Серру жила в Ле-Канне.
— Не в ее доме. — Сеньора Моралес махнула рукой в сторону окон, за которыми виднелись крыши жилых домов анклава. — В доме мсье Башле. Четыреста метров отсюда.
— Значит, они погибли там вместе? Доктор Гринвуд пристрелил их обоих?
— Одновременно. Ужасно… — Сеньора Моралес перекрестилась. — Доктор Серру была очень добрый.
— Не сомневаюсь. Но что она там делала? Помогала ему чем-то?
— Ага… Чем-то.
Я подошел к окну; в саду работали разбрызгиватели, освежавшие лужайки и смывавшие накопившуюся за ночь пыль. Я-то имел в виду, что Башле заболел, может, у него случился внезапный приступ стенокардии, и он набрал номер «скорой». Доминика Серру приехала к нему, и этот вызов на дом стал в ее жизни последним, а другой доктор — у которого помутился рассудок — заявился туда со своим первым в тот день визитом.
— Сеньора Моралес, вы уверены, что они были убиты в доме Башле?
— Я видела трупы. Их выносили.
— Может быть, их, наоборот, вносили? Может, Башле привезли из офиса домой? А в этой суете вы легко могли…
— Нет, — сеньора Моралес уставилась на меня тяжелым взглядом. Голос ее звучал на удивление решительно, словно она боялась упустить свой шанс. — Я видела их кровь. Повсюду… Осколки костей на стене спальни.
— Сеньора, прошу вас. — Я налил ей стакан воды. — Извините, что поднял этот вопрос. Мы знали доктора Гринвуда. Моя жена работала с ним в Лондоне.
— Мне сказали уехать… — Сеньора Моралес уставилась куда-то над моим плечом, словно в голове у нее прокручивалась старая кинопленка. — Но я зашла в дом. Я видела кровь.
— Сеньора Моралес, — я вылил свой «спритцер» в раковину. — Зачем доктору Гринвуду понадобилось убивать столько людей? И ведь большинство из них были его друзьями.
— Он знал мсье Башле. Доктор Гринвуд часто к нему приходил.
— Может, он обслуживал его? Как врач?
Сеньора Моралес пожала своими широкими плечами:
— Он к нему ходил в то утро. Мсье Башле его ждал. Доктор Гринвуд давал ему книги. Об одной несчастной английской девочке. Она еще с королевой спорила.
— Несчастная английская девочка? Принцесса Диана, что ли? Он что, был роялистом?
Сеньора Моралес подняла глаза к потолку. Узенькие сопла пылесосов испускали трубные звуки, за которыми следовали резкие взвизги. Извинившись, сеньора Моралес покинула кухню и направилась к лестнице. Я сделал несколько шагов по выложенному плиткой полу и услышал ее недовольный голос — она делала выговор уборщицам. Поговорив со мной, она сняла накопившееся за несколько месяцев напряжение.
Уходя, она остановилась в дверях и одарила меня искренней — если только не хорошо отрепетированной — улыбкой:
— Мистер Синклер…
— Сеньора?
— Доктор Гринвуд… Он был хороший человек. Многим людям помог…
Переодеваясь в ванной, я все еще слышал странноватые интонации сеньоры Моралес. Она изо всех сил старалась возбудить мои подозрения, словно мое двусмысленное и ненормальное положение в «Эдем-Олимпии», моя роль бездельника, ошибающегося у бассейна и сосущего вино по утрам, сделали меня идеальным наперсником, которого она искала с самого дня трагедии. Я сразу же поверил ее словам. Если, как она намекала, доктор Серру провела ночь с Башле, то необъяснимое умопомрачение могло возникнуть на почве страсти. Поскольку Гринвуд и Доминика Серру много времени отдавали детскому приюту в Ла-Боке, они вполне могли стать любовниками. Но может быть, доктора Серру утомил этот серьезный молодой врач, и она нашла, что шеф службы безопасности ей больше по вкусу. А пристрелив своего соперника и бывшую любовницу, Гринвуд пустился во все тяжкие и принялся убивать своих коллег направо и налево, чтобы уничтожить весь мир, который возненавидел.
А что до книги о несчастной английской девочке, то это, видимо, было личное дело какой-нибудь бедняжки из приюта — дочки жестокого рантье-англичанина или оставшейся в живых жертвы автокатастрофы, в которой погибли ее родители.
В то же время меня удивило, что Пенроуз ни о чем таком не сказал Джейн. Правда, внезапное умопомрачение выглядело в глазах будущих инвесторов «Эдем-Олимпии» не так грозно, как трагедия на сексуальной почве.
Довольный тем, что мне почти удалось раскрыть тайну, я вытащил розу из вазочки на столе в прихожей и воткнул себе в петлицу.
Глава 6
Незваный русский
Разбрызгиватели смолкли. Над жилым анклавом повис звук тумана, поднимающегося от густой листвы, словно какой-то обратный дождь возвращался на небеса; само время устремлялось назад к тому майскому утру. Шагая от дома к машине, я думал о Дэвиде Гринвуде. После разговора с сеньорой Моралес я впервые отчетливо ощутил его присутствие. Все прошедшие со дня нашего приезда недели, пока я лежал у бассейна или бродил по пустому теннисному корту, этот молодой английский врач оставался лишь смутной фигурой, которая вместе с ее жертвами принадлежала ранней истории «Эдем-Олимпии».
Теперь Гринвуд вернулся и подошел ко мне вплотную. Я спал в его постели, мылся в его ванне, пил вино на кухне, где он готовил себе завтраки. Нет, мой мучительный интерес к этим убийствам объяснялся не только праздным любопытством. Я снова подумал о его дружбе с Джейн. Неужели мы приехали в «Эдем-Олимпию» потому, что она все еще любила этого тронувшегося умом молодого доктора и хотела выяснить, что же с ним произошло?