Но, как уже отмечено, гипотезы и предложения молодого зайсанского зоолога не были поддержаны Российской Академией наук. Судьба исследований В.А. Хахлова ярко характеризует косность дореволюционной Академии наук и то противодействие, на которое натолкнулось это намечавшееся открытие отечественной материалистической науки. Первая мировая война с 1915 г. прервала и все другие попытки В.А. Хахлова.
И все же неправильно было бы сказать, что его труды в то время не дали никаких плодов и последствий.
Мы говорили, что В.А. Хахлов неоднократно сообщал проф. П.П. Сушкину о своих исследованиях проблемы «дикого человека», получая от последнего советы и некоторую встречную информацию. Согласно воспоминаниям Хахлова, уже в ответ на первые сообщения, посланные в 1907 г., Сушкин тогда же прислал ему пространное письмо на 27 почтовых листах, целиком посвященное вопросу о происхождении человека.
Ото была лишь первая из попыток П.П. Сушкина, орнитолога и палеонтолога по специальности, обратиться и к теории антропогенеза. Изучение архива и литературного наследства П.П. Сушкина дало ценный материал для характеристики развития его взглядов в этой области.
В записях курса лекций Сушкина по зоологии позвоночных, читанных в 1915–1919 гг. в Харькове и Симферополе, обнаружена весьма своеобразная трактовка эволюции отряда приматов и, в том числе, возникновения человека. Все древесно-лазающие формы приматов рассматриваются здесь как узкоспециализированные отклонения от генеральной линии развития приматов, ведущей к человеку. Последний развился не из древесно-лазающих форм, – в безлесной, горной, холодной области. Оттуда он распространился и в Европу, и на юг (Архив АН СССР (Москва), ф.319, оп.1, № 22.).
Следующая попытка была сделана Сушкиным в 1922 г. в статье «Эволюция наземных позвоночных и роль геологических изменений климата» (Сушкин П.П. Эволюция наземных позвоночных и роль геологических изменений климата // Природа, 1922, № 3–5.). Здесь повторяется тезис, что предок человека не был древесным животным. Сушкин утверждает, далее, что строение ноги человека свидетельствует о его древней приспособленности к лазанию не по деревьям, а по скалам. Отсюда – возможность перехода человека к прямохождению. Он сформировался в высокогорной зоне Азии. Но, сложившись там еще в третичную эпоху, он не мог выдвинуться среди расцвета фауны млекопитающих того времени, пока похолодание в четвертичную эпоху не привело к вымиранию значительной части этой фауны. Человек же не вымер от оледенений, ибо у него «небогатый с самого начала волосяной покров» был дополнен использованием огня, более того, он смог теперь широко распространиться.
Через пять лет, уже опираясь на сотрудничество с антропологами и археологами, в частности с Г.А. Бонч-Осмоловским, П.П. Сушкин выступил с новой, последней статьей: «Высокогорные области земного шара и вопрос о прародине первобытного человека» (Сушкин П.П. Высокогорные области Азии и происхождение человека // Природа, 1928, № 3, с. 250–279.). Эта попытка выдающегося русского зоолога-дарвиниста по-новому осветить вопрос о природных условиях превращения обезьяны в человека оставила важный след в истории антропологической науки. В этой работе Сушкин принужден был отказаться от значительной части содержания своих предыдущих двух концепций: неоспоримые данные анатомии и эмбриологии убедили его в происхождении человека от древесной лазающей формы. Но вот что примечательно: отказавшись от важнейшей посылки, он сохранил тезис, что человек сформировался в скалистом ландшафте и суровом климате нагорной Азии. Для примирения этого с тезисом о происхождении человека от древесно-лазающего примата послужила гипотеза о роли своеобразного (дизъюнктивного) характера горообразования в Центральной Азии: довольно быстрое поднятие части земной коры здесь «как на подносе» вознесло на иную абсолютную высоту, следовательно, в иной климат, местную фауну. В этом холодном климате леса исчезли, и третичный предок человека должен был из древесно-лазающего стать скало-лазающим, а затем и прямоходящим существом.
Вглядываясь во все три варианта, мы замечаем, что неизменным в них оставалось одно: человек сформировался в ландшафте и условиях горной Азии; там предок человека выработал прямохождение. Оказывается, это был не вывод, а исходное положение, которое Сушкин снова и снова, опираясь на последние данные естественных наук и смелые гипотезы, пытался удовлетворительно объяснить.
Мы уже знаем, что в руках Сушкина был эмпирический материал, побуждавший его мысль к этим исканиям. Это были разнообразные сведения отечественных ученых о возможном обитании в нагорной и пустынной Азии живых реликтов человекоподобного примата.
Сопоставление дат показывает, что материал окончательно скопился как раз к концу 1914 г., вслед за чем непосредственно и началась с 1915 г. цепь попыток Сушкина построить новую гипотезу о происхождении человека и о его прародине. Правда, огромный опыт ученого требовал, с одной стороны, осторожности по отношению к этим сведениям: все они еще нуждались в проверке, не были подтверждены шкурами или скелетами; поэтому Сушкин не мог позволить себе в лекциях и статьях ссылаться на эти сведения. С другой стороны, их полная независимость друг от друга, как ни были они еще малочисленны, должна была послужить в его научном мышлении важным аргументом в пользу их достоверности. Можно себе представить, что это внутреннее чувство вероятности стало неумолимой силой, заставившей маститого орнитолога снова и снова продумывать допустимость предположения о нагорно-азиатокой прародине человека.
Забегая вперед, скажем, что коренная ошибка Сушкина в этих исканиях, по-видимому, состояла в представлении об этих реликтовых азиатских «диких людях» как остатках прямых предков человека современного физического типа. Но чем дальше развивается антропология, тем больше обнаруживается ископаемых форм, представлявших собою побочные ветви, не ведшие к «очеловечению» и вымиравшие (См. напр.: Бунак В.В. Череп человека и стадии его формирования у ископаемых людей и современных рас. М., 1959, с. 1 – 284, с илл.). Гипотезы Сушкина оказались искусственными и рухнули, поскольку он не мог мыслить этих азиатских «живых ископаемых» иначе, как в виде прямого звена эволюционной филогенетической цепи, ведущей к человеку. Очевидно, антропология в те годы еще слишком упрощенно стремилась вытягивать в одну линию весь переходный материал между антропоидом и человеком современного физического типа.
Статья Сушкина 1928 г. в известном смысле является эпилогом первого этапа отечественной пауки в вопросе о «снежном человеке». Вторым этапом можно считать происходившие совершенно независимо от всего этого в 20-х и 30-х гг. XX в. наблюдения, и сборы сведений в некоторых горных районах Советской Азии: в Памиро-Алайской системе, в районе Копетдага и др. Однако именно данные, выявленные в эти годы, пока еще как следует не сконцентрированы. К третьему этапу, начавшемуся в 50-х гг., мы обратимся в главе пятой.
В заключение же настоящей главы надлежит остановиться на одном направлении, пожалуй, несколько обособленном от остального рассмотренного научного наследства, но хронологически восходящем еще к этому первому этапу отечественной науки. Однако территориально упомянутое направление выводит нас далеко за пределы нашей родины и ближайших к ней стран и народов.
Речь пойдет не о профессиональных ученых или путешественниках, а о нескольких лицах, связанных с буддизмом и поэтому бывавших в недрах Внутренней Азии. Принадлежность к буддизму, с одной стороны, дала им возможность узнать многое, прикрытое от непосвященных, в вопросе о «диких людях» Азии. Однако, если мы видели выше поражения отечественных ученых, смелые догадки которых разбивались о косность и рутину или просто о недостаточную подготовленность научной почвы, то далее мы убедимся, что самой серьезной помехой на пути проникновения в эту тайну азиатской природы являются стоящие па страже многовековых предрассудков верования и религии Азии, в том числе буддизм.
Специалист по лекарственным растениям кандидат биологических наук И.К. Фортунатов поделился с Комиссией по изучению вопроса о «снежном человеке» некоторыми сведениями, которые он слышал в разное время от двух лиц.
Около 1935 г. И.К. Фортунатов жил в Караганде рядом с калмыком Лубсан Шараповичом Тепкипым, занимавшимся переводом на русский язык тибетских рукописей, в том числе по народной медицине. Из бесед выяснилось, что в 1908–1912 гг. Тепкин в Лхасе прошел полный курс буддийского духовного обучения, неоднократно выезжая из Лхасы в различные «священные» буддийские места (озера, горы) для участия в ритуальных церемониях. После возвращения в Россию, Тепкин в 1912–1913 гг. вторично ездил в Тибет в составе какой-то миссии и за успешную работу в качестве переводчика был по возвращении в Петербург награжден медалью. Позже он был там длительное время связан с кругами тибетологов.
Знавший его проф. Б.И. Панкратов характеризует Тепкина как широко известного в свое время в Ленинграде человека, весьма осведомленного в буддизме и поэтому пользовавшегося известным авторитетом в глазах социалистов-востоковедов. В последнее время жизни в Ленинграде Тепкин состоял при буддийской молельне.
Вот что слышал И.К. Фортунатов от Л.Ш. Тепкина о «диких людях» Тибета.
Когда он ехал первый раз в Тибет с севера с караваном торговцев, однажды ночью в северных предгорьях Тибета погонщик разбудил его, чтобы он услышал, как кричит «страшный одинокий человек»; испуганный 16–17-летний юноша вслушивался в резкий и протяжный непонятный крик. Погонщик днем рассказал ему, что это тоже люди, но они живут по одному – по два, обросли волосами черного или темно-серого цвета, высоки, быстро бегают, иногда кидают камни и пронзительно громко кричат. Живут всегда в скалах в горно-пустынной области. Помнит Тепкин, что во время одного из путешествий ему показывали один или два раза следы «дикого человека». Еще будучи учеником в Тибете, Тепкин неоднократно видел и держал в руках «парики» (скальпы?) с голов «дикого человека», нося их на шесте в конце процессии во время некоторых церемоний. По его словам, исполнять роль «дикого человека» поручают ученикам невысокого ранга, они носят маску и изображают типаж несколько смешного и уродливого существа, т. е. «дикого человека», которого, говорит Тепкин, большинство тибетцев считает неудавшимся двоюродным братом человека, влачащим жалкое существование. Тепкин утверждал, что «дикий человек» в системе буддийского вероучения не занимает никакого особого места, впрочем, указано жалеть и его. В последние десятилетия редко случалось, чтобы, по словам тибетцев, тот или иной из них лично видел «диких людей», вот лет 50 назад дело было другое, тогда они нападали и на огороды… (ИМ, III, № 83).
Второй человек, с которым много позже, в 1949 г. в г. Гурьеве познакомился И.К. Фортунатов и который поделился с ним некоторыми сведениями о тибетском «диком человеке», – Н.В. Валеро-Грачев. Последние годы до смерти в 1960 г. он проживал в Ленинграде и, в беседах с В.Л. Бианки, сообщил также и некоторые другие сведения для Комиссии по изучению вопроса о «снежном человеке». Валеро-Грачев, русский по национальности, придерживался по его словам, буддийского учения. Он получил высшее востоковедное образование в Петербурге. До Первой мировой войны он выехал на Восток и много лет пробыл в Центральной Азии – в Монголии, Забайкалье, Тибете, т. е. в областях, где распространен буддизм. Он подолгу жил в буддийских монастырях, где переводил и разбирал древние книги и рукописи. Свободно владея монгольским и тибетским языками, он легко общался с духовенством и населением, которые, по его словам, зачастую и не подозревали в нем европейца.
Знакомство Валеро-Грачева с вопросом о «снежном человеке» началось еще до его странствий – оно результат инициативы одного из его учителей, уже упоминавшегося видного географа Г.Е. Грумм-Гржимайло. Последний редактировал вышедший в 1901 г. русский перевод книги Рокхиля «В страну лам. Путешествие по Китаю и Тибету». Валеро-Грачев рассказал, что как-то, еще до выхода указанной книги в свет (эту деталь хочется подчеркнуть, как свидетельство специального интереса), Грумм-Гржимайло пересказал ему тот эпизод из книги, когда, по словам паломника, некие обросшие волосами дикие люди бросали камнями в караван.
Не останавливаясь здесь на этом сообщении Рокхиля, которое относится к предмету следующей главы, отметим лишь, что Валеро-Грачев еще до выезда в Азию был уже хоть немного информирован и заинтересован в данном вопросе. Действительно, он вспомнил о Рокхиле уже в Бурятии, когда лама из Агинского дацана (монастыря) впервые на его памяти упомянул об «алмасе», как называют в Монголии «дикого человека» (или «алмаас»). Узнав, что Валеро-Грачев собирается отправиться с караваном паломников в Тибет, лама заметил; «Иди. Только не испугайся алмааса». Потом он описал «алмааса», сказав, что тот выглядит как большой человек, весь заросший волосами за исключением лица и ладоней рук. Лама предупредил, что не следует пугаться, заслышав крик «алмааса» – очень громкий, похожий на вой. По сообщению ламы, «алмаас» не нападает на людей. Но животные его боятся. Обдумывая услышанное от ламы, – продолжает Валеро-Грачев, – я и вспомнил, что уже слышал о диких человекообразных существах и даже читал о них.
В годы странствий Валере-Грачеву не раз случалось слышать о диком человекообразном существе, которого в Тибете называли «ми-ге», а не «алмаасом», как в Монголии. Будучи в Тибете, говорит Валеро-Грачев, я множество раз имел возможность убедиться в достоверности сообщения ламы из Агинского дацана. «Правда, мне не довелось встретить таинственного зверя. Однако ламы тех монастырей, где я жил, изучая буддизм и тибетскую медицину, всегда, отвечая на мои расспросы об этих человекообразных животных, говорили о них, как о реальности. Многие видели их сами и описывали подробно, причем в этих описаниях не имелось никаких мистических оттенков».
Прервав в этом месте текст последнего сообщения Валеро-Грачева, передадим кратко один эпизод, рассказанный им ранее И.К. Фортунатову. Одну из зимовок Валеро-Грачев провел в небольшом старинном буддийском монастыре на северных склонах отрогов Гималаев, вблизи северо-восточных границ Непала. От старого ламы, с которым у Валеро-Грачева сложились самые тесные братские отношения, он однажды услышал историю, случившуюся в монастыре лет пятнадцать назад (ок. 1902–1903 гг.). На огород под стенами монастыря две ночи подряд совершали набеги какие-то звери, уничтожая овощи. «На третью ночь, рассказывал лама, я собрал всех живущих в монастыре, мы взяли бубны, медные тарелки и две трубы и до рассвета вышли из монастыря. Эти звери были уже на огороде. Они бегали и катались по земле, подкидывали в воздух овощи, куски земли, ботву и еще какие-то предметы. Я заметил, что звери были темно-бурые, с длинной и густой шерстью. По огороду они бегали на четырех ногах, но временами они вставали как люди, стояли и ходили. Тогда я понял, что это наши двоюродные братья и дал указание бить во все тарелки и трубить в трубы. Мы все пошли к огороду. Эти уродцы что-то еще бросали и чем-то махали, а затем убежали и с тех пор никогда не бывали на нашем огороде».
«Особенно часто – рассказывает Валеро-Грачев – сталкивались с дикими людьми паломники, странствующие аскеты из секты шиджетба. Они проводили в скитаниях большую часть своей жизни, и по рассказам встречали ми-гё не только в Тибете, но и в Бутане и Непале. Подобные рассказы я особенно часто слышал в монастырях «Биндо» и «Сэра» (Центральный Тибет). Тут описывали дикого человека как существо темно-коричневого цвета, сутуловатое, питающееся насекомыми, птицами и корнями растений. Говорили, что он забирается высоко в горы, что он очень силен, хотя ростом примерно со среднего человека. Встречались очевидцы, которые находили трупы ми-гё, утонувших в горных реках. Нельзя сказать, чтобы ми-гё встречались в Тибете на каждом шагу. Тем не менее, почти всякий монах сталкивался в течение жизни с ними хоть один-два раза. Обычно такие встречи происходили в моменты, когда лама сидел тихо, без движения, углубившись в молитву».