Еду подали быстро. Измотанные пассажиры также быстро её съели, потом многие выстроились в туалет, кто-то послонялся по салону и самолёт стал затихать. Плачущие двое или трое детей замолчали, видимо уснули, разговоры иссякли. Ровный гул стал основным непрерывным звуком, звуком успокаивающим и убаюкивающим.
Андрей от еды отказался категорически. Сама мысль о еде вызывала тошноту. Чая он выпил две чашечки, более-менее смягчил горло, согрелся и попытался угнездиться поудобнее, чтобы заснуть. Но заснуть не удавалось. Всякое положение тела в кресле было неудобно, хотя ему ещё несколько дней назад казалось, что он привык к этим авиакреслам и может спать в любой модификации самолётного сиденья.
А ещё раздражала соседка. Ни сердила, ни не нравилась, а именно раздражала. В соседнем кресле оказалась совершенно молоденькая девица. Маленького роста, очень румяная, веснушчатая, с короткими рыжими волосами и весёлыми блестящими глазами, которые буквально сверкали из за больших очков в модной чёрной пластмассовой оправе. Одета девица была во что-то мягкое и бесформенное. У неё с собой была масса каких-то предметов, предназначенных для удобства в полёте. Как только она разместилась на своём месте, она тут же разулась и натянула на ноги толстые, яркие носки крупной вязки, поджала под себя ноги и угнездилась в своём кресле, кажется, очень и очень удобно. Из своего рюкзачка она достала, моментально надула и надела на шею специальную нашейную подушку, потом воткнула в уши наушники, пристегнулась ремнём к сиденью, извлекла откуда-то большое зелёное яблоко и книгу, книгу открыла, уставилась в неё и громко захрустела яблоком. Всё это она успела сделать ещё до того, как самолёт стал выруливать на взлётную.
Из её наушников хоть и тихо, но доносился ритм. Только ритм. Яблоко она откусывала редко, но очень громко и даже звонко. А яблоко было большое. Книга, которую она читала, была толстая. Соседка периодически посмеивалась прочитанному. Чаще она тихонько похрюкивала, сдерживая смех, видимо, было смешно, но не очень. А иногда смеялась в голос. По ней было видно, что ей просто здорово и ей всё нравится. Вот как раз это Андрея и раздражало. Ему было плохо.
Свою еду соседка, отложив книгу и вынув наушники, съела с аппетитом. Пока она ела, Андрею удалось поговорить с ней. Представилась она Аней. Сама Аня была родом откуда-то из северного городка, название которого Андрей тут же забыл. Училась Аня в Питере в университете на филологическом. Андрей попытался сказать, что он тоже филолог, та сначала обрадовалась, а потом, услышав про факультет журналистики, только пренебрежительно хмыкнула. Аня училась на третьем курсе, специализировалась по зарубежной литературе. Она быстро рассказала, что её сильно интересуют японские средневековые тексты, что она хочет в дальнейшем заняться литературными переводами с японского, но для этого надо менять учебное заведение, к чему она пока не готова. В Хабаровск она летала на какую-то студенческую конференцию, на которой ей понравилось, потому что было много живых японцев.
Закончив трапезу, она достала влажные салфетки, вытерла руки, лицо и шею, вставила в уши наушники, уткнулась в книгу и сразу захихикала. Андрей не успел спросить, что же это она такое читает весёлое, а ему было любопытно. Он вдруг понял, что очень давно не читал толстых книг. Никаких книг, кроме учебников, справочников, методик и специальных сборников специальных статей давно не читал. Он попытался вспомнить, когда в последний раз с увлечением читал какуюнибудь беллетристику, и что это была за книга. Андрей этого не вспомнил. Он даже не смог вспомнить, каково это читать литературу. Хотя когда-то много читал.
Он не заметил, как уснул. Сон его получился болезненный, воспалённый и короткий. Ему приснился какой-то аэропорт и что он никак не может найти паспорт, не помнит, где он мог его оставить, а телефон разряжен, и позвонить он никуда не может. Во сне он закашлялся и проснулся.
Основной свет в салоне самолёта был выключен, гул превратился в особую, ровно звучащую тишину, кто-то сзади басовито похрапывал, соседка уютно и совершенно бесшумно спала, надев на глаза специальные наглазники на резинке.
Андрей сразу понял, что проснулся и уже точно не уснёт. Озноб не прошёл, а ломота в суставах никуда не делась, во рту было ужасно сухо, а губы, казалось, зашелестят, если ими подвигать. Он включил над собой лампочку, с надеждой посмотрел на часы и с отчаянием обнаружил, что спал он всего ничего, и что лететь ещё почти шесть часов. Он приподнялся, огляделся, увидел, что во всём салоне горит ещё всего несколько индивидуальных лампочек, и нажал кнопку вызова стюардессы. Пришла взрослая женщина с ввалившимися от усталости глазами, молча выслушала просьбу принести воды, и лучше сразу бутылку, чтобы не беспокоить её несколько раз.
Получив пол литровую бутылку воды, Андрей понял, что больше ему делать абсолютно нечего. Эта мысль повергла его в уныние и какую-то душную скуку. И тут взгляд его упал на толстую книгу, которую его соседка вставила в карман впереди стоящего кресла. Андрей поколебался, но, рассудив, что в этом нет ничего дурного, взял объёмный том. На обложке он прочёл: «Хрестоматия японской литературы XV–XIX веков». Он открыл её и узнал, что книга эта предназначена для студентов и преподавателей, а издана она каким-то университетом. «Никогда бы не подумал, что старинная японская литература может быть такая смешная», — подумал Андрей. Он наугад открыл книгу, где-то в первой трети, увидел плотный, не разбитый абзацами или диалогами текст, полистал дальше и наткнулся на начало какого-то то ли рассказа, то ли повести, то ли новеллы. В верхней части страницы Андрей прочёл слово, которое тут же забыл, но успел подумать: «Интересно, это имя автора или название?» А текст под этим именем или названием начинался так: «Я, да будет вам известно, Фукакуса, смиренный житель столицы».
Эта первая фраза отозвалась в Андрее каким-то завораживающим эхом. Или, если проще сказать, она Андрею очень понравилась.
Теперь он не смог бы вспомнить, кто был этот Фукакуса. Текст для чтения был сложный, порядок слов в предложении диковинный и витиеватый. Быстро, как он привык, читать его не получалось. Андрей понял, что прежде не читал такой японской литературы. Если она и была в университетской программе для журналистов, то как-то факультативно, и он прошёл мимо. Андрей знал, что существует некая японская поэзия. Существуют короткие стихи хокку и танки. Он даже заучил несколько, чтобы при случае блеснуть эрудицией. Правда, он не помнил, хокку или танки он выучил. Он помнил, что они отличаются размером, но какие какой имеют, не помнил.
А Фукакуса шёл куда-то. Андрей читал, постоянно спотыкался о многочисленные и трудные даже для внутреннего и безмолвного произношения названия каких-то японских провинций, дорог, деревень, городов, имена людей, рек, династий, горных вершин и перевалов. Всё имело свои названия, всё было важно какому-то давнему японскому автору. Андрей читал и читал, понимая, что читает слова, эти слова звучат в его голове, он слышит их, но в некий смысл они не складываются. И это ему тоже понравилось.
Понятно было только, что Фукакуса путник, но куда он шёл и зачем Андрей теперь не мог вспомнить, а точнее, тогда, когда читал не очень-то и понимал. Правда, Андрея удивляло то, что повествование создавало ощущение бесконечно долгого путешествия. При этом, он прекрасно помнил, как Япония выглядит на географической карте, и что по этим островам особо не попутешествуешь. Да и как можно всерьёз относиться к путешествию по Японии, когда летишь из Хабаровска в Москву? Медленно читая тягучий текст, держа в руках толстую книгу и ощущая её вес, Андрей даже подумал: «Эту книгу прочесть будет потруднее, чем обойти Японию пешком». Подумал он так и в первый раз в процессе чтения усмехнулся.
А Фукакуса всё шёл куда-то, встречался с каким-то другими путниками, беседовал с ними, расспрашивал их о чём-то, кого-то или что-то искал. Он пересекал реки с незапоми-нающимися названиями по мостам, который каждый имел своё имя. Потом он поднимался в горы. В горах лежал снег. Путники предупреждали его, что ему не стоит идти дальше, что впереди трудный перевал, а за перевалом начинаются владения Горной ведьмы, с которой не стоит встречаться. Название перевала было совсем короткое и звучное, но Андрей и его тут же забыл. А Фукакуса шёл.
На перевале было много снега, Фукаку-са устал, и Андрей отвлёкся от книги. Устали и без того усталые и воспалённые глаза. Андрей отпил воды, покашлял болезненным кашлем, ещё попил и глянул в овал иллюминатора. Но увидел он там только нечёткое своё отражение. Тогда он выключил лампочку над собой, снова взглянул в чёрный овал, прильнул к нему и увидел звёзды. Много звёзд. Неподвижное, звёздное небо. То, что он летел с огромной скоростью, было только знанием. А то, что он видел, говорило об обратном. Ровный гул в ушах, звёзды перед глазами — неподвижность.
Перед тем, как дойти до перевала Фукаку-са останавливался в одиноком маленьком домике в горах. Старик, хозяин этого домика, приютил, обогрел путника, разделил с ним скудную свою пищу и под завывание ветра и треск огня в очаге поведал какие-то свои истории и путаную историю Горной ведьмы, обитавшей за перевалом. Андрей смотрел на звёзды, вспоминал прочитанное и думал, что всё-таки это чертовски здорово сидеть у огня в уютном доме с собеседником или даже одному. Приятно и спокойно слушать вой ветра в трубе и за окном, знать, что далеко вокруг только снега и снега. Чтобы в доме было вдосталь еды. Пусть простой, но вдосталь. Чтобы была в доме библиотека, чтобы было чем топить печь.
Воображение рисовало маленький, совершенно занесённый снегом домик в лунном свете. За домом темнел лес, тускло светилось замёрзшее окошко с рамой крест накрест, из трубы к звёздам вертикально поднимался белый дымок. Домик был совсем-совсем не японским в этой воображаемой картине. Хотя Андрей мог бы нарисовать себе и японский домик. Он видел достаточно японских фильмов и передач о Японии. Маленький домик, приподнятый над землёй, как на ножках, бумажные стены, круглые, покачивающиеся на ветру фонарики, снег на крыше. В каком-то таком доме должен был укрыться от стужи и ветра Фукакуса. Но Андрей представил себе деревянную избу с дымком из трубы и окошком.
Он сидел в этом домике у огня. У открытого огня. У некого камина.
О камин в избе Андрей и его воображение споткнулись. Получалась неувязочка. В избе должна была рисоваться печка. Но Андрей помнил, что открытого огня, у которого можно сидеть и греться, от печки не дождёшься. Настоящей печи в живую Андрей никогда не видел, в настоящей избе не бывал, но, конечно же, из разных источников знал, как выглядит и то и другое.
К печке не хотелось. Хотелось именно к камину, которого в избе быть не могло.
Камины Андрей видел и не раз. В загородном доме дяди Серёжи был большой беломраморный камин. Дядя затапливал его, когда собиралась в его доме компания. Но этот камин был такой большой, что когда в нём горел огонь, рядом было трудно находиться из-за жара. Дядин камин был парадный, роскошный, но неуютный. Своего загородного дома или дачи ни у Андрея, ни у его родителей не было. Но на разных подмосковных дачах друзей и знакомых Андрей бывал. Там он видел разные камины — маленькие, большие, красивые и некрасивые, закопчённые или чистые и совсем не используемые. В каких-то ресторанах и залах гостиниц Андрей тоже видел камины с настоящим огнём или электрическим обогревом, или камины газовые. Только ни к одному известному камину Андрею не хотелось.
Хотелось к какому-то хорошему, точнее, идеальному камину. Камину из английских романов, фильмов, из фантазий и представлений о чём-то сугубо английском. К тому самому камину, у которого сиживал Шерлок Холмс. И чтобы обязательно удобное кресло, можно даже кресло качалку, и непременно плед. И плед не такой, какой ему дала усталая стюардесса, а настоящий.
На пледе его мысль снова затормозила. Он понял, что у него никогда в жизни не было пледа, который можно было бы назвать настоящим. Никакого пледа у него не было. А уж настоящего, то есть этакого тёплого, клетчатого, уютного тем более никогда.
Андрей много раз слышал от друзей и подруг, мол, хорошо было бы сбежать от всего-всего, сидеть у камина и кутаться в плед. Некое желанное спокойствие для них, да и для Андрея в том числе, ассоциировалось со словом плед. Как только заходил разговор об отдыхе, комфортном безделье, о чём-то прямо противоположном суете столичного бытия, которое принято было ругать и на которое сетовали чаще всего, как тут же кто-нибудь говорил слово «плед». Не было более типичного и расхожего образа спокойствия и тихого счастья.
Андрей подумал об этом, представил себя и каких-то своих друзей в креслах и пледах, попытался прикинуть, сколько они и он смогут так просидеть, хоть у камина, хоть у печки, и усмехнулся второй раз. Он усмехнулся и закашлялся, прикрыв рот кулаком. Но часть чёрного овала иллюминатора запотела от его кашля. Образ одинокой избушки, потрескивающего огня, ветра в трубе и за окном исчез, рассеялся. Андрей оторвался, отклонился от иллюминатора, и гул летящего самолёта стал снова просто гулом.
Где-то впереди, в начале салона захныкал ребёнок. Обычно в подобной обстановке детский плач Андрея раздражал, а тут скорее наоборот. По звуку он не смог определить, хнычет мальчик или девочка, но то, что ребёнку около года, он, на основе своего отцовского опыта, определил. Ребёнок плакал недолго, видимо, толком даже не проснулся. Но короткий и негромкий этот плач сообщил всему сонному воздуху в летящем сквозь студёное, чёрное небо самолёте что-то домашнее, что-то безопасное и житейское.
Андрею вдруг так захотелось немедленно взять градусник, вставить его под мышку и узнать, какая у него температура. То, что температура высокая, он не сомневался. Но вот какая? Ему захотелось это узнать. В самом градуснике уже было какое-то лечение, какое-то начало избавления от недуга. Что-то хорошее было в нём. Ему остро захотелось домой, к маме, которая конечно лучше всех знает, как надо его, Андрея, лечить.
Как часто в моменты усталости, замотанности, когда нужно было делать сразу много дел, а времени не хватало даже на одно, когда сразу и все не получалось и когда делать то, что сделать было необходимо ужасно не хотелось, Андрей думал, что ему хотелось бы поболеть. То есть, иметь для всех и для себя самого вполне уважительную причину ничего не делать, а лежать дома в постели ли на диване, смотреть телевизор, слушать музыку или читать. Но чтобы, при этом, болело только горло, да и не то, чтобы болело, а просто побаливало, и не более того.
То есть так болеть, как удавалось болеть только в школьные годы, когда воспалённое горло и повышенная температура избавляли его от необходимости ходить в школу. А необходимости туда ходить Андрей никогда не видел.
Теперь же никакая болезнь не избавляла его от беспокойств и обязанностей. Любая простуда даже такая, какая позволяла не ходить в Банк на работу только усложняла его жизнь. Приходилось много о чём-то договариваться и передоговариваться по телефону, кого-то о чём-то просить, много извиняться, что-то контролировать на расстоянии. А значит, лучше было не болеть вовсе. А когда ему казалось, что ему хочется похворать, на самом деле ему хотелось просто тишины, лени, безответственного безделья и того, что называется безмятежностью.
Соседка друг зашевелилась во сне и что-то тихонечко пробормотала. Андрей моментально захлопнул лежавшую на коленях книгу, быстрым движением сунул её на место и замер. Так он просидел секунд десять, а потом усмехнулся сам себе. «Чего это я, как воришка? Что тут такого? Ну почитал немножко… Извинюсь и поблагодарю», — подумал он, посидел немного, снова достал книгу и включил над собой свою лампочку.
Страницу, на которой прервалось чтение, он нашёл не сразу. Он оставил Фукакуса на заснеженном перевале. Андрей какое-то время листал книгу в поисках этого перевала, нашёл его и снова углубился в чтение.
Фукакуса миновал перевал. Горная ведьма появилась неожиданно. Собой она представляла древнюю старуху в лохмотьях и с палкой, на которую опиралась. Воображение нарисовало Андрею кого-то похожую на нашу Бабу-Ягу из наших фильмов и книжек, но с раскосыми японскими глазами.
Фукакуса вёл с ведьмой долгие и очень сложные разговоры. Ведьма всё же оказалась не просто старухой, а настоящей ведьмой. Она меняла обличия, и всё вокруг себя и Фукакуса меняла. То она представала перед ним в виде матери, а то в виде потерянной возлюбленной, которую, судя по всему, Фукакуса и разыскивал. Мать Фукакуса видел в поле среди высокой травы и цветов. Он бежал к ней и никак не мог приблизиться даже на шаг. Возлюбленная же ждала его в дивном саду, в котором на землю с деревьев падали белые и розовые лепестки. Фукакуса видел её, звал, тянулся к ней, но в лицо ему летели не лепестки, а снежинки. Возлюбленная не слышала его. Она сидела под деревьями на коленях, спина её была пряма, а голова слегка склонилась вправо. На шёлке её кимоно были белые и розовые цветы. Её трудно было разглядеть в дожде из белых и розовых лепестков, которые падали всё гуще и гуще. И вот Фукакуса уже потерял её из виду.