Мальчик-лифтер поспешно подходит к стойке и передает письмо, предназначенное к отправке по почте. Одна семейная пара заглядывает через стеклянную дверь в чайный салон, открывающийся только после полудня. Рядом с балясиной широкой изогнутой лестницы стройная, красивая мама, послюнявив палец, отирает подбородок своему отпрыску. Тот, с явной неохотой, подтягивает спустившийся гольф, видимо, слишком колючий. Фрау мама отвешивает светловолосому сынишке шлепок, хватает его за руку, и оба направляются к выходу. Ее юбка-колокол колышется. Корсаж подчеркивает талию. Отпрыск забавы ради прошелся спотыкающейся походкой, перепрыгнул через свернутый ковер и, сияя, взглянул снизу верх на мамочку. Она либо забыла отдать ключ, либо собирается выйти совсем ненадолго, за какой-то мелкой покупкой. От регулярной колонны уборщиц теперь остается зримой лишь стремянка за лестницей. А следовало бы, прежде всего, немедленно очистить от пыли большую латунную люстру, свисающую со сводчатого потолка. Бдительный служащий, взглянув на электрические свечи, замечает порвавшиеся спирали… Когда-то с высокого потолка вестибюля, с настоящего стеклянного купола, могучая хрустальная люстра освещала группы сидящих гостей, выставочные витрины и шелковые ковры. Бомба, попавшая в зимний сад на крыше, и последующие зажигательные бомбы положили конец этому великолепию. В ходе восстановительных работ тонированное стекло было заменено штукатуркой, а взорванный мраморный пол — каменной плиткой песочного цвета. На старых фотографиях еще можно увидеть дубовую стойку рецепции, с обильной резьбой. Сейчас стойка в вестибюле имеет дугообразную форму и сделана из холодного, гладко отполированного (так же, как и пол) камня. На фотографиях, хранящихся в архиве отеля, целые полчища служащих готовы выполнить любое желание гостей. Подавальщицы и горничные носят белые чепцы с кружевами. Целый эскадрон мальчиков-лифтеров выстроился по росту, как органные трубы, — в таком виде их и сфотографировали. Дерзкие лица; лица, выражающие усердие… Один подросток печально смотрит в объектив, между зубами у него дырки… Где-то они теперь, эти парни, когда-то таскавшие чемоданы промышленников и депутатов рейхстага, шляпные коробки Лиллиэн Харви{18} и — однажды — Цары Леандер{19}? Пали на поле боя, покалечены, стали благополучными чиновниками в коммунистической Восточной Германии или женились и обзавелись собственным отелем где-нибудь в Зауэрланде{20}?.. У мужского персонала постарше форменная одежда не изменилась: черные брюки с винно-красными выпушками, винно-красного же цвета куртка с двойным рядом золотых пуговиц, на отворотах воротника — инициалы отеля «Брайденбахер хоф». Фуражка как отличительный признак портье. После длинного рабочего дня от такой фуражки на волосах остается примятый круг; или, если человек лыс, — красноватый круг на коже. Когда в конце войны в районе Королевской аллеи солдаты сражались за каждый дом, один выстрел, британский или эсесовский, попал в циферблат часов над ящиком с ключами и оставил рядом с римской цифрой «III» аккуратную дырку. Пружинный механизм не пострадал, и часы продолжали тикать. По непонятным причинам часы никто не отремонтировал, но и не снял со стены. Пуля, застрявшая в механизме, время от времени вызывает остановку часов, скрывает в себе драматизм, настойчиво о чем-то напоминает — так что, может быть, этот хронометр оставили на месте неслучайно. Часовые стрелки пунктуально, в определенные моменты, прикрывают маленькое отверстие.
Другие выстрелы в этом доме, быть может, оказались смертельными. Умирающие, чьи головы вдвинуты в отверстие камина… Сильные мужчины корчатся на полу и зажимают руками вываливающиеся внутренности; кто-то кричит, скулит под свалившимися сверху обломками… Те из нынешних постояльцев отеля, кто вообще замечает дырку в сияющем металлическом циферблате, принимают ее за отверстие для завода часов…
Коренастый господин Фридеман снова удаляется в заднее помещение, где его ждет канцелярская работа. Старший администратор Зимер левой рукой подает приветственный знак в сторону табачного киоска, где фройляйн Герда в данный момент чистит зажигалки для сигар. В располагающемся рядом с киоском парикмахерском салоне клиентки уже сидят под сушильными колпаками. Некий господин удовлетворенно проводит рукой по только что выбритому лицу и снимает со шляпной ленты прилипший к ней волосок.
Оскар Зимер так и не избавился от картин из прошлых времен — вероятно, не избавится никогда. Как выглядит сейчас его кафе в Тильзите? Или оно было сожжено, разрушено? В Тильзите теперь живут русские. Непостижимо! Оттуда не доходит вообще никаких известий. Тильзит потерян; такое не могло случиться… но он потерян. Недостижим, и наверняка там произошли радикальные перемены. Арки взорванного Моста королевы Луизы, по слухам, обрушились в воды Мемеля{21}. Сам Зимер не был свидетелем инфернального финала — бегства немецких войск, стремительного наступления русских, — он в то время сражался к югу от Берлина. А если бы оставался дома, он бы, может быть, попытался спасти, вывести на запад большие кофеварочные машины фирмы «ВМФ». Впрочем, какая глупость! Эти дорогие машины вскоре пришлось бы бросить где-нибудь по дороге, в снегу. О жене он больше ничего не слышал… Зимер — в прошлом самостоятельный кондитер, а нынче наемный работник в чужом отеле, — даже теперь, по прошествии стольких лет, вспомнив жену, не смог подавить судорожного всхлипа. Она, скорее всего, так и не присоединилась к колонне беженцев. Ибо, по своей глупости, до самого конца верила в будто бы присущую русским рыцарственность: русские, говорила она, уже много раз занимали Восточную Пруссию, но не причиняли вреда гражданскому населению. Напротив, она помнила из истории: когда русские на несколько лет завладели Кенигсбергом — а случилось это при Старом Фрице{22}, — в городе очень быстро установилась особенно праздничная атмосфера, офицеры приглашали местных дворян на балы и весь Кенигсберг пребывал в некотором опьянении от того, что его захватили. Жена говорила: мол, мы, жители Восточной Европы, должны понимать друг друга. Мы опять к этому придем… Какая деланная наивность! Она ведь должна была что-то знать о жестокостях немцев и о предстоящей мести… или могла догадаться… Из-за своей привязанности к этой прекрасной земле, к летнему домику в Неринге{23}, она, вероятно, ограничилась тем, что спряталась, прихватив запас продуктов, в подвале под пекарней. — Оскар Зимер, вдовец (в чем он не сомневается), не решается представлять себе, чтó могло случиться с его Гердой. Для него нет пути назад. А ведь когда-то они, обсуждая, как будут накрыты столики в их кафе, вместе сделали выбор в пользу фиолетово-белых клетчатых скатертей…
Только работа помогает ему отвлечься от горьких мыслей.
Работа помогла и сейчас. Он принялся раскладывать по ячейкам еще не разобранную почту… В годы войны он сильно похудел, таким потом и остался… Господину Кезевигу письмо из Франкфурта; запакованная печатная продукция — на адрес отеля? — супругам Пермозер; некий пивовар из Штарнберга пишет Хедвиге Ранкфельс, длительно проживающей в отеле; зажиточная вдова из города Ванне-Айкель{24}, которая не желает там жить, прислала видовую открытку… Он, наверное, вправе бросить короткий взгляд на эту фотографию бесконечного пляжа под лазурным небом… Римини… Кафе-мороженое под пальмами, ужин сопровождается звуками мандолины… Неизменное спагетти, пусть и под разными соусами, понравилось бы ему, вероятно, куда меньше. Однако в любом месте процветают свои обычаи, а иногда они даже меняются к лучшему…
Иногда защититься от всего пережитого ему помогал и какой-нибудь цветной фильм с Соней Циман{25}: где она занимается любовью прямо посреди пустоши или — в роли красивой как картинка шварцвальдской девушки — клянется в верности своему Хансу. Эта кинозвезда тоже однажды, в связи с какой-то премьерой, переночевала в «Брайденбахер хоф». Сама Соня Циман никаких осложнений служащим отеля не доставила. Зато ее партнер, Рудольф Прак{26}, потребовал на завтрак яйца Бенедикт — и непременно под соусом «Табаско». Этой пикантной новинки в кладовых отеля не было, но помощнику повара пришла в голову счастливая мысль одолжить бутылочку экзотичного, экстремально острого соуса у любезного военного коменданта — подлинного гурмана, искушенного и в заморской кухне.
Дырка в циферблате так и осталась зловещим напоминанием. Старший администратор быстро взглянул на часы. Герта исчезла, Тильзит потерян; бесчисленные убитые евреи, цыгане, инакомыслящие; поля руин, регионы руин, слепые прохожие — там, где раньше кипела жизнь; последние сражения в городских парках… Хуже не бывает, и мучительней — тоже. Что же это за государственная власть, что за генералитет, что за народ, если даже после проигранных битв они не ищут мира, а продолжают фанатично сражаться среди гостиничной мебели? Какая-то первобытность…
Тем не менее, пусть эта и была лишь побочная мысль, у него возникло нелепое подозрение, что во время войны — без разницы, у друзей или у врагов, эти категории в конце концов перепутались (полевая жандармерия расстреливала немецких солдат, британцы освобождали узников лагерей), — может быть, как всегда, гибли самые храбрые, самые безрассудные в своем фанатизме или мужестве. Те, кто выжил, кому повезло, кто продолжает дышать — однорукий портье Элкерс, директор Мерк, диабетик, и он сам, Зимер, с осколком гранаты, оставшимся от сражения в бранденбургском лесу… Да, он иногда представлялся себе каким-то остатком, человеком второго сорта, трусом, безосновательно избранным для дальнейшего жизненного счастья и позднейшего угасания. Сердце у него заколотилось. Скольких самоотверженных, молодых, сильных, совращенных, борцов за мир, храбрецов-неудачников поглотили земля и Рейн?
Невыразимая скорбь по умершим…
Держа в руке письмо для молодой элегантной матери — госпожи Инги Лейпольд, недавно вышедшей из отеля вместе с сыном, — Зимер все-таки отказался чувствовать себя менее ценным, чем те, что стали жертвами или сами пожертвовали своей жизнью.
Ему еще предстоит, на свой манер, расчищать руины. Восстанавливать значимость вежливости, то бишь безусловной внимательности к другому, — как когда он приветствовал голландок или глубокой ночью сопровождал до лифта совершенно пьяных супругов Пермозер, чтобы эта чета пивоваров не спотыкалась в темном праздничном зале. Всё, в конечном счете, сводится к тактичности, независимо от того, что кроется в другом человеке: потому что при наличии предупредительности, по возможности бесперебойной, которая обязательно найдет отклик в твоем собеседнике, ничего плохого случиться просто не может.
Правила вежливости — это «поведенческий костыль», думает уроженец Мемеля, а теперь служащий на рейнской земле. Костыль, помогающий каждому человеку, ограниченному в своем кругозоре, ориентироваться на лучшее…
Поток поставщиков, между тем, иссяк. Вслед за прачечным арьергардом еще плетется одинокий пекарь с белыми батонами:
— Как пройти на кухню?
— Перед лестницей сверните налево. Вдоль по коридору, потом спросите еще раз.
Ковры уже снова развернуты, и опять воцарился принцип незаметной активности.
Старший администратор, стоящий возле стенки с ключами, бросает взгляд в бюро, из которого доносится регулярное позвякивание дырокола. Курт Фридеман сидит, согнувшись, над письменным столом и самозабвенно продырявливает оплаченные счета. Любителю карточных игр это нравится больше, чем общение с постояльцами. На их многочисленные вопросы — где проходит Голландская неделя, когда был основан Дюссельдорф и практикует ли где-нибудь поблизости врач по кожным болезням — Фридеман уже отреагировал словами «Не знаю» и финальным пожатием плеч. Этот человек — весьма скромного происхождения, из Ратингена{27}, — не имеет подлинного честолюбия, но окружающие легко прощают похожему на клёцку толстяку с индюшачье-красным лицом все недостатки, будто опасаясь, что иначе его хватит удар. Энергичное подшивание счетов в папку доставляет Курту Фридеману подлинное удовольствие. Может быть, каждый раз, видя очередную внушительную сумму, он поддается иллюзии, что и сам купается в деньгах.
Происшествие со слепым, вероятно, уже закончилось — без каких-либо дополнительных осложнений. Отдаленных гудков сирены больше не слышно. Мясников с их цинковой ванной давно поглотил хозяйственный тракт, и наверняка они были отпущены в свою повседневность через уже освобожденное заднее крыльцо. Оскар Зимер может наконец перевести дух.
— Добрый день. Фирма «Электро-Бунке». Я принес проигрыватель для нобелевского лауреата.
Старший администратор, обернувшись, видит вострое мальчишеское лицо, клетчатую рубашку и нагрудник синих рабочих брюк, с дугообразно расположенной надписью: «Слушать & смотреть вместе с Бунке».
— Мм… Ах да, — вспоминает Зимер, в то время как Фридеман отвечает на какой-то телефонный звонок. — Вам в Президентские апартаменты. Бельэтаж.
Электрик недоуменно смотрит на него.
— Второй этаж. Президентские апартаменты. Горничная тебя проводит.
— О’кей.
В пояснение к этому модному слову, которое, summa summarum, означает, наверное, «Все в порядке» и «Как пожелаете», подросток выставил вперед подбородок, словно солдат, получивший приказ, — хотя и не без лихости. Похоже, он принадлежит к переходному поколению между «гитлерюгендом» и новыми любителями повеселиться. Его руки обхватили большую картонную коробку.
— Поезжай на лифте. Коробка небось тяжелая.
— Well, Sir, я уже почти groggy.
Этот парнишка, от горшка три вершка, энергично гнет свою англоманскую линию. Но — дорогу усердным!
— Настоящий монстр. Фирма «Шауб-Лоренц». Наш лучший проигрыватель. С алмазной иглой.
Тряхнув головой, он откидывает упавшую на лоб прядь густейших волос и оттаскивает свою ношу к лифту, где его буквально подхватывает под руки здешний мальчишка-лифтер. Фирма «Бунке», судя по всему, сделала ставку на подрастающее поколение.
Во всем Тильзите было самое большее тридцать или сорок граммофонов. Несмотря на немыслимые потери в войне, уже давно что-то развивается и улучшается, жизнь становится многообразнее, комфортнее, чем во времена «народных радиоприемников» и воскресного «айнтопфа», одинакового во всем Третьем рейхе. Подозрительно быстрое выздоровление остаточной Западной Германии… Можно ли доверять этому новому блеску и новым темпам? Неужели они способны исправить случившееся?
— Соседние апартаменты свободны? — спрашивает, не отходя от телефона, Фридеман, прикрывая рукой телефонную трубку.
— Нет, конечно! — откликается Зимер. — Там мы разместим супругу.
— Я бесконечно сожалею, милостивая госпожа. Они, к сожалению, зарезервированы… Да, тогда не знаю… — Услышав последние слова, Зимер недоуменно вздернул брови. Но его младший коллега уже вернулся к надлежащему тону общения с клиентами; он перелистывает книгу: — На сей раз я могу предложить вашему супругу, вместо этих апартаментов, очень просторный номер для двоих. С видом на церковь Святого Ламберта. Ванная полностью отремонтирована. Да, само собой, милостивая госпожа. Конечно, мы примем это во внимание. Почтительнейшее приветствие от нашего заведения господину генерал-фельдмаршалу, если я могу себе такое позволить.