Ведущий жутко смутился и снова задал вопрос о моих творческих планах.
– Повторяетесь, дружище, – сказал я, ухмыляясь. – Говорить о планах – дурная примета. А то некоторые кричат, мол, они перевыполнят пятилетку, а потом…
– В таком случае, разрешите поблагодарить вас за выступление, – пробормотал ведущий.
Я сказал: спасибо за внимание, – получил от подскочившей барышни красную гвоздику и сел на свое место.
– Как вам не стыдно?!.. – зашипела мне прямо в ухо Кира Петровна (которая из отдела культуры). – Я сообщу в писательскую организацию – пусть там разберут ваше поведение!
– А что такое? – опешил я. Она меня напугала своим напором. И ведь не знакома со мной, впервые встретились – а прет, как танк. Жаром пышет. С чувством собственной абсолютной правоты.
– Лучше было совсем не выступать! – продолжала она терзать меня гневным шепотом. – К чему эти пошлые меркантильные рассуждения? И потом – почему вы уклонились от разговора о своих творческих планах? Откуда такое пренебрежение?
– Я же вам объяснил – это дурная примета… – заикнулся я, но она меня перебила:
– Как вам не стыдно – советский поэт, и какие-то предрассудки! Вы хоть соображаете, что говорите?!
– Да что вы на меня накинулись? – окрысился я. – С какой стати я должен выслушивать ваши нотации? Лучше бы свой собственный доклад подновили – а то мертвых душ навставляли… Скажите еще спасибо, что публика вас не слушала.
– Что такое? – побледнела она. – Да как вы смеете?!..
– Тише, тише, – осадил я ее. – Мы в президиуме находимся, не на базаре. На нас смотрят.
– Хорошо, поговорим в другом месте, – угрожающе сказала она. – Я этого так не оставлю. Распустились совсем.
– Ой, не пугайте, – отмахнулся я.
И пересел от не подальше.
А ведь если честно, она, эта самая Кира Петровна, меня и впрямь напугала. Хоть я и кипятился, и огрызался, и фыркал, – а ведь струсил. Точнее сказать: расстроился. Огорчился слегка. И даже порядочно огорчился. Она меня подавила, травмировала своим напором, своей зверской категоричностью, абсолютной уверенностью в своей правоте. Сам-то я в себе никогда не бываю уверен. И если начальники на меня кричат – я непременно теряюсь. Притворяюсь храбреньким – а сам трепещу. Ей-богу… Что такое поэт? Бабочка, мотылек, божья коровка. В любой момент птичка клюнет – и до свиданья в раю.
10 ноября.
Сегодня позвонили из краевого общества книголюбов – предложили командировку в Норильск. Там у них, на Таймыре, какой-то юбилей. Пятидесятилетие, что ли. Я, разумеется, согласился. Неплохо слетать в Заполярье, встряхнуться, развеяться, пообщаться с местными поэтами, да и подзаработать можно на выступлениях.
Прихожу в ВОК, а там – вижу эту мымру из отдела культуры. Эту самую Киру Петровну. Меня в жар бросило – вот уж кого не хотелось видеть. Притворился, что не заметил, прошел мимо, в бухгалтерию – командировочные получать. Так она сама окликнула: Товарищ Незлобин! Что-то вы не здороваетесь?
– Ах, пардон, – говорю, – не заметил.
– А я думала – обиду затаили.
– Какую обиду? За что? – делаю такие глаза. – О чем речь, простите?
– Ну, как же. Неделю назад, на выступлении в горДК… я вас тогда еще отчитала.
– Ах, это. Я про тот инцидент пустяковый и думать забыл.
– Завидую вашей забывчивости, – усмехается эта гидра. – А я, например, очень злопамятна.
– Сочувствую, – говорю. – И тем хуже для вас.
– Если б – для меня, – вздыхает она коварно. – Тем хуже – для других.
– Вижу – снова меня стращает. И самое обидное – я ее снова боюсь. Вот сука. Чего ей надо? Аж колени ослабли, и сердце колотится.
– У вас, – говорю, – ко мне важное дело?
– Угадали, – и смеется. – Да вы так не напрягайтесь… чудак. Я тут узнала, что вас посылают в Норильск, а мне как раз нужно срочно туда кое-что передать. Бумаги всякие, почетные грамоты… у них же там юбилейные торжества.
– Я, – говорю, – в курсе.
– Вот и передадите. Не возражаете?
– Да ради бога, – говорю. – Кладите в мой портфель эти ваши бумаги.
– К сожалению, – говорит, – я не взяла их с собой. Дома оставила. Может, заедем? На моей машине. Кстати, я ведь обязана провести с вами установочный инструктаж. Вы уж простите, но так положено.
– Чего-чего?
– А чтоб не повторился недавний инцидент, – усмехается. – В Норильске вы должны быть особенно осмотрительны. Каждое неудачное или неточное ваше слово будет потом перетолковываться вкривь и вкось. Вот я и хотела…
– О, господи, – говорю. – Так, может, мне лучше отказаться от этой командировки?
– Что вы, что вы! – восклицает она. – На вас пришла персональная заявка. Ваши стихи пользуются в Заполярье определенным успехом…
– А что это значит – «определенный» успех? – перебил я. – Это значит – большой, средний, маленький, сомнительный, незначительный… а?
– Не придирайтесь к словам, – говорит и хмурится. – Откуда в вас, молодом человеке, столько желчи?
Я пожал плечами.
– Вот я, – говорит, – старше вас, а ведь я – неукротимая оптимистка!..
– Вы – старше меня? – удивляюсь притворно. – Да вам больше тридцати не дашь.
– Перестаньте, – и она зарделась девичьим румянцем. – Мне за сорок… Впрочем, не будем отвлекаться. Я жду вас в машине. Получайте свои командировочные, пока кассирша на обед не ушла.
Через несколько минут я уже сидел рядом с ней в кабине новеньких «жигулей». Мадам – за рулем.
– Казенная, – говорю, – машинка?
– Нет, что вы. Казенная – «волга». А это – моя, собственная. Я потом сразу к мужу поеду, на дачу, поэтому и решила на своей, чтобы шофера не тревожить.
– Да вы гуманистка и демократка!
– Оставьте свой сарказм, товарищ Незлобин. Он вам не к лицу.
– А вы хорошо водите машину, – подкинул я очередной комплимент.
Она опять порозовела. А ведь я сказал почти всерьез. Мне всегда нравились женщины за рулем. В этом есть нечто романтичное. Нечто возбуждающее. Женщина за рулем – это символ нашей эпохи. Женщина – за рулем… это амазонка! Самая невзрачная, самая тусклая бабья физиономия – преображается, когда женщина садится за руль. Тем более – Кира Петровна. В юные годы она, вне всяких сомнений, была х о р о ш а… И вдруг я подумал: а ведь это ж простая баба! Только сверху, только снаружи – начальница, важная особа, сановная дама, а внутри-то… а если хоть чуть копнуть – простая советская баба из плоти и крови. С мечтами, обидами, разочарованиями, с тайными женскими вожделениями.
А что? Она еще и сейчас – вполне. Стройная, шея почти без морщин, блеск глаз не утрачен, губы полные, зубы белые, прическа короткая, элегантная. Вполне. Живот почти не заметен. В дубленочке и маленьких сапожках, в шапке-ушанке. Очень даже моложавая дамочка.
– Вот и приехали, – сказала она. – Подождете здесь – или подниметесь? Есть лифт.
– Обязательно зайду, – сказал я, взглянув на нее откровенно. – Очень хочется посмотреть, как живут ответственные работники.
Она рассмеялась:
– Да уж получше, чем безответственные поэты… Пошли!
Дом, разумеется, специально был выстроен для подобных товарищей, во дворе – милицейский пост, в подъезде – дежурный. Квартиры – улучшенной планировки, просторные. Лоджии обиты деревом. Поднялись на лифте. Девятый этаж. Вот и квартира. Разумеется, мне, щелкоперу, в таких хоромах не жить никогда. Ковры, хрустальные люстры, «стенка», книжные шкафы. Никого в доме.
– У вас нет детей? – спрашиваю.
Она отрицательно покачала головой. Опечалилась.
– Садитесь, – говорит, – в кресло. Сейчас я достану все эти бумаги… их тут целая кипа. Полный портфель будет. Вы уж передайте, пожалуйста.
– Конечно, передам. А нет ли у вас чего-нибудь выпить?
– Выпить?! – И она даже остановилась, посмотрела на меня с изумлением. – Вы шутите, Михаил?..
– Нет, почему же, – улыбнулся я, глядя ей прямо в глаза взглядом бравого солдата Швейка. – Что ж тут такого особенного? Если у вас ничего не имеется – тогда другое дело. А если есть…
– У меня всё есть, – сказала она растерянно. – Но как-то странно…
– Что ж тут странного? – И я рассмеялся. – Странно, что вы сами не предложили – пришлось выпрашивать.
– Нет, странно, странно… – повторила она, потом открыла дверцу бара. – Вам чего? Коньяк, водка, виски?
– Разумеется, виски, – сказал я. – И себе плесните.
– Мне нельзя, – отказалась она. – Я за рулем.
Она плеснула мне шотландского виски в широкий толстостенный стакан.
– Лед нужен? – спросила.
– Нет, спасибочки. От конфетки не откажусь.
Раскрыла коробку шоколадных конфет. Я выпил, зажевал.
– Замечательная конфетка, – сказал я, жмурясь от удовольствия. – И где вы такие достаете?
– Спросили бы – где я достаю виски.
– Где ж вы достаете виски?
– Я ничего никогда не достаю, – сказала она.
– Ах да, понимаю. Пардон. Вам нет нужды суетиться. А ваш муж… он тоже служит в отделе культуры?
– Ну, что вы, – сказала она. – Он служит в «Крайплане».
– Планирует, значит? Небось, самый главный там?
Она неопределенно хмыкнула.
– Сладкая жизнь, – с притворной (а может, и непритворной) завистью вздохнул я. – Никаких забот…
– Это у нас-то – никаких забот? – изумилась она. – Вы опять шутите, Миша…
(Я мигом засек: ага – Миша. Уже – Миша).
– Наша жизнь, Миша, – сказала Кира Петровна, – полна круглосуточных тревог и тяжелейшего напряжения. Нескончаемый стресс – вот наша жизнь. Мы взваливаем на свои плечи ответственность за сотни тысяч других людей – а это отнюдь не сладкая ноша. Отнюдь.
Она подошла к креслу, в котором я сидел, положила ладонь на мое плечо.
– Так что, зря вы нам завидуете, – продолжала она, не убирая руки с моего плеча. – Мне иногда бывает так тяжко, так тяжко… У мужа в последнее время – сплошные неприятности. Отчетный период кончается, надо подавать в Москву итоговые цифры, а план, как известно, выполнен не по всем показателям… – Мне это – не известно, – заметил я, обнимая ее за талию и привлекая к себе на колени. – Я ничего об этом не знаю.
– Вы витаете в облаках, – сказала она, не отталкивая моих рук и не вскакивая с моих колен. – Что вам земные заботы? Вы витаете… Да постой же, Миша!.. Почему ты такой несерьезный? Вы, поэты – как дети!
– Да, мы как дети, – согласился я, прижимая ее к себе и целуя в ухо. – Мы, дети – цветы жизни. А вы – наши садовники.
– Не балуйся, Миша! – хихикнула она, когда я куснул ее за мочку уха. – Дай мне закончить про моего мужа…
– Плешь с ним, с твоим мужем, – сказал я.
– Какой ты циник, – вздохнула она. – А вот муж мой – подвижник, фанатик дела, чистейший человек… На него оказывают сверху жуткое давление. Вынуждают завысить некоторые цифры – а он отказывается. Чем всё кончится – не знаю.
– А я знаю, – сказал я, расстегивая ей кофточку. – Он обязательно завысит те цифры, какие надо. И все будет о-кей.
– Он такой принципиальный! – воскликнула Кира Петровна и тяжело задышала, когда я положил руку на ее грудь. – Ох, Миша… не надо.
– А пошли в кроватку? – сказал я. – Что ж мы тут, в кресле, как школьники… Где у тебя кроватка?
– Дверь направо, – прошептала она.
А потом, спустя какое-то время, мы курили в постели, ели замечательные конфеты. От выпивки она продолжала отказываться (за рулем – нельзя!), пила пепси-колу, курила «марлборо». Я листал журнальчики – «Плейбой», «Пентхауз».
– Откуда журналы? – спросил я, разглядывая голеньких девочек в безобразнейших позах.
– Мы, работники культурного фронта, должны быть знакомы с вражеским идеологическим оружием, – сказала она, лежа с закрытыми глазами. – Вот и приходится изучать всю эту мерзость.
– Бедняжка, – посочувствовал я, – как мне тебя жаль. Отдай эти журналы мне, я ребятам покажу.
– Ты что? – И она открыла глаза. – Это только для служебного пользования!
– Всё, понял, беру свои слова обратно. А все-ж-таки, славно так жить – пить пепси-колу и виски, разглядывать «Плейбой» – и в то же время быть на переднем крае идеологического фронта. Уютный окопчик, скажи?
– Опять ты иронизируешь, – вздохнула она. – И как не надоест?
– Так ведь только поэтому ты и легла со мной в постель, – сказал я. – Тебе надоело слышать: да, да, да. Я сказал: нет – ну, тогда, там, в ДК… и тебе это сразу понравилось. Сразу захотелось, чтобы я тебя… Разве не так?
– Боже, как ты самоуверен, – сказала она. – Жизнь отучит тебя от подобной самоуверенности.
– Жизнь? – И я приподнялся на локте, посмотрел на ее рыхлое лицо, подурневшее от только что пережитых мгновений страсти. – Что ты знаешь о жизни? Жизнь – случайный подарок, а смерть – закон. Понимаешь? Нет, ты не думаешь о смерти… и все вы – совсем о ней не думаете! Это безумие – суетиться, врать, обманывать друг друга – и не думать о смерти. Вы сами придумали правила своей игры – и сами на себя обижаетесь, и на других обижаетесь, если правила эти не соблюдаются. Вам кажется, что жизнь подчиняется вашему плану… бред! Жизнь – цепь случайностей. Лишь одна закономерность – смерть. Но о ней вы не хотите даже и думать. Что ж, пусть будет так… живите по плану, пожалуйста. А я уж как-нибудь иначе… я уж как-нибудь… Дай-ка, плесну еще виски. Да здравствует случай, дарующий нам жизнь! Да здравствует любовь – вечный двигатель жизни!
– Да ты, Миша, совсем пьян, – рассмеялась она. – Что ты плетешь? О чем ты говоришь? Ты же совсем ребенок. Ты социально инфантилен. И никаких нет случайностей. Всё подчинено железным законам.
– Ладно, – перебил я. – А вот скажи – ты задумывалась над тем, что вся наша жизнь – аморальна? Не пугает ли тебя, что подавляющее большинство людей ежедневно нарушают не только евангельские заповеди, не только моральные, но и юридические законы?
– О чем ты?
– Обо всем, – сказал я. – Или тебе некогда думать об этом? Или ты ни о чем не думаешь – а только повторяешь то, что тебе подсказывают и диктуют?
– Я тебя не понимаю!
– Все мы словно подмигиваем друг другу – и постоянно играем в какую-то дурную игру. Говорим одно, думаем другое, делаем третье.
– Кто – мы?
– Все – мы, все вокруг, абсолютно все! Все мы – преступники! Тебе нужны примеры? Пожалуйста. Вот парадокс нашего быта – в магазинах ничего нет, а у всех все есть. Мы всё д о с т а ё м. Сплошной черный рынок. Круговая порука! Нигде не продаются дубленки – а у многих они есть. Нигде нет меховых шапок – а на каждой голове шапка. Нигде нет в продаже джинсов – а все разгуливают в фирменных. Что ж это такое, Кира Петровна? Кстати, где ты отхватила эти польские трусики? Ведь не в кырском же ЦУМе?.. Вот я и говорю: все мы – преступники. Все мы повязаны одной веревочкой… А такие, как ты – хуже всех. Припали к кормушке – и не можете оторваться. И при чем тут высокие идеи?
– Как ты вульгарен, – сказала она, вставая и накидывая халатик. – Какой у тебя низменный, обывательский взгляд на жизнь… какой ты пошляк!
Я расхохотался.
– Чего смеешься? – удивилась она.
– Да так… смешно бы посмотреть на нас со стороны, – сказал я.
– Ты щенок, – сказала она. – Рубишь с плеча, абсолютно ничего не зная о сложностях административной работы.
– Я ненавижу административную работу, – быстро сказал я.
– И это – советский поэт! – воскликнула она. – И это – гвардия идеологического фронта!..
– Какая еще гвардия? – нахмурился я. – Не болтай чепуху. Нашла гвардейца. Я – гусар идеологического фронта.
– Вот именно – гусар, – фыркнула она.
– Ты не очень-то зарывайся, – сказал я. – Твои нравоучения звучат смешно. Сама наставляет мужу рога – а мне мораль читает. Более чем странно, мадам.
– Не тронь моего мужа! – взвизгнула Кира Петровна. – Он святой человек. Он… он… Он не знает, что такое компромисс, он фанатик работы.
– Ты это уже говорила.
– И еще скажу! И сто раз повторю! – И она вдруг заплакала. – Они его совсем затуркали… загнали в угол… прижали к стене. Требуют от него…
– Кто – они?
– Те, кому нужны высокие цифры, – всхлипывая, сказала она. – Кстати, в стратегическом смысле эти люди, конечно, правы. От нас ждут плановых показателей. Иногда приходится идти на компромисс, на тактический маневр – чтобы добиться стратегического выигрыша… А мой муж – слишком честен!