9
«Господин Великий Новгород» и тут помог Дмитрию Михайловичу…
Весь гонорар за свою повесть Балашов вложил в приобретение дома в деревне Чеболакше, на берегу Онежского озера и обустройство тамошнего хозяйства.
Станислав Александрович Панкратов вспоминал, как сидели они с Балашовым на кухне (в комнате спали Анна Николаевна и дети – Аня и Вася), и Дмитрий Михайлович «впервые поделился своим желанием сменить научную работу – писательством, то есть, поменять жизненный жанр»…
Потом Дмитрий Михайлович иногда рассказывал, что и литературой он занялся ради того, чтобы иметь деньги на занятия фольклористикой.
Признание это содержит изрядную долю преувеличения, но если сделать поправку на тот смысл, который вкладывал Д.М. Балашов в занятия фольклористикой и занятия непосредственной писательской работой, то окажется, что фольклористику Балашов, действительно, не бросал.
Кстати, тогда еще впереди были и многие важные его работы непосредственно в фольклористике…
«Иногда в нынешнем городском человеке пробуждается память о его прошлом деревенском житье – с детскими играми, отроческими забавами и юношескими хороводами, с шумными свадьбами, приметами на каждый праздничный и будний день, с домашним хозяйством, скотиной и огородом, с незагаженным лесом и чистым, не усеянным бутылочными осколками речным дном. И во всем том житье незримо уживались Бука, Домовой, и Баенник, Кикиморы и Русалки, Леший и Водяной – всех не счесть, – говорит, размышляя о Д.М. Балашове, Владимир Иванович Поветкин. – И тут же с окоптелых досок покровительствовали тебе Никола Угодник и Параскева, Козмодемьян и Пантелеймон, Егорий Храбрый и еще целое воинство православных святых. Все такое разное. И все уживалось под покровом мудрости простых селян, растивших хлеб и лен, понятно, не для одних себя. А над всем высились песни – от колыбельных до надгробных причетов. Песни совсем не нынешние, другие, словно иным языком петые, и казалось подчас, будто поющий человек с лесом, полем, ручьем и звездами перекликался. Так ведь и было.
Было, да и сейчас еще встретишь в деревенском укладе нечто такое, что городскому жителю, как говорится, голыми руками не взять. Песню на ноты положишь, споешь – а она скособочилась, неузнаваема, будто в чужестранный наряд оболочилась. Вроде бы все на селе просто: поют, как и говорят, а и говорят, как поют».
В Чеболакше Дмитрий Михайлович начал жить так, как жили настоящие хранители фольклорных традиций – завел себе целое крестьянское хозяйство, кроме огорода он держал лошадь, двух коров, коз…
Добираться в Чеболакшу было нелегко.
От станции надо было девять километров идти пешком по плохой лесной дороге.
Не очень выручала и лодка, на которой Дмитрий Михайлович пытался ходить под парусом…
«Мама, – вспоминает Григорий Михайлович Балашов, – очень боялась этих путешествий и частенько садилась в лодку вместе с Дмитрием, чтобы в случае чего самой спасать его от утопления или погибнуть вместе».
Основания для опасений были. Не всегда, не всегда эти плавания заканчивались благополучно…
«Соседи… отговаривали Михалыча идти в октябре через озеро в перегруженной лодке, – вспоминает С.А. Панкратов. – Нет, пошел! Мотор остановился ночью, на высокой штормовой волне, в темноте ничего он поделать не мог, только ждал. Лодку его перенесло на двадцатом километре от Петрозаводска через все мыслимые луды – а камней там немерено – и вода положила лодку на песчаную отмель, прикрытую островами от озерной волны. За близким лесом Дмитрий увидел свет фар на шоссе, выбрался на берег, проголосовал и мокрехонек добрался до города. Я потом на своем катере организовал спасательные работы – весь день промучились: разгружали по пояс, по грудь в холодной воде, выносили на берег разную утварь и припасы на зиму, заготовленные в деревне, потом конопатили обшивку, потом снова загружали, и уже затемно на большой пологой волне я буксировал перегруженную лодку до нашей гавани в городе, его мотор не удалось починить».
Глава пятая
Между Новгородом и Москвой
Есть закон человеческой природы и культуры, в силу которого все великое может быть сказано человеком или народом только по-своему, и все гениальное родится именно в лоне национального опыта, духа и уклада. Денационализируясь, человек теряет доступ к глубочайшим колодцам духа и к священным огням жизни, ибо эти колодцы и эти огни всегда национальны: в них заложены и живут целые века всенародного труда, страдания, борьбы, созерцания, молитвы и мысли.
1. Создание «Марфы-посадницы». 2. Эпилог романа. 3. Марфа-посадница и Анна Николаевна Гипси. Смерть Анны Николаевны. 4. Продолжение занятий фольклористикой. 5. Занятие литературой, как продолжение занятий фольклористикой. От фольклорного эпоса к эпосу романному. 6. Начало романа «Младший сын». 7 Своеобразие исторических романов Балашова. Родство их героев с героями «деревенской прозы». 8. Крестьянская жизнь Балашова. 9. Рождение русского эпоса
Мы уже говорили, что Дмитрий Михайлович не прерывал писательской работы ни в Пушкинском доме, ни в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала АН СССР.
Среди его рукописей сохранился рассказ «Акинф Великий под Переяславлем» (1957 год), рассказ о поездке в Псков (1958 год), новелла «Приемная дочь» (1960 год), рассказ «Разговор с другом» (1961 год).
Однако все эти сочинения пропадают в той густой поросли научных работ, которые Д.М. Балашов готовит в эти годы для журналов Академии наук.
Еще более мощно реализуется творческий потенциал Дмитрия Михайловича в сочинениях очеркового плана. Тут можно назвать и очерки народной культуры «Северный берег», и заметки собирателя «За старинной песней», и другие работы…
И тем не менее все эти годы жили в Дмитрии Михайловиче Балашове и мысли о большой прозе, которую – Балашов чувствовал это! – ему еще предстоит написать. И зарождалась эта проза не в набросках на бумаге, а в живой, сокровенной народной глубине.
Станислав Александрович Панкратов вспоминает, что именно в Варзуге Дмитрий Михайлович впервые рассказал ему о Марфе-посаднице, которой принадлежали деревни на Терском береге Белого моря…
Марфа-посадница и стала героем первого романа Д.М. Балашова.
1
Сам Дмитрий Михайлович любил рассказывать, что когда он сел за «Марфу Посадницу», в кармане у него было 25 рублей.
«Правда, – добавлял он, – еще была старая мерзлая картошка да какое-то техническое сало».
На этой мерзлой картошке и писал Балашов свой первый роман, словно бы вытканный из самоцветных описаний…
«Золоченые верхи великого терема горели багряным огнем. Россыпями камения самоцветного искрились стекольчатые окна вышних горниц. У крыльца хохотала челядь, и плетеные расписные грифоны и змии тоже словно смеялись, разевая богомерзкие пасти».
Здесь у резного крыльца и возникает в романе преподобный Зосима Соловецкий. Святой пришел к Марфе Борецкой похлопотать за монастырь, но та приказала прогнать его со двора. И хотя описание Зосимы не совпадает по тону с текстом жития преподобного, но житийная фактология воспроизведена достаточно точно.
Более того…
Точно воспроизводится и исполнение пророчеств преподобного…
– Не достойны вы мира моего! – покидая двор Борецких, говорит Зосима. – И прах ваш отрясу от ног своих! Истинно глаголю: отраднее будет в день судный Содому и Гоморре, нежели гордому дому сему!
А завершается последняя, тридцать первая глава романа сценой прощания Марфы со своим теремом.
«Оставшись одна, она еще помедлила, потом обвела очами чужое уже жило, поклонилась ему в пояс, перекрестившись на большой образ новгородского сурового Спаса в углу и сказала негромко в пустоту, и это было последнее, что она вообще сказала перед тем, как навсегда оставить Новгород:
– Исполать тебе, царь Иван Васильевич! Бабу одолел и дитя малое…»
Эти слова героини можно трактовать, как свидетельство ее моральной правоты и несломленности и, так сказать, ее духовной победы.
Но последние слова героини – не последние слова романа…
Дмитрий Михайлович Балашов далеко не первым обратился в своем творчестве к образу Марфы Борецкой, и прежде чем говорить о принципиальном отличии его новгородской «посадницы», надо сказать, что сама трактовка Марфы Борецкой, как политического деятеля, противостоящего Ивану III в защите новгородской вольности, – это в гораздо большей степени произведение литераторов последующего времени, нежели реальный исторический персонаж.
Увы…
Доподлинно о Марфе Борецкой известно значительно меньше, чем о других новгородских вельможах ее времени. И нет абсолютно никаких достоверных сведений о ее «посадничестве»…
Зато сохранилось немало свидетельств в пользу того, что «укрупнился» и идеологически наполнился образ Марфы Борецкой не в семидесятые годы XV века, когда происходили связанные с падением новгородской вольности события, а десятилетия спустя. Ведь только в XVI веке московские летописцы начинают упоминать об «окаянной» Марфе, противостоящей Ивану III, «собирателю земли русской».
Какие причины обусловили трансформацию образа Марфы-посадницы?
В начале XVI века происходит оформление национальной идеи Руси. Тогда, в 1509 году псковский игумен Елизарова монастыря Филофей в послании Василию Ивановичу сформулировал идею: Москва – третий Рим, вторым Римом была Византия, но, приняв в 1439 году унию, изменила христианству, потому и пала.
Не будем забывать и того, что начало XVI века – время окончательного – так тогда казалось! – искоренения «ереси жидовствующих», которая как раз в Новгороде и зародилась и в семидесятые-восьмидесятые годы XV века проникла в Москву.
И странно было бы, если бы русские идеологи XVI века не попытались осмыслить эту зародившуюся в Новгороде ересь, как стремление (а «ересь жидовствующих» и была такой попыткой!) помешать Москве стать третьим Римом.
И, конечно же, очень соблазнительно было подтянуть к ереси фигуры бояр – защитников новгородской вольности. Так что вполне возможно, что Марфа Борецкая именно тогда и стала посадницей, а заодно и удостоилась титула «окаянной»…
Надо сказать, что некоторые проводники «ереси жидовствующих» в романе Д.М. Балашова изображены, и изображены – писателя потом неоднократно упрекали за это! – совсем не так, как принято изображать их в русской, православной традиции.
Однако я не стал бы утверждать, что подобная трактовка – сознательная попытка поддержать либеральную реабилитацию новгородских ересиархов. Скорее это подсознательное стремление вывести героиню романа из жесткой идеологической схемы, в которой принято было осмыслять этот исторический персонаж.
Трактовка, предложенная Дмитрием Михайловичем Балашовым, принципиально отличается от воплощения образа «Марфы посадницы», как у московских летописцев XVI века, так и в произведениях Н.М. Карамзина, Д.Л. Мордовцева, Л.А. Мея, К.К. Случевского и множества других авторов века XIX.
Балашов не стремится нагрузить героиню своего романа какими-то дорогими его сердцу идеями. Собственно Марфу-посадницу и нельзя назвать главной героиней этого произведения. Она как бы отодвинута в глубину повествования, а на первом плане в романе – жизнь народа.
2
Балашов был убежден, что русский народ за долгие века своей истории выработал присущую только ему манеру жить в своей собственной стране, своем климате, родном ландшафте. Более того, он выстрадал право жить именно так, а не иначе. Заставить его жить по-другому ни уговорами, ни принуждением невозможно. Народ сам должен убедиться в необходимости изменений, каких бы сторон жизни эти изменения ни касались…
И эту столь любимую им мысль Дмитрий Михайлович выразил в романе «Марфа-посадница» необыкновенно глубоко и сильно.
За сценой ареста Марфы в романе Д.М. Балашова следует эпилог, в котором мы видим выросшего из драчливого мальчишки с первых страниц романа степенного молодого мужика. Евстигней стоит на берегу Белого моря и размышляет о приближающейся ростепели, о предстоящем промысле семги.
«Еще не рассветливало. Ночь надвинулась на землю. Во тьме волны глухо и тяжело накатывали на ледяные камни. Он потянул носом холодную сырь – к погодью! Первые годы не знали, как выжить. Отца схоронили через лето. Пробовали пахать – вымерзало. Проклинали холодную неродимую землю, а теперь приспособились, и уже казалось не страшно, хоть и тонут здесь по осеням немало. Тянули сети, добывали дорогую рыбу – семгу. Семгу меняли на хлеб. Дед пел старины про Золотой Киев, про Новгород богатый, и давним, небылым виделось бедное новгородское детство.
«Семга беспременно должна идтить! – прикидывал Евстигней, досадуя на поветерь. – Уловишь ее в етую погодь!» Но оттого, что знал про семгу, знал про морские течения и ветер, знал про лед, делалось радостно. Бывалоча: лед и лед! Ну, шорош тамо, а тут шуга, шапуга, сало, нилас, да и нилас-то всякой, темной и светлой, сырой, сухой, подъемной, нечемерж, молодик, резун, а тамо – припай, снежной лед, заберег, каледуха, а тамо – живой лед, что движется бесперечь, мертвый лед, битняк, тертюха, калтак, шельняк, отечной лед, проносной, ходячий, сморозь, торосовой, налом, ропачистой, бакалда, бимье, гла-духа, гладун, ропаки, подсовы, грязда, несяк, стамуха, стойки, забой, стычина, да и то еще не все! И вода бывает всякая, тут те и большая вода, и полводы, и куйпога, сувой, сулой, маниха, перегруб, прибылая…
Он постукал валенцами, дрожь пробирала. Эко, и не рассветливат! Все ж таки чудно! Море Белое! Купцы по осеням сказывали, в Новом Городи все стало не по-прежнему, по-московськи. Но то уже не трогало. Он еще раз вздохнул глубоко. Не иначе хватит шалоник с дождем! И, почуяв, что издрогнул, полез назад, в тепло избы, освещенной сальником из сала морского зверя».
«Балашов, как писатель исторический, сочетал в себе счастливые и редкостные свойства, – говорил Станислав Панкратов. – Он знал первоисточники и знал реакцию русского народа на конкретные события прошлого»…
Действительно, к постижению исторической правды новгородской жизни XV века Д.М. Балашов шел через эпос, через фольклор. Здесь, на Терском берегу Белого моря, в живом разговоре жителей и их песнях, в их быте и обычаях, прозирал он не только новгородский быт, но само существо, саму народную правду того далекого времени. Итожащие роман размышления Евстигнея на берегу Белого моря тоже не придуманы Балашовым, а отысканы им в фольклорных экспедициях.
И мы видим, что эпилог романа Балашова несет не столько даже сюжетную, не столько идейную, сколько этическую и эстетическую нагрузку. По сути дела, размышления Евстигнея изменяют, перевертывают значение не только последних слов Марфы Борецкой, но и всего ее образа.
Тот высокий пафос моральной правоты и несгибаемости, который вкладывала Марфа в свои последние завещательные слова: «Исполать тебе, царь Иван Васильевич! Бабу одолел и дитя малое!», то пропитанное невероятной гордыней презрение, которым обливала она в глазах читателя Ивана III, оборачивается саморазоблачением.
Мы как бы перелистываем в памяти страницы романа и видим, что «посадница» Марфа Борецкая, действительно, только бабой и была во всей этой истории.
Рачительной хозяйкой вела свое огромное хозяйство.
Материнской заботой ограждала сыновей от неприятностей, устраивая и их семейную и общественную жизнь.
По-матерински пыталась спасти их.
Горевала безмерно, потеряв…
Но и во время пожара 1477 года, наблюдая, как пожирает ненасытный огонь ее терем, когда напрямую связывает свою судьбу со свободой Новгорода: «Теперь у нее остался один только Новгород, и его нельзя было отдавать ни огню, ни Московскому великому князю», – все равно она остается всего лишь уязвленной женщиной, не способной даже на уровне декларации возвыситься до общенационального понимания проблемы взаимоотношений Новгорода и Москвы, все равно не умеет она связать свою судьбу и судьбу покоренного Новгорода с судьбой беломорского крестьянина Евстигнея.