Анна Андреевна в год свадьбы создала одно из лучших своих стихотворений:
После свадьбы Гумилев, как и обещал, дал жене личный вид на жительство, положил на ее имя две тысячи рублей в банк и подтвердил свое слово: она не должна чувствовать себя связанной узами брака и может распоряжаться своей судьбой как хочет.
В свадебное путешествие они решили отправиться в Париж. Но прежде – Царское Село!
Вот аллеи, где гуляли Дафнис и Хлоя, вот мужская гимназия, вот озеро и лебеди… – все приметы вызывали в памяти то Пушкина, то Жуковского, то Анненского!
Прекрасно Царское Село! И влажный воздух ранней весны, и смех амуров-купидонов, расшалившихся там, под облаками, и потиравших ручки: «Вот и славно, все уладилось! А все же кто-то из нас слишком много стрел пустил в эту милую девушку!»
Райвола. Дом с привидениями
То же солнце, что светило новобрачным и в Царском Селе, и в Киеве, и в усадьбе Слепнево, заливало летом 1911 года берег Финского залива, дачные места, Райволу, где обосновались в жару петербургские жители. Среди них и будущая Муза Гумилева – Лариса Рейснер, пока гимназистка. Здесь же по соседству, находилась и дача писателя Леонида Андреева.
В облаках резвились розовые амуры, ибо что может быть соблазнительнее для амурчиков, чем юная гимназистка, к тому же с мечтаниями в хорошенькой головке под густыми каштановыми волосами, читающая стихи и с восторгом глядящая на прославленного писателя?…
…Бледно-голубое небо казалось совсем близким, тяжелым и жарким, но, когда жаворонок взлетал ввысь, небо становилось бесконечным. Солнце, маленькое, белое, расплавилось и запуталось где-то в небесной кисее.
Было жарко, как где-нибудь на Кубани. Давно не помнили здесь такого лета. Большая компания дачников двигалась по реке на четырех лодках.
– Стой! – скомандовал человек на первой лодке, поднявшись во весь рост.
Был он высокий, крупный, с темной бородкой и откинутыми назад волосами. Белая рубашка, расстегнутая у ворота, свободно свисала с плеч. Он сильно оттолкнулся веслом, и лодка легко уткнулась в песчаный берег.
– Здесь состоится первое действие нашей комедии! – возвестил этот красивый мужчина и тихо добавил: – А быть может, драмы…
Он артистически поднял руки, как Иоанн Креститель на картине Иванова.
– Господа! Несите ваших прекрасных дам на берег – они достойны этого! Рыжик! – позвал он и легко подхватил старушку в серенькой широкой кофте – свою мать.
– Ой, Лёнушка! – счастливо охнула та. Но сын уже поставил ее на землю.
В своих высоких сапогах стоя по колено в воде, он протянул руки следующей женщине:
– Принимается раба Божия Анна…
Осторожно ступив на песок, Анна Ильинична, его жена, деловито отряхнула юбку.
– О, – снова зазвучал глуховатый баритон, – при виде столь юной и милой особы мне становится страшно.
Девушка лет шестнадцати, высокая и крепкая, протянула ему руку. Сквозь смуглый загар проступил яркий румянец.
– Боюсь, милая Лариса, что вы вознесетесь на небо, когда я подниму вас над водой. Вон ангелы смотрят на вас во все бинокли, и если бы не ваш загар, приняли бы они вас за свою. Вот вас-то мы и выберем сегодня хозяйкой пикника. У кого зеленые глаза и такие волосы, тому предписано судьбой повелевать. Это говорю я, Леонид Андреев!
Девушка, хоть и смутилась, но твердо оперлась о его плечи, спрыгнула на землю и церемонно произнесла:
– Благодарю вас, Леонид Николаевич.
(Это была вторая героиня нашей книги, и звали ее Лариса Рейснер. Пользоваться только воспоминаниями – это скучно, хотя необходимо, – да и может ли быть «запротоколирована» вся жизнь человека? Важно то, что кроме воспоминаний у меня были встречи с теми, кто ее знал, а также автобиографические записки Ларисы. И потому тут уместным оказался жанр повести, в котором можно полнее отобразить формирование характера и путь ее к «синей звезде».)
В тот год Рейснеры сняли дачу под Петербургом, поселились в Райволе, неподалеку от писателя Андреева.
И вот мы застаем Ларису, стоящей на берегу и весело смотрящей на то, как Леонид Андреев переправляет на берег шумных дачниц и их вещи. На берегу уже сгрудились десятки корзин и сумок, тюки, стул для бабушки, одеяла, бутыли, кастрюли, свертки, удочки, мячи, большой медный самовар и даже огромный фотоаппарат.
Осталась одна, последняя лодка. В ней были старый садовник, гувернантка и мальчики – Игорь Рейснер и Вадим Андреев. Большеглазый, улыбающийся Вадим доверчиво протянул руки отцу, на минуту прижался к нему и встал на песок, не сводя с отца влюбленных глаз.
Игорь был постарше, лет двенадцати, шустрый и веснушчатый. Он легко оттолкнулся о край лодки и прыгнул на берег. Гувернантка схватилась за борт, ее широкая шляпа с лентами упала на воду, и она растерялась. Андреев быстро извлек какой-то ящик, треногу и принялся спешно устанавливать фотоаппарат, решив сфотографировать эту сценку.
– Мадемуазель, прошу вас, не двигайтесь! Вот так, всплеснув руками, а шляпа пусть плывет. Вы же сами потом посмеетесь!
Он привинтил аппарат к треноге, набросил на голову черную ткань и, дирижируя рукой, умолял не двигаться.
– Внимание! Раз! – легким движением был снят колпачок объектива, гувернантке пришлось схватиться за борт и всплеснуть руками. Игорь хохотал, а остальные отчего-то чувствовали себя неловко.
Фотография – его последнее увлечение, а в своих увлечениях он не знал меры. Недовольный собой, писатель молча спрятал аппарат, закурил трубку и широким шагом направился в лес.
Компания разбрелась.
Послышался колокольный звон, тревожный и однотонный. На лбу у писателя пролегла глубокая вертикальная складка, и он заткнул уши. Звон не прекращался. Мрачнея, Андреев все дальше углублялся в лес.
На тропу из зарослей вышла деревенская женщина, белобровая и беловолосая под темным платком, в вышитом черном фартуке.
– Что там звонят так долго? – спросил Андреев, затягиваясь трубкой.
– Две девчатки померли. Царствие им небесное! – Женщина перекрестилась.
– Сколько лет?
– Да и лет-то всего одной двенадцать, а другой и того менее – осемь.
Женщина еще раз мелко перекрестилась и пошла дальше.
– Слава богу, не мальчики, – прошептал Андреев, лицо его побледнело, и чернее сделались брови, усы, бородка.
Вот так всегда: жизнь, ее прелести, красивые девушки, природа, чувства простые и добрые – а рядом она, слепая и глупая. Не подвластная ни здравому смыслу, ни человеческим законам. Ей все равно – старик или младенец, подлец или добряк, революционер или анархист, – она глуха, тупа и беспощадна.
За что? Быть может, вчера матери этих девочек выстраивали их жизнь по своему разумению лет на десять вперед. Но пришел «Некто в сером» – и конец.
Кто разгадает тайну смерти? Кто ее победит? Пока нет этой победы – нельзя жить спокойно. Миг – и вечность, доброта – и подлость, жизнь – и смерть. Как победить в себе страх смерти, этой непрошеной гостьи, приходящей и бессонной ночью, и на рассвете, и средь веселого дня, и после буйной гульбы?
Страшно! Люди должны понять, что жить надо светло и чисто, как Марк Аврелий. Ведь в любую минуту за тобой может прийти «Некто в сером». Это не Бог – кто-то сказал, что Бог существует лишь для тех, кто что-то уже потерял или еще не нашел. Для человека важен ответ не просто перед Богом, а перед вечностью. Вечность – это время, идущее по жизни. Только оно и есть наш мир, только оно и делает историю.
Андреев стоял, плотно сжав губы и глядя в далекое, бесцветное небо.
…Никто не знает, для чего пишет свои пьесы Леонид Андреев. Никто из критиков не догадывается, почему он пишет о страшном – о смерти. А пишет он потому, что безумно, до болезненности любит жизнь. Любит это небо, тихое, русское, эти березы, сирые, скромные, эту непоказную красоту лугов и полей. Любит до замирания сердца, до боли. Любит красивых и нежных женщин.
Когда он думал о несчастных и обездоленных, сердце его разрывалось от жалости. Когда представлял себе, в чьих руках находится власть, сколько богатых дураков было, есть и будет на свете, душа его сжималась от боли. Когда он хотел точно определить границы добра и зла, обнаруживал, что границы эти трудно различимы. Но когда он искал выход – голова раскалывалась от бессилия. Вот и сейчас подступала эта боль, а правая рука невралгически ныла…
Андреев сделал несколько шагов по тропинке.
И тут его увидела Лариса, в первую секунду даже не узнав: красивое, благородное лицо его было искажено. Вот он, автор «Анатэмы», «Жизни человека», «Иуды Искариота»! Перед ней уже был не просто дачник, хлебосольный, шумный хозяин, а писатель, пьесы которого потрясают зрителей. Она увидела того Андреева, чьи слова из «Жизни человека» так потрясли ее когда-то в театре, что она помнила их наизусть: «… вы, пришедшие сюда для забавы и смеха, вы, обреченные смерти, смотрите и слушайте; вот далеким и призрачным эхом пройдет перед вами с ее скорбями и радостями быстротечная жизнь Человека». И перед зрителями проходила его жизнь – от рождения до смерти, через заботы и радости, через муки и одиночество. Все уходили из театра с тяжелым сердцем, с безнадежностью и посеянным в душе хаосом.
Но почему непременно такая жизнь – одинокая и мучительная? А если яркая и короткая, как свет в ночи?… После его пьес у Ларисы возникало одно желание – перевернуть, сломать нудный мещанский мир, который обрекает человека на такое бессмысленное существование.
Ей говорили: она так красива, что больше ни о чем не надо думать, но… Но что же дальше? И как?… Ответа не было. Да вряд ли знал ответ и сам писатель. Вот он стоит рядом, здесь, но он далеко, в неизвестных ей мирах…
Лариса наконец опомнилась и спряталась за дерево, чтобы он не увидал ее. Ей стало неловко, будто она что-то подсмотрела, и она сделала несколько шагов назад. Хрустнула ветка, и Андреев увидел ее:
– Постойте!
Быстрыми пальцами отбросил назад волосы, будто вместе с волосами хотел отбросить мысли – и пристально, очень пристально посмотрел на нее, чему-то удивляясь. Было чему дивиться: лицо девушки дышало такой энергией, здоровьем и отвагой, такой жаждой жизни, что он, убежденный пессимист, даже оторопел. Темные косы, как раковины, уложены на ушах, глаза – большие, зеленые и светлые, русалочьи… Она тоже смотрела на него неподвижным взглядом. Чувствовала, что нельзя так долго смотреть на мужчину, и не могла отвести глаз.
Он сорвал ветку, щелкнул ею по сапогу и, глядя в землю, неожиданно заговорил:
– Мне очень нравится ваш уклад жизни, добропорядочность вашего семейства… Я не говорю уже о том сиянии, которое идет от вашего лица… Ваш собранный Игорь – полная противоположность моему рассеянному Вадиму. Не стоит ли отдать его на перевоспитание в вашу семью, милая Лариса?
У нее расширились глаза: отдать в их семью? Резко повернувшись, она сорвала цветок иван-чая и рассмеялась.
– Вадима – к нам? Это замечательно! Тогда я могла бы и зимой с вами говорить о литературе.
– Между прочим, – продолжал Андреев, – все сегодня отправились на пикник, а ваши родители остались дома. Вы не знаете, почему?
Лариса пожала плечами. Мать ее, Екатерина Александровна, была большая любительница шумных компаний. Отец хоть и не таков, но никогда не отставал от жены. Действительно, если подумать, странно, что они сегодня не присоединились к дачникам. Утром, вспомнила она, у них шел какой-то нервный разговор, оба были расстроены. Она погрустнела. Андреев шутливо всплеснул руками:
– О, у вас есть сердце, милая Лариса? Не ждал! Напрасно я встревожил вас своим вопросом… Давайте лучше договоримся так: послезавтра в воскресенье вечером вы придете на мою виллу «Аванс», и непременно с матушкой и отцом. Хорошо?
Вилла «Аванс» – так в шутку Андреев называл свою дачу, построенную им на издательские авансы.
Это было необыкновенное сооружение. Писатель сам участвовал в разработке архитектурного плана, в строительстве, и дача носила черты хозяина. Одни считали ее красивой и величественной, другие – нелепой и бестолковой, третьи видели в ней смешение разных стилей. Ларисе этот гигантский дом, расположенный на голом холме, казался одиноким, гордым, не желающим знаться с соседними домами. И еще ей думалось, что в нем должны водиться привидения.
В темноте этот «Аванс» мог бы кого-то и испугать, но не Ларису. Ей хотелось в нем побывать, познакомиться с его обитателями, обстановкой. Ведь дом человека – жилище и его души…
Вечером следующего дня к Андреевым съехались гости, родственники и много молодежи.
* * *
Было тепло и тихо. Розовеющая полоска заката прорезала небосвод. Стоял тот белый, перламутровый вечер, какие бывают только к северу от Петербурга.
Барышни в белых кисейных платьях гуляли по саду. Молодые люди собрались на веранде. Слышались звуки фортепиано, гитары, кто-то пробовал голос. Обычно у Андреевых было шумно и бестолково, но тут пришел «комариный час».
– Вон, кровопийцы! Все в отставку! – кричал Андреев. – Да они обезумели! Выход – двигаться, двигаться всем! Или всем идти в дом…
Хозяин всегда старался занять гостей. Здесь ставили спектакли, устраивали розыгрыши, соревновались на лучший рисунок, песню, шутку.
Андреев усадил вокруг себя молодежь, мельком бросив взгляд в сторону Ларисы: отчего и теперь нет ее родителей?
– Господа, как вы смотрите на то, чтобы нынешний вечер посвятить стихам, любимым и нелюбимым? – спросил он, одергивая красную косоворотку, подпоясанную ремешком.
В те годы стихи читали все. Печатали их всюду. Сочиняли почти все. Это была мода, граничившая с эпидемией. И Лариса на гимназических вечерах с успехом декламировала. Особенно ей удавался монолог Марины Мнишек. Стихов знала множество, писала сама, только пока их никто, кроме домашних, не слышал. Стеснения, робости она не испытывала, вот и сейчас первая вызвалась:
– Давайте угадывать, чьи это стихи, а?! – И чистым, звонким голосом стала читать:
Послышались фамилии поэтов, но никто не угадал автора, и Лариса торжествовала победу.
Юноша в полосатых брюках прочитал Бальмонта – и она же угадала название стихотворения, добавив при этом:
– Вообще-то Бальмонта я не люблю.
– Напрасно, – заметил Андреев. Похоже, он осуждал ее за самоуверенность.
– Вот у Брюсова всегда отточенная форма и глубина мысли, правда, Леонид Николаевич? – спросил юноша в полосатых брюках.
Белокурый студент вытащил из кармана свернутый журнал и, открыв его, прочитал почти шепотом:
– Чье это? – быстро отнял пальцы от лица Андреев.
– Это Мандельштам. Осип Мандельштам, совсем молодой поэт.
– «Имею тело: что мне делать с ним, таким единым и таким моим…» Недурно… А ваш Бальмонт, – он кивнул молодому человеку с бантом, – писуч, певуч, но…