Ю. М. Нагибин
Последний забег на десять тысяч метров подходил к концу. Лидер первенства Василий Курчатов, оторвавшись от своего соперника больше чем на полкруга, стремительно шел к финишу.
«Слишком уж легко, без усилий, идет Вася, — с досадой подумал Стрешнев. — Так рекорда не поставишь».
А между тем в спортивных кругах твердо надеялись, что в нынешний розыгрыш первенства по конькам будут обновлены два самых старых рекорда республики: на пятьсот и десять тысяч метров. В первом случае надежды оправдались, и рекорд покойного Ладейникова, продержавшийся шесть лет, наконец-то был улучшен; но столь же давний рекорд Стрешнева грозил вступить в седьмую годовщину своего существования.
Поначалу казалось, что Складной — так звали Василия Курчатова за его непомерно длинный рост — решил вписать новую цифру в таблицу республиканских рекордов. Первую половину дистанции он шел отлично. Стрешнев видел, как тренер Курчатова, бывший чемпион России Платонов, довольно потирал руки. Но когда шедший в паре с Курчатовым спринтер Кустов начал явно сдавать, Василий и сам выбился из графика, потерял темп.
Платонов уже несколько раз подбегал к нему с внутренней стороны круга и что-то сердито кричал. Курчатов резким движением вскидывал маленькую голову и еще больше сгибал свое длинное тело. Люди малосведущие видели в этих своеобразных переговорах тренера со скороходом добрый знак, но Стрешнев понимал, что Платонов требует от Курчатова войти в график, а тот отвечает: стараюсь — не получается.
Курчатов приблизился к финишу. Он шел легко и изящно, словно это не стоило ему ни малейших усилий, и зрители, знавшие о его намерении побить рекорд и недостаточно опытные, чтобы следить за временем, которое объявлял диктор после каждой тысячи метров, решили, что он преуспел в своем намерении. Стадион грохнул аплодисментами.
Но стоявший впереди Стрешнева паренек в кожаной куртке поверх байкового тренировочного костюма с досадой стукнул оземь хоккейной клюшкой и сказал:
— Все! Накрылся Вася.
— Ничего не попишешь, — отозвался его приятель. — Обидно, рекорд еще на год замерз. Хотя через неделю розыгрыш приза имени Ладейникова…
— Жди больше! — перебил его первый парнишка. — Если Васе не наступать на пятки, нет в нем азарта.
— И с любым человеком так… Все рекорды в борьбе ставятся. А разве сейчас была борьба?.. — Он махнул рукой. — Вот кабы Стрешнев!
Его приятель насмешливо присвистнул.
— Читал сегодняшнюю «Вечерку»?
— А что?
Паренек с клюшкой достал из-за борта куртки свежеотпечатанную газету, с трудом развернул ее на ветру.
— На, читай: «Чемпион уходит непобежденным». Напишут тоже! Ну чем тут гордиться!
В этот момент какой-то человек, пробиравшийся на свое место, нечаянно толкнул его товарища. Тот ступил в сторону и в двух шагах от себя увидел Стрешнева. Паренек вспыхнул, побледнел, только уши остались рубиново-красными.
— Тсс, — шепнул он, — вот Стрешнев…
— Ну и что же? Я ему в лицо могу сказать…
Дальше Стрешнев не слушал. Он пробирался к выходу, чтобы купить газету.
Подойдя к фонарю, Стрешнев развернул газетный лист. В заметке сообщалось, что четырехкратный чемпион и рекордсмен республики, заслуженный мастер спорта Стрешнев, «один из популярнейших скороходов», отказался от дальнейшего участия в соревнованиях и занялся тренерской работой. «Не совсем точно, — отметил про себя Стрешнев, — тренировать-то я начну лишь с будущего года». Кончалась заметка весьма лестными словами: «Чемпион покинул ледяную дорожку непобежденным…»
При выходе на трибуну Стрешнев столкнулся с Курчатовым, Платоновым и генерал-майором Прилежаевым, «спортивным генералом», как любовно называли его в спортивных кругах. Без Прилежаева не обходилось ни одно крупное соревнование, он неоднократно бывал главным судьей эстафет и велогонок, не раз судил первенства по конькам и лыжам, знал спортсменов по именам и для многих из них был не только другом, но и добрым советчиком.
— Вот видите! — обиженно воскликнул Курчатов, здороваясь со Стрешневым. — Посредственный результат — всего на две десятых лучше, чем в прошлом году.
— Так в прошлом году какой лед был, — сердито поблескивая стеклами пенсне, заговорил Прилежаев. — Студень, ложкой черпай. А нынче — зеркало, сам несет. Проворонили рекорд.
Стрешнев усмехнулся про себя, а вслух сказал:
— Ну, старик, поздравляю: наконец-то ты чемпион… Заслуженная победа! — добавил он, злясь на себя за словечко «наконец-то», против воли сорвавшееся с языка. Этим словечком он словно хотел подчеркнуть, что лишь его уход открыл Курчатову дорогу к первенству. А между тем он хорошо знал, что это было не так.
…В прошлом году чистая случайность помогла ему сохранить звание чемпиона. Он проиграл Курчатову забег на пять тысяч метров, идя с ним в паре по скверной талой дорожке. На другой день, после забега на полторы тысячи просвет между ними еще увеличился, затем Курчатов по такому же мокрому, как и накануне, льду прошел десять тысяч метров с приличным результатом — 18 минут 42 секунды. Все поздравляли Курчатова с победой — казалось невероятным, что Стрешнев может отыграть у него столько очков. Тот и сам не рассчитывал на это, как вдруг ударил мороз, лед затвердел, и Стрешнев, шедший в последней паре, без особого труда вернул потерянное. Нескольких сотых очка в четвертый раз сделали его чемпионом.
В этой случайности, после трех полновесных побед в предшествующие годы, было что-то остро обидное. Стрешнев отнюдь не обольщался успехом, он чувствовал, что исчерпал свои возможности до конца, и решил уйти с дорожки. Но когда вновь пришла зима, его решимость поколебалась. Он начал усиленно тренироваться, включился в список участников первенства. Лишь в последний момент, убедившись, что ему не вернуть формы и что в свои тридцать восемь лет он достиг предела, за которым может следовать лишь снижение результатов, Стрешнев твердо сказал себе: ни к чему присутствовать на собственных похоронах, кончу тренерскую школу, буду служить спорту в новом качестве.
…В ответ на его поздравление с победой Курчатов пренебрежительно дернул плечом.
«Как растут дети! — усмехнулся про себя Стрешнев. — Давно ли Васька считал для себя честью поднести мой чемоданчик до раздевалки!»
Почти все конькобежцы знали этого долговязого, худого мальчишку, влюбленного в Стрешнева, но едва ли кто-нибудь подозревал, что в скором времени он станет чемпионом среди юношей, а затем самым грозным противником прославленных скороходов. Видели в нем лишь преданного и, пожалуй, чересчур страстного болельщика. А он, оказывается, не только «болел», не только таскал чемоданчик чемпиона и ломким мальчишеским голосом кричал: «Жми, Стрешнев!» — он учился. Учился у Стрешнева и у других первоклассных мастеров, отбирая все лучшее, что было в их стиле. Едва ли кто знал, где и с кем он тренируется, но когда Курчатов впервые принял участие в розыгрыше первенства для юношей, то показал себя почти законченным мастером. Он перенял от Стрешнева его энергичную работу на виражах и широкий плавный мах на прямой, у бывшего чемпиона Суздалева — сильный «волевой» толчок, у Кустова — бурный финиш и, сочетав все это с ему одному присущим легким изяществом движений, создал собственный «летучий» стиль.
Ему не хватало выдержки, его мастерство нуждалось в полировке, и Стрешнев уговорил Платонова заняться Курчатовым. Уговорил не без труда: Платонов не любил скороспелок. «Знаешь ли, — заявил знаменитый тренер, — такие как спички — вспыхнут и быстро сгаснут, а я люблю, чтоб как трут: медленно, зато надежно. Дуй на него сколько хочешь — лишь ярче разгорается». Но Стрешнев, знавший теперь Курчатова значительно лучше, чем в пору, когда видел в нем только болельщика, сумел заинтересовать Платонова. Он рассказал старому тренеру, что Вася Курчатов, работающий фрезеровщиком на машиностроительном заводе, несмотря на свои девятнадцать лет, имеет уже седьмой разряд, а в цеховом БРИЗе за ним числится около десятка рационализаторских предложений. «Что-то не похоже на скороспелку. По-моему, это талантливый и упорный парень, умеющий ставить большие цели и добиваться своего». Платонов дал себя уговорить и не пожалел об этом.
«Только не слишком ли уж легко принимает Василий свою славу, — с неудовольствием подумал Стрешнев, и в нем впервые шевельнулась недобрая мысль: — Хорошо все-таки, что я не дал ему себя побить!»
— Не грусти, Вася, — сказал он Курчатову, — это не последнее соревнование, и рекорд от тебя не уйдет.
— Если он будет так бегать, как сегодня, — заметил молчавший до сих пор Платонов, — рекорд не скоро обновится.
— Зря, Андрей Платоныч, мальчика ругаешь, — вступился Прилежаев. — Он все равно что один бежал. Разве можно требовать!
Стайка воробьев сорвалась с крыши над центральным проходом, вызвав короткий снегопад. Две снежинки упали на широкий погон Прилежаева. Они легли рядом с крупной генеральской звездой, и Стрешнев хотел в шутку поздравить Прилежаева с повышением, но снежинки уже растаяли, оставив старика в том же звании.
— Русанова в Бергене действительно одна бежала, — сказал он, обращаясь к генералу, — а поставила мировой рекорд.
— Я с тобой и разговаривать не хочу! — рассердился вдруг тот, и его жесткие усы стали торчком. — Сдрейфил, так уж молчи!
Всякому другому Стрешнев ответил бы резкостью, но на Прилежаева нельзя было сердиться: у него за самым обидным словом чувствовалась добрая душа.
— Сдрейфить может тот, кто на что-то рассчитывал, — пожал плечами Стрешнев, — а мое время позади.
— «Чемпион уходит непобежденным»! — едко бросил Прилежаев. Рука Стрешнева невольно дернулась к карману, словно желая поглубже упрятать газету. — Ну что ж, попутный ветер. Я, признаться, был о тебе другого мнения…
Прилежаев, видимо, намеревался еще что-то сказать, но раздумал, резко повернулся на каблуках и зашагал прочь, твердо, по-строевому печатая шаг.
— Характерный генерал, — смущенно проговорил Платонов, которому было неприятно, что он оказался свидетелем этой сцены. — Ну, будь здоров, Сережа!
Стрешнев молча кивнул головой.
Прощаясь с Курчатовым, он почувствовал, что тот словно чего-то ждет от него. Взгляд Курчатова, не по-юношески проницательный и странно-требовательный, вызвал в нем такое раздражение, что он едва нашел в себе силу ответить на его рукопожатие.
Смеркалось. Зеленоватое небо выгнулось куполом над глубокой чашей стадиона. По ледяной дорожке медленно ползла снегоочистительная машина, гигантский деревянный совок сухо шуршал по льду.
Посредине поля в луче прожектора танцевала фигуристка.
— Ловко! — вполголоса произнес залюбовавшийся фигуристкой Стрешнев, хотя в глубине души считал фигурное катание циркачеством.
— Привет болельщику! — послышался хриплый, простуженный голос. Парок дыхания донес запах вина, и Стрешнев сразу догадался, что это Окунев.
— Привет, — ответил он не оборачиваясь. Он не любил Окунева, когда-то довольно известного скорохода России. Пора спортивных успехов Окунева относилась к тому времени, когда Стрешнев еще не надевал первых в своей жизни самодельных коньков из двух кусочков дерева, обитых железом. Когда же они познакомились, ничто не напоминало в Окуневе бывшего скорохода. Тучный, с красными оплывшими щеками, зачастую под хмельком, Окунев сохранял ревнивый и недоброжелательный интерес к полю своей былой славы. Он не пропускал ни одного соревнования, радуясь каждому промаху и неудаче конькобежцев.
Фигуристка заскользила к выходу, чуть пристукивая коньком о лед. Громкая полька, сопровождавшая ее выступление, оборвалась, и стала слышна другая музыка, словно таившаяся в тени бравурных жестко-металлических звуков; тихая и печальная мелодия облеклась в слова, до странности знакомые, но Стрешнев никак не мог вспомнить, кому они принадлежат:
— Ну как, сердечко не покалывает? — спросил Окунев, подсаживаясь к нему.
— Ты о чем? — отозвался Стрешнев, хотя отлично понял его вопрос.
Окунев засмеялся неприятным рассыпчатым смешком.
— Не гордись, Сережа, все через это прошли. Тянет дорожка-то?
— Ну, тянет… — с вызовом бросил Стрешнев.
— Ничего, привыкнешь, — покровительственно сказал Окунев. — И потом, видишь ли, в каждом положении есть свои хорошие стороны: чемпион — звание переходящее, а экс-чемпион — пожизненное. Как генерал в отставке — одни почести и никакого риска.
— Я не считаю, что окончательно отвоевался, — нехотя ответил Стрешнев.
— А-а!.. Прожить вторую жизнь в своих учениках — так, кажется, это называется? То, да не то!.. Я помню, какое у тебя было лицо, когда ты побил долговязого шведа Свенсона, этого некоронованного чемпиона мира. Будет ли у тебя такое лицо, когда увидишь победу своего ученика? Сомневаюсь.
«Будет!» — с неожиданной радостью вдруг понял Стрешнев, и у него стало удивительно легко на сердце, словно он только сейчас поверил в возможность полного и настоящего счастья на новом своем пути.
Не дождавшись ответа, Окунев потянулся за папиросами. Борт шубы отогнулся, и Стрешнев увидел на его груди ленточку трудовой медали. Он с удивлением подумал, что где-то вдалеке от ледяной дорожки Окунев полезный и дельный работник. Почему же здесь он превращается в ехидного, сварливого, недоброжелательного человека? Очевидно, какой-то стороной души он навсегда завяз в трясине мелких, завистливых чувств. Но ведь сумели же такие старики, как Платонов или его, Стрешнева, постоянный тренер Лиханин, навсегда разделаться с печальным грузом прошлого! Быть может, беда Окунева в том, что он слишком давно ушел из спорта?
— Напрасно ты задаешься, — не скрывая злобы, вдруг сказал Окунев. — Думаешь, не вижу тебя насквозь? Надеешься, что рекорд будет подморожен, а? Все мы, брат, понемножку окуневы…
Стрешнев не отозвался ни словом — ему стало гадко. В памяти отчетливо всплыл случай, который произошел летом во время соревнования по легкой атлетике. Он сидел на трибуне рядом с Геннадием Куманьковым, когда Власенко едва не побил рекорд на пять тысяч метров, поставленный Куманьковым еще перед войной. Пока длился забег, Куманьков то бледнел, то краснел, хрустел пальцами и курил одну папиросу за другой, осыпая себя пеплом и, видимо, не замечая этого. Власенко показал рекордное время, но из-за сильного попутного ветра рекорд не был засчитан. Услышав об этом, Куманьков с глупо-расслабленной улыбкой откинулся на скамейке и сказал шутливо, голосом, дрожащим и тонким от пережитого волнения:
— Так можно сердце испортить…
С тех пор Стрешнев перестал здороваться с Куманьковым. Ему непонятно было, как можно свое маленькое, эгоистическое ставить выше общего. Ведь рекорд не собственность спортсмена — он принадлежит стране, народу. И вот теперь Окунев бросил ему тот же упрек. На Окунева наплевать, но, быть может, так думают о нем и Курчатов, и Платонов, и Прилежаев?..
«А, впрочем, какое мне дело до их мнения — важно сознание собственной правоты. Разве не мечтаю я, что мои будущие ученики побьют все рекорды, в том числе и мой собственный? Следовательно, я сам готов трудиться, чтобы мой рекорд был побит. Да, но ведь пока ученики станут мастерами, пройдет по меньшей мере три-четыре года… Значит, бессознательно, где-то в глубине души, я хочу, чтобы мой рекорд продержался столько лет. Чем же тогда я лучше Куманькова?.. Но нет, я не хочу этого. Сегодня я от души желал Васе побить мой рекорд. Так почему же мне так смутно и тревожно, словно я в чем-то виноват?..»
Он провел тыльной стороной ладони по лбу. Громада трибун нависла душной, давящей тяжестью. Громкая вальсовая музыка усиливала ощущение духоты. В центре круга чета Зубрицких со старательной безмятежностью порхала в сложных па конькобежного вальса. На ледяной дорожке разминалась Людмила Русанова, крупнокостная, большая женщина с крепкими, как из железа, ногами.