Все ли в порядке?
Белоголовый мальчонка с испуганными и мокрыми от слез глазами забился в угол и, горько всхлипывая, повторял: «Мама, мамочка!».
Как объяснить крохотному Сереже, что нельзя больше оставаться ему с мамой, что его мама — опустившаяся женщина, пьяница и тунеядка?
И еще щемящая сердце сцена:
— ...Не забирайте у меня Юрочку. Поверьте, в последний раз.
Перед членами комиссии райисполкома по делам несовершеннолетних — стояла молодая женщина. Светловолосая, аккуратно подстриженная, в модном платьице и в босоножках на танкетке, она скорее напоминала старшую» сестру Юры, но никак не мать, которую вызвали на комиссию, чтобы рассмотреть вопрос о лишении ее материнских прав.
Лишение родительских прав, лишение материнства — для инспекторов это как тяжелая болезнь, огромное душевное потрясение. Однако в интересах ребенка приходится прибегать и к подобной мере, если все другие меры воздействия исчерпаны. Так оказались в детском доме четырехлетний Сереженька и его двенадцатилетняя сестра. Дети стали сиротами при живых родителях! Юрочкиной матери дали «последнюю возможность», надеясь, что одумается, образумится наконец, исправит свое поведение и перестанет бросать малютку по ночам ради поисков будущей счастливой жизни.
— Сыночек — твое будущее, твой росточек любви, — говорила ей Валентина Васильевна и, возможно, вспоминала свою мать, родившую и воспитавшую одиннадцать детей. Слова песни: «Милая моя, добрая моя, нежная моя мама» — это про Прасковью Филипповну, которая была хранительницей домашнего очага, хозяйкой дома, его добрым духом. И пока была жива, слетались в родное гнездо взрослые дети, ее сыновья и дочери.
Великий дар быть Матерью дан женщине самой, Природой. Женщина носит под своим сердцем мальчика, воспитывает сына, будущего мужчину. И, наверное, права народная мудрость, утверждающая, что надо прежде всего хорошо воспитать женщину, потому что мужчина — уже производное.
Вы не задумывались, почему первые слова, которые произносят наши дети, — «дай-дай!» и «ма-ма»? Мне кажется, если в малышкином «дай-дай!» выражается инстинкт борьбы за существование — дескать, я живу, хочу есть, играть, то в его «ма-ма»! — потребность в ласке, тепле, защите. И недавно я вдруг нашла подтверждение этой своей мысли у Сергея Образцова. Приведу его слова дословно (он пишет о посещении детского дома в Польше) :
«Там были разные дети — и большие, и маленькие. Сперва они стеснялись людей, говорящих на похожем и совсем непонятном языке, потом развеселились и один мальчик залез ко мне на колени. Лет, наверное, трех, может, меньше. Был он в одной рубашонке, веселый, толстенький. Опрокинулся навзничь, и я хлопал его по маленькому круглому животу. Тогда он обнял меня, поцеловал в щеку и сказал: «Мама». Он был сиротой. У него не было ни папы, ни мамы, и значит, слово «мама» вмещало для него такие понятия, как дорогой, любимый, родной».
...И еще одна короткая история, которая возвращает нас в инспекцию по делам несовершеннолетних.
— Как тебя мама ласково зовет?
— Никак...
— Может быть, сейчас она сердита на тебя, расстроена твоим поведением, а раньше?
— Ну как... Витька.
Витька сидел неспокойно, то и дело озирался по сторонам и тревожно спрашивал:
— Валентина Васильевна, а мама придет?
— Придет, обязательно придет, — говорила Брагина, хотя сама не очень-то была в этом уверена.
Накануне отправки Вити К. в спецшколу она позвонила его матери:
— Придите, пожалуйста, завтра к сынишке.
— А зачем? — раздраженно прозвучало в телефонной трубке.
— Как зачем? Это же ваш сын! Поговорите с ним, скажите хорошие, добрые слова, напутствие.
Она все-таки пришла, но даже не села рядом с сыном. »
Чувствовалось, что ее тяготят оставшиеся до прощания полчаса.
Валентина Васильевна пожалела, что, понадеясь на Витину мать, не забежала-по пути в магазин и не купила пряников...
Сейчас Виктор К. в спецшколе. Как сложится его дальнейшая жизнь, пока сказать трудно. Но недавно Валентина Васильевна Брагина получила от него письмо. Кончалось оно словами: «Все в порядке».
Наташенька еще совсем маленькая. «Хочу папе- маме», — говорит она и пытается удержать в своих маленьких ладошках папину и мамину руки. Она счастлива. Так пусть же будут счастливы и другие дети!
НИКОЛАЙ КАШТАНОВ. БЕЗ ПРАВА НА ПОКОЙ
Далеко за полночь в квартире начальника отдела уголовного розыска Садкина раздался требовательный, продолжительный звонок. Не успев разомкнуть сладко слипающиеся веки, Иван Михайлович нащупал телефонный аппарат, который стоял рядом, в изголовье кровати.
— Слушаю.
— Товарищ подполковник, докладывает дежурный...
— Да, да, слушаю.
Говорить он старался как можно тише, чтобы не разбудить жену с детишками, но, как всегда, усилия его ни к чему не привели. Анна Александровна, накинув халатик, уже спустила ноги на пол, неслышно ступая, прошла к выключателю. Тем временем Иван Михайлович, придерживая возле уха трубку одной рукой, другой подтягивал к себе одежду, аккуратно повешенную на спинку стула.
Сколько раз поднимали такие вот звонки Садкиных среди ночи? Не сосчитать! Анна Александровна вроде бы к ним привыкла, на то, что после них Иван Михайлович частенько довольно надолго уходил из дома, не обижалась, не жаловалась: знала, за кого выходила замуж. Тогда, много лет назад, он, выпускник Елабужской специальной средней школы милиции
MBД
СССР, сказал: — Это, Аня, дорога всей моей жизни. И, может, будет на этой дороге больше шипов, чем роз. Пожалуйста, подумай.Она подумала, затем спокойно, не рисуясь, ответила:
— Будем, Ваня, вместе.
Возможно, впоследствии все-таки каялась? Нет, ни разу! И лишь сейчас вот, впервые за долгие годы совместной жизни, у нее непроизвольно вырвалось:
— Господи, хотя бы один выходной!
Иван Михайлович вскинул на жену глаза и тут же виновато их опустил. Ведь вечером он твердо-претвердо пообещал:
—Завтра воскресенье, махнем за Волгу. Покупаемся, позагораем, на песке поблаженствуем.
— Ура! — закричал Слава. — Ур-ра!
Подражая старшему братишке, который уже в седьмой класс перешел, захлопала в ладошки и двухлетняя Таня: «Уля, уля!».
Это была давняя мечта Садкиных — всей семьей отправиться на тот берег Волги. Да только никак она не получалась: едва Иван Михайлович заканчивал одно, по обыкновению важное и неотложное, дело, как тотчас начинал другое, тоже важное, тоже неотложное. Какие тут выходные, какой отдых?! Но вот, наконец-то, образовалось свободное окно, и Иван Михайлович поспешил обрадовать домочадцев: махнем за Волгу. Ан нет, снова не вышло, снова сорвалось...
Он легонько притянул к себе жену, прикоснулся губами к ее еще теплой после сна щеке.
— Что поделаешь, Аня, служба такая... — и, уже прикрывая за собою дверь, закончил словами любимого поэта: — Покой нам только снится!
Рысь распрямляет когти
1
В
этот день Курасов вернулся с работы домой под хмельком да еще бутылку «Старки» принес, а к ней — обильную закуску. И про сына, про Петьку, тоже не забыл: протянул торжественно пакет мандаринов, за которые на крытом рынке спекулянтам наверняка не меньше пятерки заплатил.Зная прижимистый характер мужа, Лизавета покачала головой, подумала: «Видно, блажь накатила». Вслух же поинтересовалась:
— Калым хороший подвернулся?
— Бери, женушка, выше.
— Кошелек на дороге подобрал?
— Еще выше!
Лизавета развела пухлые руки в стороны.
— Ну тогда уж я и не знаю...
— То-то, — засмеялся Курасов, — то-то!
Он аккуратно поставил на стол водку, неторопливо выложил из авоськи малосольные огурцы в целлофановом мешочке, банку килек в томатном соусе, венгерское сало- шпиг, круто посыпанное красным перцем... Окинул все это хозяйским взором, остался доволен.
— То-то и говорю, женушка, где тебе догадаться. Кишка тонка.
— Ну да, ну да, — зачастила Лизавета, — я у тебя всегда дура, я...
— Обиделась? Экая ты, право, и пошутить нельзя. Так слушай: на заводе премию мне нынче отвалили.
— Ой, Вася! И много?
Курасов снова засмеялся:
— Нам с тобой хватит. Но это, Лиза, не все, то есть не это главное. Главное, мою фотографию на доску Почета повесили.
— He-шутишь? Ну, раз такое дело!... — Лизавета сама откупорила «Старку», сама наполнила рюмки. — За твои успехи, Вася!
— За успехи, — хмыкнул Курасов, придавая словам жены совсем иной, одному ему известный смысл, — за успехи...
Сидели они за столом долго, до тех пор, пока не опорожнили бутылку. Лизавету заметно «повело», Курасов же будто и не пил. Такое с ним бывало. Порой с одного стакана водки начинал кренделя выписывать, а случалось, поллитровку залпом из горлышка выцеживал — и ни в одном глазу. Это когда был сильно чем-нибудь озабочен, встревожен или, как сейчас вот, по-настоящему обрадован.
— Чего уж там кривить душой, — сказал он сегодня на собрании, принимая из рук председателя профкома конверт с деньгами, — чего кривить: хотя трудимся мы и не ради славы, а все приятно, если тебя замечают, если тебе оказывают уважение и почет.
Товарищи по цеху аплодировали ему охотно и дружно, аплодировали тому слесарю-сантехнику Василию Васильевичу Курасову, которого знали. Знали же они его как человека скромного — никогда не бахвалится, приветливого и отзывчивого — в трудную минуту непременно приободрит участливым словом, в меру пьющего — никто не видел его на заводе пьяным, безотказного в работе — надо, задержится после смены и на час и на два, пока не сделает порученного дела. Ну а попросит кто одолжить трешницу или даже десятку — без разговора протянет, ибо деньги при себе он всегда имел, правда, зря ими не сорил.
— Они ведь, — улыбался, — кровные, на земле не валяются.
С ним охотно соглашались. Говорил-то он сущую правду.
Но кто же такой был в действительности Курасов?
2
Редкий человек живет без мечты, и у каждого она своя. Один спит и во сне видит себя артистом, другой готов отдать половину своего состояния, лишь бы получить редкостную, выпущенную еще в прошлом веке почтовую марку, третьего неудержимо зовут и манят дальние страны... У Курасова тоже была мечта, и зародилась она давно, когда он был не Василием Васильевичем, а просто Васькой.
— Эх, — прикрыв зеленоватые глаза, поделился он ею однажды со своими дружками, — заиметь бы много-много денег!
— Зачем?
— Ка-ак зачем, ка-ак... — От возбуждения у него в горле сперло. — Да я бы тогда, я бы...
— Чего заикнулся-то? За троих мороженое, что ли, есть станешь? Или сразу по двое штанов носить будешь?
Курасов презрительно фыркнул:
— Темнота!
Разговора на эту тему больше не начинал, и ребята о нем скоро забыли, тем более что серьезного значения ему не придали. Сыты, одеты, обуты — чего еще надо? И в будущем все дороги для полноценной жизни открыты: хочешь — учись, хочешь — работай. Но Курасов рассудил по-своему: учиться, чтобы стать, скажем, инженером, врачом или учителем, — хлопотно и долго, работать — и того хуже, от работы лошади дохнут. А потом, продолжал он рассуждать, такая ли большая выгода, если выучится, например, на того же учителя или впряжется в родном колхозе в лямку механизатора? Не маленький, знает, сколько они получают. Нет, ему нужны большие деньги, и добывать он их будет другим путем. Каким?
Курасов посмотрел на свои тонкие, длинные—про такие говорят: музыкальные — пальцы, стиснул их в кулак, затем снова распрямил, проговорил вслух:
— Ловкость рук и, кхе-хе-хе, никакого мошенства.
Первая кража прошла вполне успешно. Правда, в бумажнике, который Курасов вытащил на Курском вокзале из кармана пожилого майора с гвардейскими усами, оказалось всего-навсего семьсот рублей с копейками. Не густо. Но ведь и дались они без особых усилий, и времени ушло не ахти сколько. Около часа на электричке до Москвы (жил он недалеко от Подольска) да там примерно столько же крутился среди пассажиров. Их тогда было на вокзале — пушкой не пробьешь. Кто с фронта возвращался, кто из госпиталя, а кого, наоборот, в госпиталь везли. Война-то закончилась недавно, и года не прошло.
Вторую кражу Курасов совершил у кассы столичного кинотеатра «Художественный», третью — на колхозном рынке, что находился в пяти минутах ходьбы от Тверского бульвара. Поскольку обе они, как и на Курском вокзале, завершились удачно, уверовал: он на правильном пути, фортуна будет улыбаться ему и дальше. А раз так, можно было начинать складывать деньги. Раздобыл старинную жестяную коробку из-под монпансье, уложил в нее, плотно обернув водонепроницаемой бумагой, первые две тысячи. Но, к искреннему его недоумению, они оказались и последними, ибо очередной вояж в Москву закончился тем, что Курасова препроводили, как говаривали раньше, в казенный дом.
Тогда, в тысяча девятьсот сорок шестом, ему шел девятнадцатый год.
3
Подольский народный суд Московской области приговорил Курасова к одному году лишения свободы, хотя он заслуживал более сурового наказания. Но суд учел и молодость преступника, и его чистосердечное (сцену нечаянно заблудшей невинной овечки разыграл он мастерски) раскаяние. Было взято во внимание и то, что год — срок вполне достаточный, чтобы осужденный хорошенько подумал о своем прошедшем, настоящем и будущем, сделал соответствующие выводы и, отбыв положенное наказание, занялся честным трудом.
Действительно, Курасов думал более чем усердно и выводы тоже сделал, да только не те, которые следовало сделать. Все его умственные усилия и способности были направлены на одно: четко установить, где он допустил промашку, какие принять меры, чтобы, выйдя на волю, ее не повторить.
«Самое важное, — пришел он к заключению, — знать не только когда, где, что, но и у кого воровать».
Почему он влип? А потому, что та тетка в трамвае, у которой попытался снять с руки часы, его самодельной финки не испугалась, к тому же оказалась неправдоподобно горластой. Значит, очищать надо тех, кто трусоват и слабоват, неповоротлив и рассеян. И еще: ни в коем случае не мозолить глаза милиции одного и того же города, даже, подобно Москве, со сверхмиллионным населением...
После выхода на свободу из родного Подольского района Курасов перебрался в Калинин. Чтобы отвести от себя возможные, особенно на первых порах, подозрения, устроился на один из заводов учеником слесаря. При этом проявил столь похвальное усердие, завидную понятливость и сноровку, что сменный мастер уже через полмесяца пришел к начальнику цеха.
— У парня золотые руки. Надо переводить на самостоятельную...
Перевели и не покаялись. Работал Курасов старательно, производственную дисциплину соблюдал строго: в цех являлся раньше гудка, уходил позже, инструмент берег, в отношениях был ровен и предупредителен. И окружающие его люди решили: надежный, примерный товарищ. Решили, ни разу, к своему же несчастью, не поинтересовавшись, а чем молодой преуспевающий слесарь занимается вне территории завода, с кем водится, куда уходит по ночам из общежития.
Словом, личная жизнь Курасова для тех, кто трудился с ним плечом к плечу, была за семью замками. И когда однажды утром он не явился в цех к началу смены, там лишь легонько покачали головами.
— Ай-яй, видать, проспал парень.
Между тем в эту ночь Курасов вообще не ложился. Сговорившись с бывшим уголовником по кличке Барон, он проник в чужую квартиру, предварительно точно установив: ее хозяева, люди весьма состоятельные, выехали на загородную дачу с ночевкой. Навели грабители справку и о соседях намеченной жертвы. Тут тоже оказалось все в ажуре: муж с женой, оба в преклонных , годах и оба вдобавок инвалиды. Он вернулся с войны без ноги, она сердечница, давно на ладан дышит. Таких бояться — кур смешить. И, подражая Барону, Курасов расхаживал по чужим комнатам, как по собственному дому. Эх, если бы только ему знать, что именно в этот вечер к соседям приехал в краткосрочный отпуск сын-пограничник. Но ни Курасов ни Барон того не знали.