С понятием общности в статье «О некоторых категориях понимающей социологии» и ранней версии «основного труда» Вебер связывает понятие действия, которое сильно напоминает его позднейшее понятие социального действия (или действования). Это такое поведение людей, которое по своему смыслу ориентировано на поведение другого или других. Если есть несколько человек, если они действуют не порознь, а учитывают, что и другие тоже совершают действия, можно считать, по Веберу, что между ними есть общность. Когда она оказывается политической? – Когда их действия направлены на то, чтобы «“некая область“ (необязательно постоянная, с прочными границами, но все же как-то ограниченная) и действия людей, которые пребывают на ней длительно или даже временно, находились бы, посредством упорядоченного господства, в распоряжении участников, готовых к применению физической силы, причем, что нормально, вооруженной (а иногда захватывались бы и более широкие области)». Очевидно, что политическая общность – одна группа людей, а те, над кем она господствует, – в основном, другие люди, хотя это не обязательно так. Во-первых, политическая общность есть не всегда. Например, если большие семьи, домохозяйства, самостоятельно или через соседскую взаимопомощь организуют отпор врагу, политическая общность не возникает. Во-вторых, даже то, что относится к минимальному набору признаков, предполагаемых этим понятием, а именно «насильственное утверждение упорядоченного господства над некоторой областью и живущими там людьми», не обязательно является признаком одной и той же общности. Одни общности могут время от времени заниматься организацией отпора врагам, а другие могут делить между собой организацию внутреннего порядка. Далее Вебер говорит, что отпор, который приходится организовывать политической общности, может быть направлен против внешних, а также внутренних противников, таким образом, некоторые из членов общности участвуют в ней, выполняют то, что от них требуется, лишь потому, что сами могут подвергнуться физическому насилию и знают об этом. Общность действия здесь связана с тем, что и внешние по отношению к ней люди, и ее участники стоят перед угрозой не просто силы, но физического уничтожения. «Серьезность смерти» индивида, его гибели за интересы общности, сообщает ей специфический пафос и эмоциональные основы. Борьба не на жизнь, а на смерть порождает общие воспоминания членов общности, которые оказываются сильнее всего, что дает культура, язык, происхождение. Национальное сознание именно отсюда получает свою «последнюю решающую ноту». А поскольку «серьезность смерти» и борьба могут отличать не политическую общность, Вебер снова возвращается к контролю над территорией, прежде всего, конечно, сушей, но также и морем. Понятно, продолжает он, что чем дальше в прошлое, тем менее обособленной оказывается политическая общность, чем ближе к нашим дням, тем больше количество переходит в качество: не только множество случаев и множество людей оказываются под угрозой насилия, но и само насилие приобретает новое, правовое измерение. Современные политические общности – государства – легитимны, они вправе распоряжаться жизнью и смертью, узурпировав монополию на насилие. «Этот авторитет (Prominenz) гарантированного политическим насилием „правопорядка“ возник в процессе медленного развития благодаря тому, что другие общности, выступавшие носителями принуждающего насилия, под давлением экономических и организационных сдвигов потеряли свою власть над индивидом…».
Далее Вебер говорит о «политических образованиях» (politische Gebilde), не давая им, впрочем, никакого строгого определения, за исключением того, что все они суть «образования насилия» (Gewaltgebilde). Некоторые из них ориентированы в большей мере на автономию, а другие – на экспансию, т. е. на то, чтобы утвердить свою власть над другими образованиями. С этим связаны претензии, гордость и престиж. «Чистый престиж власти» означает честь обладать властью над другими, хотя и не обязательно в форме прямого подчинения. «Те политические общности, которые выступают носителями „престижа власти“, в наши дни обычно называют „великими державами“», причем некоторые из них могут проявлять интерес к процессам, совершающимся на очень обширных, иногда охватывающих всю планету пространствах. Понятие «Gemeinschaf» здесь явственным образом переинтерпретируется, у него исчезает любая (будь то по Тённису, который говорил об «общности почвы», будь то «определенная географическая область» самого Вебера) привязка к территории. Остаются интересы престижа, чести и гордости, которые в принципе безграничны, потому что притязания не знают границ, хотя экспансия не обязательно характерна для великих держав. Вообще же нет ничего особенного в том, что географические условия и границы политической общности не совпадают.
Если мы, с точки зрения этих рассуждений, посмотрим теперь на работы «Парламент и правительство…» и «Политика как призвание и профессия», то увидим, что в них практически нет места «политической общности». Правда, Вебер говорит, что политическое насилие как общее действие имеет изначальный характер, но постепенно, в результате развития возникает «монополизация легитимного насилия». Эта монополия принадлежит союзу, господствующему над определенной областью и организованному как учреждение, т. е. относящемуся к другому типу социального действия, рационально-целенаправленному обобществлению. Его Вебер называет государством, как и в других сочинениях. Мы помним, что про небольшие государства современной ему Европы, где граждане чуть ли не все знакомы между собой, где армия и полиция не являются совершенно обособленными, Вебер говорил: лишь здесь возможна настоящая демократия; но дело обстоит совершенно иначе в массовых государствах, т. е. государствах, где отделенный от народа слой правящих не образует вместе с народом никакой политической общности. Вопрос общности остро стоял во время войны, в ходе которой столкнулись между собой, между прочим, внутренне гетерогенные, разноязыкие и разноплеменные империи. Представьте себе австрийского офицера в окопе с солдатами, которые едва понимают язык команд, говорит Вебер, какая у него с ними общность? А в случае поражения? И тут же продолжает: «А гляньте дальше на восток, на русское войско, самое многочисленное на земле. Два миллиона пленных – ясное свидетельство того, что государство может, конечно, многое, но у него нет власти вынудить свободную самоотдачу ему индивида, без чего не было бы возможно внутреннее возрождение Германии в начале этой войны». Таким образом, Вебер фиксирует несколько достаточно различных и по-разному развивающихся видов политического действия. В эпоху, когда многим (во всяком случае, до войны) казалось, что государство либо отмирает, либо обречено на отмирание, Вебер останавливает внимание именно на государстве, связывает государство и территорию, государство и границы, государство и способность принуждения, насилия, вплоть до смертной казни. Государство вырастает из политической деятельности, политической жизни сообществ. Политическая жизнь как высший род человеческого существования не была, конечно (и Вебер как историк знал это), ни уделом всех, кто проживал когда-то в малых политических образованиях, ни жизнью, которую бы постоянно вели члены политического сообщества. Дополитическое (прежде всего домохозяйства) не только предшествовало политическому, но и сосуществовало с ним. Мы видели это у Гоббса: домохозяйства и союзы домохозяйств могут и не перерасти в государство; внутри самого государства они сохраняются как то, что не затрагивается «общественным договором», но при известных обстоятельствах может оказаться угрозой для мира. Дополитическое у Вебера как таковое могло быть также аполитическим или противоположным политическому как конкретному порядку, или даже обращаться в иное политическое, конкурирующее с основным и враждебное ему. Отказ от понимания государства и прочих политических образований как вещей сильно затруднил Веберу возможность просто выразить свою мысль, но зато позволил уловить и высказать то главное, что остается тайной и загадкой для многих даже и через 100 лет после его открытий. Это главное состоит в том, что при определенных условиях, конечно, политическое (как позже скажет Карл Шмитт, субстантивировав прилагательное) способно втягивать человека чуть ли не целиком, стать доминирующим содержанием его действий. В обстоятельствах, когда ведутся военные действия, это особенно заметно. Но если мы попытаемся сконструировать из наблюдений за тем, как люди совместно ведут эти действия, некоторое представление о целом, например, о сообществе как органическом единстве, нас ждет разочарование. Люди совершают много разных действий, которые по смыслу совершенно другие, неполитические. И совместные политические действия далеко не всегда по смыслу относятся к одному и тому же сообществу на данной территории. И состав участников, конечно, тоже не всегда один и тот же (если даже не вводить дополнительные уточнения и не указывать на то, что под участниками здесь имеются в виду определенные категории людей, а не просто конкретные индивиды с их не столь уж долгой жизнью): политическая общность остается той же самой, когда участники занимаются другими делами или когда индивидуальный состав участников меняется. Но внятность, определенность, отграниченность этой общности как смысла индивидуальных действий есть не с самого начала, она возникает, она становится результатом того, что другие социологи называют дифференциацией. Избегая обобщений, Вебер все-таки рисует картину направленного исторического процесса, в ходе которого дополитическое так или иначе переходит в политическое, совместные действия людей, общность становится – на время, отчасти, а потом все более постоянно и сильно, со все большей фиксацией на территории с прочными границами – политической общностью. В определенных обстоятельствах места и времени эта общность (снова и снова повторим за Вебером: способ организации действия) вбирает в себя многих, территория становится постоянной, внутренних врагов нет, потому что тех, кого не удалось заинтересовать, воодушевить и увлечь, удается принудить, навязать порядок. Но движение не останавливается. Великий процесс становления модерна приходит к появлению действий совсем иного рода, рациональных и целенаправленных. В той точке этого процесса, которую Вебер фиксирует в ходе мировой войны еще можно попытаться обнаружить Gemeinschaf, политическую общность, которая предполагает высокую степень единения граждан (заметим, как меняется, приближаясь больше к терминологии Тённиса, смысл слова «Gemeinschaf»). Но, если не считать маленьких стран, степень непосредственности демократий в которых Вебер возможно преувеличивал, он лишь очень осторожно и неуверенно, несмотря на весь публицистический пафос, может указать лишь на культурную общность Германии, воины которой (а это ли не политическое сообщество?) связаны между собой гораздо более сильным ощущением общности перед лицом смерти, чем религией, национальной культурой и гражданством.
Но почему нельзя назвать политической общностью профессиональных политиков, именно тех, кто, строго говоря, и составляет государство, выделяющееся в особый порядок, особый космос? Их немного, если сравнить со всем населением, они как раз и формулируют те правила, по которым вынуждены жить все остальные, они монополизировали распоряжение физическим насилием. Все так, и Вебер не упускает из виду, например, преимущества малочисленности, позволяющей быстрее договариваться между собой, держать дела в тайне и многое другое. Однако есть еще один важный момент. Государство предполагает совсем иной тип социального действия, и одним только указанием на общность здесь ограничиться нельзя. Вот почему Вебер, рассматривая профессионализацию политики, не развертывает, не развивает понятие общности, которое все еще остается в первом определении. За ним следует еще одно: «Государство, равно как и политические союзы, исторически ему предшествующие, есть отношение господства людей над людьми, опирающееся на легитимное (т. е. считающееся легитимным) насилие как средство. Таким образом, чтобы оно существовало, люди, находящиеся под господством, должны подчиняться авторитету, на который претендуют те, кто теперь господствует». Здесь государство оказывается политическим союзом, а не общностью, и мы еще увидим, насколько важно это изменение. Кроме того, здесь не столько искусно, сколько искусственно связаны насилие (о нем Вебер не устает напоминать постоянно) и авторитет, т. е. власть, для подчинения которой есть внутренние основания, готовность подвластных, а не только страх. Вебер в этой связи говорит о легитимности. Наконец, Вебер дает еще одно определение. Он говорит, что «современное государство есть организованный по типу учреждения союз господства, который внутри определенной сферы добился успеха в монополизации легитимного физического насилия как средства господства и с этой целью объединил вещественные средства предприятия в руках своих руководителей, а всех сословных функционеров с их полномочиями, которые раньше распоряжались этим по собственному произволу, экспроприировал и сам занял вместо них самые высшие позиции».
Здесь уже появляются категории «союз господства», «учреждение» и «предприятие». В «Основных социологических понятиях» они встроены в общую социологию Вебера как науку об истолковывающем понимании социального действия, причем схема эта более продуманная и логичная, хотя, быть может, и более сухая, позволяющая увидеть меньше оттенк ов социальной жизни, чем в других его работах: «Политическим союзом называется союз господства, если и поскольку его существование и значимость его порядков в пределах некоторой поддающейся определению географической области постоянно гарантируются применением и угрозой применения физического принуждения со стороны штаба управления. Государством называется политическое предприятие-учреждение, если и поскольку его штаб управления с успехом пользуется монополией легитимного физического принуждения для осуществления порядка». Это почти дословное повторение встреченных нами ранее определений, однако здесь появляется штаб управления и, напомним, полностью исчезает общность. Политическое и неполитическое полностью разведены: на одной стороне – насилие, штаб, навязывание порядка, на другой – повиновение, дисциплина (она, как и господство, тоже входит в число основных понятий), вера в легитимность навязываемого порядка. Что такое «предприятие», «учреждение» и «союз»? Читаем § 15 «Основных социологических понятий»: «Предприятием называется непрерывное целевое действование определенного рода, предприятием-союзом – обобществление со штабом управления, непрерывно действующим целевым образом». Чуть ниже определяется учреждение: так «называется союз, сформулированные порядки которого бывают (относительно) успешно навязаны в пределах некоторой определимой области применения всякому определимому, в соответствии с известными признаками, действованию». Это делает еще более ясным понятие государства, описываемого в терминах действования. Действия людей устроены так, что, если положить в основу самый простой индивидуальный акт, можно прийти к предприятиям, союзам и учреждениям. Если люди действуют постоянно целесообразно (т. е. ставят себе цель и разными средствами ее достигают), Вебер называет это предприятием, поэтому у него предприятия бывают не только в промышленности, но и в государстве, в науке, даже церковь он может назвать «предприятием спасения». Штаб управления – это те люди, которые вместе с руководителем союза действуют, как правило, для его, союза, поддержания и репрезентации.
Перед нами в некотором роде перевернутая схема Гоббса. Вспомним: у Гоббса конструкция государства базируется на том, что люди собираются и авторизуют суверена, репрезентирующего их единство, который, в свою очередь, уполномочивает для отправления части своих обязанностей специальных служителей. Сам он представляет в своем едином лице народ, а служители представляют его и лишь потому имеют власть в государстве. У Вебера же порядки устанавливает глава союза, ему помогает его штаб управления, вместе они (или только глава) представляют союз. Правда, все это не имеет никакого исторического или псевдоисторического измерения в виде общественного договора, Вебер фиксирует не генезис союза, а значимость смысла для тех, кто совершает действия. Принимая порядки союза (в том числе и потому, что эти порядки им силой навязываются), они соглашаются на то, что их устанавливает глава союза, что их интерпретирует и за исполнением их следит штаб управления. Получается, что глава союза (государства) и его штаб – это и есть союз, например, государство. Действительно, законы устанавливает и за соблюдением их следит ограниченный круг людей. Армия, полиция, министерства и суды, послы и генералы – все те, кто не просто подчиняется порядкам, но принимает участие в их установлении и поддержании, а также до известной степени действует от имени государства, все они и есть государство!
VI
Чтобы это выглядело таким образом, с политикой должны были совершиться важные изменения, отчасти уже описанные нами выше. В докладе о политике Вебер договаривает некоторые ключевые аргументы до конца. Прежде всего: политическое разлито по всему социальному, вот почему политической мы называем деятельность «самостоятельного руководства»: политическое в старом, греческом смысле есть дело свободных людей. Свободный человек сам ставит себе цель, т. е. смысл действия определяется для него не кем-то другим, а им самим. Значит, другой человек может быть для него либо свободным сотрудником, либо инструментом, средством. В последнем случае это рабская, подневольная, как ни крути – не политическая деятельность. Не может быть политической деятельность того, у кого смысл действий задается другим человеком, кто является его инструментом. Но что происходит дальше? Смысл сгущается, из самостоятельного «время-от-времени» он превращается в постоянный, концентрация политического приводит к формированию слоя тех, для кого она составляет основной смысл. Социальное место такой деятельности – политический союз. Здесь, однако, возникает явственное затруднение. Если политическая деятельность всегда самостоятельная и руководящая, а союз – это, грубо говоря, начальник плюс штаб, то каков политический смысл штаба? По отношению к управляемым все ясно: штаб руководит теми, кто подчиняется. Но как быть с отношением штаба к начальнику? Отказавшись от сложных тем «общего учения о государстве» (но сузив попутно возможности собственно социологии), Вебер говорит: «В данном случае нас интересует прежде всего… господство, основанное на преданности тех, кто подчиняется чисто личной „харизме“ „вождя“… Преданность харизме пророка или вождя на войне, или выдающегося демагога в народном собрании или в парламенте как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне „призванным“ руководителем людей, что последние подчиняются ему не в силу обычая или установления, но потому, что верят в него. Правда, сам „вождь“ живет своим делом, „жаждет свершить свой труд“, если только он не ограниченный и тщеславный выскочка». Что такое «свершить труд»? Это слова Заратустры, отказавшегося от эвдемонистической этики. Политик, по Веберу, если он призванный, словно бы Богом поставленный, не думает о личном счастье. Смысл его действий, высшая цель – это Werk, т. е. то, что сделает, а не то, отчего испытает блаженство, будь то посюстороннее или потустороннее («не говори мне о блаженстве Валгаллы»). Несомненно, это политик-воин, и Вебер приводит в пример именно князя-военачальника, но, конечно, не только его. Тем не менее Вебер делает упор, применительно к Западу, на политический вождизм, усматривая некоторого рода непрерывность – несмотря на всю специфику исторических эпох – в фигурах «свободного демагога» и «парламентского вождя». Приверженность политического штаба вождю имеет много причин, но среди них нет рабского подчинения. Есть выгода (Вебер в разных местах говорит о ней, имея в виду рациональные соображения сторон, обобществление) и есть почести, престиж, честь и слава. При этом изначально члены штаба, как бы исторически он ни назывался, обладают собственными средствами господства, а господин способен также и самостоятельно, помимо них, осуществлять свою власть. Затем происходит экспроприация власти, все перипетии которой, в изложении Вебера, мы не станем прослеживать. «В ходе политического процесса экспроприации <…> выступили, правда, сначала на службе у князя, первые категории „профессиональных политиков“ <…> которые не хотели сами быть господами, как харизматические вожди, но поступили на службу политическим господам. В этой борьбе они предоставили себя в распоряжение князьям и сделали из проведения их политики, с одной стороны, доходный промысел, с другой стороны, обеспечили себе идеальное содержание своей жизни». Власть уподобляется собственности и экспроприируется наподобие собственности: вторая уходит от мелких производителей, первая – от всех, кто имел средства и права для хотя бы ограниченно самостоятельной политической деятельности. Наемный профессиональный политик, управленец, бюрократ, с одной стороны, не имеет ничего своего в старом смысле слова, но, с другой стороны, именно как специалист он незаменим. Всюду, где действия постоянно организованы рациональным образом, т. е. как предприятие, нужны те, кто разбирается в устройстве предприятия. Машина действия нуждается в машине управления действием. Но что же происходит с политикой?