Онъ улыбнулся и покачалъ головой.
-- Не такъ страшно, какъ вамъ кажется!-- сказалъ онъ.
-- Вы думаете? Вамъ смѣшно? Это хорошо, что вы улыбаетесь... Однако... знаете, вѣдь, я была невѣста...
-- Знаю.
-- Ахъ, ну, тѣмъ лучше, если знаете... такъ знайте же и то, что мой женихъ, графъ Ильинскій, на другой же день послѣ этого ужаснаго вечера прислалъ, на имя папа, письмо, очень приличное письмо, которымъ онъ отъ меня отказался. Вотъ это письмо, вотъ оно! Папа бросилъ мнѣ имъ въ лицо... онъ, папа, всегда сдержанный, ласковый... Онъ сказалъ, что я его навѣкъ опозорила, что я ему не дочь... Теперь онъ боленъ, не выходитъ изъ своихъ комнатъ, а я его не видала съ той минуты, какъ онъ бросилъ мнѣ это письмо... Читайте, посмотрите, какъ дѣлаются такія вещи...
Она маленькой, задрожавшей рукою, затянутой въ черную перчатку, вынула изъ кармана смятый листокъ толстой почтовой бумаги и подала его Аникѣеву.
Онъ прочелъ строки, написанныя твердымъ, крупнымъ, ровнымъ почеркомъ.
«Глубокоуважаемый князь Валентинъ Илларіоновичъ, я немедленно уѣзжаю изъ Петербурга, чтобы гдѣ-нибудь, подальше, пережить то, что случилось. Да поможетъ Богъ вамъ и достойнѣйшей княгинѣ. Таково сердечно желаніе всегда вамъ преданнаго и уважающаго васъ
Гр. П. Ильнис...»
-- Не правда-ли, коротко и ясно!-- насмѣшливо проговорила княжна задрожавшими губами, вдругъ блѣднѣя.
-- Тутъ одно только серьезно,-- сказалъ Апикѣевъ, возвращая ей письмо:-- вы очень любили этого господина?
-- Мнѣ казалось, что я люблю его. Онъ представлялся мнѣ такимъ интереснымъ... Я высоко его ставила... Но послѣ этого, сразу я поняла, что не люблю его... И вотъ теперь, знаете-ли, у меня къ нему такое чувство, какъ если считаешь человѣка хорошимъ, честнымъ, и вдругъ узнаешь, что онъ укралъ. И жалко его какъ-то, и противенъ онъ очень...
-- Самое настоящее чувство,-- съ усмѣшкой сказалъ Аникѣевъ:-- и, въ такомъ случаѣ никакой бѣды и погибели нѣтъ. Напротивъ, вы сами должны видѣть, что вамъ слѣдуетъ только радоваться и благодарить Бога. Что бы это было, если-бы вы замужъ за него вышли и уже послѣ свадьбы почувствовали, что вамъ его «и жалко какъ-то, и противенъ онъ очень»... что бы тогда было?
-- Я это понимаю,-- проговорила княжна, сдвигая брови и внезапно превращаясь изъ наивнаго ребенка въ женщину: -- я ужъ это про себя рѣшила. Только дѣло не въ немъ, не въ этомъ женихѣ, отъ котораго меня Богъ избавилъ, а въ моей жизни дома, въ папа и мама. Мнѣ болѣе нельзя жить, вотъ что!
-- Отчего нельзя жить? Разсержены, глядятъ на дѣло но своему, у васъ непріятности... только, вѣдь, посердятся, да и перестанутъ... Вотъ весна подходитъ, увезутъ васъ куда-нибудь съ деревню или за границу, а къ будущему сезону все это будетъ забыто, и заживете вы попрежнему!
Княжна опустила руки на колѣни и качала головой.
-- Ахъ, какъ вы ничего не знаете!-- печально воскликнула она:-- Да я то знаю. Вѣдь, я знаю ихъ хорошо, ихъ и всѣхъ нашихъ... Я ни въ чемъ не виновата, совѣсть моя чиста, я сама не понимаю, какъ все это случилось со мною, а между тѣмъ, я ихъ опозорила, и сама погибла!.. И вотъ, такъ какъ я все равно ужъ преступница и безсовѣстная, то я и прибѣжала къ вамъ... Это очень не годится; но иначе я не могла... сами увидите! Спасите меня... я знаю, что вы это можете, я вамъ вѣрю... Я всѣ эти дни о васъ думала и рѣшала, что только вы одинъ можете спасти меня... Оттого я и сдѣлала такую ужасную вещь, оттого къ вамъ и прибѣжала, вырвалась изъ дому... тихонько.
Она быстро поднялась со своего кресла, подошла къ Аникѣеву и глядѣла на него умоляющимъ взглядомъ, глазами полными слезъ.
«Что-жъ это: Enfant précoce?... Совсѣмъ извращенная дѣвочка?.. Бабочка, летящая на свѣчу?...» -- думалъ онъ.
Художникъ залюбовался прелестною бабочкой и даже не замѣчалъ, что слишкомъ долго любуется ею, а она трепещетъ передъ нимъ своими радужными крылышками.
XXIX.
-- Если вы мнѣ вѣрите и думаете, что я могу помочь вамъ, такъ объясните, въ чемъ дѣло, вѣдь, я еще ничего не понимаю!-- наконецъ, сказалъ онъ.
-- Ахъ, какъ это трудно сразу... въ одномъ словѣ нельзя!-- воскликнула почти плача маленькая княжна и потомъ прибавила.-- Когда я одна думала, все мнѣ было ясно, такъ просто и ясно, а вотъ теперь я спуталась. Но я вамъ вѣрю, такъ же вѣрю какъ и всѣ эти дни, и теперь еще больше знаю, что вы ужасно добрый...
Ему стало неловко и непріятно. Онъ невольно пожалъ плечами.
-- Вы меня совсѣмъ не знаете, княжна,-- сказалъ, онъ:-- и я очень боюсь, что вы скоро сами увидите свою ошибку. Я, конечно, не обману вашего довѣрія... но...
Онъ не договорилъ своей мысли; въ его тонѣ ужъ прозвучали и скука и досада.
Ninette почувствовала это, поблѣднѣла, и изъ ея глазъ брызнули слезы. Однако, она сейчасъ же и сдержала ихъ.
-- Если вы отъ меня отвернетесь, такъ я дѣйствительно погибла!-- проговорила она такъ серьезно и съ такимъ отчаяніемъ, что онъ встрепенулся.
Онъ взглянулъ ей прямо въ глаза, потомъ улыбнулся, какъ улыбался Сонѣ, и она мгновенно оживилась.
-- Знаете ли вы, что я всю жизнь была; одна?-- вдругъ спросила она.
-- Какъ одна? Вы въ семьѣ выросли...
-- Что-жъ такое!.. И все же -- одна. Съ тѣхъ поръ, какъ я стала хоть что нибудь смыслить, я ни съ кѣмъ не могла сказать слова по душѣ. Пробовала, конечно, но меня или совсѣмъ не понимали, или увѣряли, что я говорю глупости и бранили меня. Я ужъ давно поняла, что и папа, и мама меня не любятъ. Папа намъ совсѣмъ какой-то чужой, а мама болѣе всего на свѣтѣ любитъ приличія, только о нихъ и думаетъ. Вся ея жизнь -- приличіе! Это ужасно такъ говорить; но что же мнѣ дѣлать, если это правда, а лгать предъ вами я не хочу. Я очень люблю чтеніе и много читала... разумѣется по выбору моего профессора и съ одобренія мама. Меня часто въ послѣднее время возятъ въ театръ... Словомъ, кое-что я знаю о жизни. Но это не важно, а вотъ что меня мучаетъ. Я знаю Евангеліе и очень люблю читать его, читать и думать. У меня до этой зимы былъ добрый и хорошій законоучитель, отецъ Петръ, онъ мнѣ растолковалъ многое. И я увидѣла ужасную, ужасную вещь! Мы называемся христіанами, а живемъ не только хуже всякихъ язычниковъ, но если кто-нибудь вздумаетъ поступать по христіански, это считается позорнымъ, глупымъ, неприличнымъ, да -- неприличнымъ! Мы ѣздимъ въ церковь, говѣемъ, исповѣдываемся, причащаемся только потому, что это принято въ нашемъ кругу...
Аникѣевъ развелъ руками.
-- Княжна!-- воскликнулъ онъ:-- Такъ это вы пришли ко мнѣ съ христіанствомъ! Ко мнѣ! Да знаете ли вы, что я ужъ и забылъ то время, когда читалъ Евангеліе... У меня его и нѣтъ совсѣмъ! Я много лѣтъ не былъ въ церкви, не исповѣдывался и не пріобщался...
Она пристально на него глядѣла.
-- Почему?-- спросила она.-- Почему вы не читаете Евангеліе? Потому ли, что не вѣрите въ Бога и отреклись отъ христіанства?
-- Нѣтъ, не потому, а оттого, что я далекъ отъ всего этого... какъ-то такъ случилось... Видите-ли, меня давно ужъ закрутили какіе-то злые вихри, и вотъ я мечусь, какъ мечутся почти всѣ въ наше время...
Княжна сидѣла, сдвинувъ свои хорошенькія брови.
-- Я такъ и думала,-- сказала она:-- что вы не набожный и не читаете Евангеліе. Но это ничего не измѣняетъ, все же вы, вы... не такой, какъ всѣ... и вы, конечно, понимаете, то, чего никто не понимаетъ... Злые вихри! Какое хорошее слово! Это и есть... они и въ пропасть кинутъ, и въ небеса поднимутъ!...
Онъ глядѣлъ теперь на нее и вслушивался въ ея слова съ изумленіемъ.
-- Откуда у васъ обо мнѣ такое высокое мнѣніе?-- улыбаясь проговорилъ онъ.-- Вы меня не знаете, вы даже врядъ ли обо мнѣ и слышали, а если слыхали, то навѣрное одно дурное.
-- Въ то время, какъ вы тогда играли и пѣли, я почувствовала какой вы, а потомъ думала объ этомъ и поняла,-- просто и увѣренно отвѣтила она.
-- Охъ, ничего вы не поняли! Простите, вы еще дитя и хоть и очень умны, какъ я теперь вижу, но жизни совсѣмъ не знаете, не можете знать. Мы живемъ въ тяжелое время... Красота и гармонія исчезаютъ, и никому онѣ какъ-то совсѣмъ даже не надобны. А кто не въ силахъ жить безъ нихъ, тотъ томится, мучается, и для него теряется всякій смыслъ жизни.
-- Этого не можетъ быть!-- страстно воскликнула княжна: -- И не вамъ бы говорить! Скажите, я такъ хочу, мнѣ такъ надо знать это, неужели вы въ самомъ дѣлѣ не свѣтлы душой, неужели вы несчастны?
Онъ ничего ей не отвѣтилъ; но она прочла отвѣтъ на лицѣ его.
-- Ахъ, какъ это нехорошо!-- тихо проговорила она.-- Ну что-жъ! Если вы не нашли, такъ будемъ искать вмѣстѣ... Почему такъ случилось, я не понимаю; но такъ случилось, мнѣ кажется будто я давно-давно васъ знаю и вы мнѣ все равно какъ родной, какъ братъ... Хотите быть моимъ другомъ, навсегда, навѣки?
Глаза ея сіяли; она протягивала ему руку.
-- Удивительное вы дитя... совсѣмъ, совсѣмъ дитя!-- ласково улыбаясь, говорилъ онъ, задерживая ея руку въ своей.-- Смотрите, скоро откажетесь отъ такого брата и друга... Я безнадеженъ.
-- Никогда!-- торжественно воскликнула она.-- Правда, я не того ждала, не такъ оно вышло; но я тѣмъ болѣе хорошо сдѣлала, что пріѣхала къ вамъ... А впрочемъ, отчего же не такъ?! Я не одна теперь, мы вдвоемъ съ вами, мнѣ только этого и надо. Я рѣшилась покончить со всѣмъ прежнимъ... Я хочу жить по новому, и вы мнѣ поможете въ этомъ. Не считайте меня такимъ ужъ ребенкомъ. Я очень рѣшительна, да къ тому же мнѣ и терять нечего... Я погибла для свѣта, но хочу жить для себя, такъ жить, чтобъ не стыдно было предъ своею душой... О, у меня планъ, хорошій планъ... Я теперь еще не скажу вамъ его... Скоро узнаете... я вернусь къ вамъ... вѣдь, можно?
-- Княжна...
Аникѣевъ замялся.
-- Вы боитесь, что узнаютъ, и это очень компрометантно... Конечно, только согласитесь: гораздо лучше, если я буду видаться съ вами, моимъ другомъ, которому я вѣрю и который можетъ, да, можетъ спасти меня, чѣмъ если-бы я сдѣлалась графиней Ильинской и превратилась въ безукоризненную свѣтскую даму!
-- Знаете, лучше ужъ пишите мнѣ, если надо,-- сказалъ Аникѣевъ, снова чувствуя неловкость и даже сожалѣя, что она застала его дома.
-- Я такъ и сдѣлаю, да мнѣ необходимо сообразить, подумать... Прощайте, Михаилъ Александровичъ, будьте веселѣе, ради Бога будьте веселѣе... Au revoir, vous aurez bientôt de mes nouvelles!.. Сюда, вѣдь?
Она сдѣлала нѣсколько шаговъ къ передней, потомъ обернулась.
-- Какъ у васъ хорошо... какъ красиво и тихо!-- прошептала она.
Аникѣевъ проводилъ ее, заперъ за нею дверь и вернулся, чувствуя тоску и усталось. Но эта странная дѣвочка все же оставила вокругъ него атмосферу своей красоты и свѣжести.
«Психопатка!» -- повторялъ онъ себѣ:-- «и вотъ попала! Это я спасать ее буду, когда самому впору удавиться!»..
А все же ему стало какъ-будто теплѣе. Онъ подумалъ о томъ, что навѣрно это ея первое и послѣднее посѣщеніе. Пройдетъ у нея блажь, одумается, не пріѣдетъ и не напишетъ. А если и напишетъ, авось онъ будетъ тогда далеко, и не одинъ, а съ Соней.
Онъ подошелъ къ письменному столу. На немъ, дѣйствительно, какъ сказалъ Платонъ Пирожковъ, лежало нѣсколько нераспечатанныхъ писемъ. Аникѣевъ взглянулъ и узналъ на одномъ конвертѣ почеркъ Алины. Онъ распечаталъ и прочелъ:
«Пріѣзжайте какъ можно скорѣе».
Письмо это было послано два дня тому назадъ.
Онъ поспѣшилъ было въ переднюю, чтобы сейчасъ же къ ней ѣхать; но вернулся, упалъ на диванъ и закрылъ глаза въ глубокомъ нервномъ утомленіи...
XXX.
Пробило ужъ десять часовъ утра, когда Платонъ Пирожковъ проснулся, сѣлъ на своей кровати, свѣсилъ ноги и сталъ осматриваться. Онъ былъ совсѣмъ трезвъ, только голова сильно болѣла и память отшибло въ первую минуту. Увидя себя одѣтымъ, онъ подумалъ, что прилегъ такъ, между дѣломъ, да заспался. Онъ соображалъ -- который же теперь можетъ быть часъ, вытащилъ изъ жилетнаго кармана толстые серебряные часы и, убѣдясь, что они показываютъ десять,-- недовѣрчиво приложилъ ихъ къ уху. Часы тикали исправно.
Тогда память вернулась къ «дятлу» и онъ вспомнилъ даже какъ баринъ втащилъ его сюда и заперъ дверь на ключъ.
Онъ всталъ на ноги, причемъ почувствовалъ въ тѣлѣ разбитость, повернулъ дверную ручку и, такъ какъ дверь оказалась незапертой, вышелъ въ коридоръ.
Неслышно, затаивъ дыханіе, пробрался онъ въ спальню Аникѣева, увѣренный, что баринъ еще спитъ и желая, по возможности, поправить всѣ свои погрѣшности.
Чувство раскаянья, нѣкотораго стыда, а главное, жалости къ «монстру», выражалось во всей фигурѣ Платона Пирожкова. Онъ былъ теперь похожъ не столько на дятла, сколько на провинившуюся собаку съ опущенной мордой и поджатымъ хвостомъ.
Ему стоило большого труда рѣшиться поднять глаза на кровать барина; но онъ тотчасъ же преобразился, увидя, что хоть кровать смята, а Михаила Александровича на ней нѣтъ.
Онъ прислушался.
Все вокругъ было тихо. Онъ обошелъ квартиру и убѣдился въ довольно необыкновенномъ обстоятельствѣ: баринъ, встававшій всегда поздно, не только всталъ, умылся и одѣлся, но даже ушелъ изъ дому, заперевъ парадную дверь снаружи и взявъ отъ нея ключъ съ собою. Значитъ, баринъ ушелъ безъ росинки во рту, безъ стакана чаю...
Казалось бы все это должно было только увеличить въ Платонѣ Пирожковѣ и раскаяніе, и стыдъ, и жалость къ «монстру»; вышло же совсѣмъ наоборотъ. Онъ вскипѣлъ и разсердился на барина.
Онъ сталъ громко выражать свое негодованіе.
-- Ишь, вѣдь... въ этакую рань поднялся!-- ворчалъ онъ:-- Дверь-то ко мнѣ отперъ, а небось не разбудилъ... Нарочно, вѣдь, это, на зло ушелъ голодный... все-то мнѣ на зло... для одного тиранства... Ишь, вѣдь!... ишь!.. Психикъ!..
«Психикъ» въ устахъ Платона Пирожкова было самымъ обиднымъ, презрительнымъ названіемъ. Онъ безсознательно заимствовалъ его изъ своеобразнаго знакомства съ отечественной прессой; но производилъ это слово отъ «пса».
Ворчанье и брань не облегчили на сей разъ душу «дятла» и чѣмъ яснѣе и нагляднѣе бросилось ему въ глаза положеніе, имъ же самимъ созданное, тѣмъ страстнѣе ненавидѣлъ онъ Аникѣева. Эта ненависть возрасло до высшаго предѣла при видѣ вчерашней сырой провизіи, лежавшей попрежнему на кухоннымъ столѣ. Онъ осмотрѣлъ ее, понюхалъ мясо, искоса взглянулъ на холодную печь, и плюнулъ.
-- Чортъ! безстыжій юбошникъ... балаганщикъ съ музыкой, а не баринъ!-- громко рѣшилъ онъ, порывисто сбросилъ съ себя сѣрую жакетку, засучилъ рукава рубахи и подошелъ къ крану водопровода.
Долго стоялъ онъ, подставивъ голову подъ струю ледяной воды и отфыркиваясь. Умыванье освѣжило его и нѣсколько усмирило въ немъ расходившіяся чувства. Онъ скрылся въ своей комнаткѣ и вышелъ изъ нея на себя не похожимъ. Волосы были примазаны, громадные усы расчесаны, вмѣсто вышитой русскимъ узоромъ косоворотки на немъ красовалась туго накрахмаленная рубашка съ высочайшимъ стоячимъ воротничкомъ. Вокругъ шеи былъ повязанъ синій шелковый галстухъ съ большой булавкой въ видѣ подковы. Сѣрая жакетка оказалась замѣненной длиннополымъ чернымъ сюртукомъ, застегнутымъ на всѣ пуговицы, а сапоги были вычищены до почти неестественнаго блеска.
Вышелъ Платонъ Пирожковъ въ «музыкальную» комнату, остановился передъ зеркаломъ и осмотрѣлъ себя со всѣхъ сторонъ. Особенно долго глядѣлъ онъ на свои сапоги, поворачивая ноги во всѣ стороны.
Но тутъ онъ сообразилъ, что какъ же это: онъ разодѣлся, а квартира еще и не прибрана, вонъ пыль-то соръ...
«Ну и чортъ съ нимъ! И пусть пыль!..» -- рѣшилъ онъ, снова ожесточаясь.
Онъ подошелъ къ письменному столу и увидѣлъ, что баринъ, наконецъ, распечаталъ и прочелъ всѣ письма, скопившіяся за эти дни. Тогда онъ въ свою очередь вынулъ ихъ изъ конвертовъ и принялся разбирать почерки.
Это было для него обычнымъ дѣломъ и казалось ему не только непредосудительнымъ, но даже входящимъ въ кругъ его прямыхъ обязанностей.
Разобралъ «дятелъ» и записку «братца Николая Александровича», гдѣ тотъ писалъ, что онъ ужъ нѣсколько дней въ Петербургѣ, отчаялся застать брата; но все же хотѣлъ бы съ нимъ поскорѣе повидаться и проситъ его заѣхать къ нему пораньше утромъ въ «Европейскую гостинницу». Разобралъ «дятелъ» и маленькую записочку Алины. Эту записочку онъ и перевертывалъ, и нюхалъ, долго соображая, отъ кого она можетъ быть. Почеркъ знакомый, очень что-то знакомый. Наконецъ, онъ вспомнилъ чей это, дѣйствительно, хорошо ему знакомый и памятный, почеркъ.