— На мой вкус, он несколько резковат в подходе к музыкальным произведениям.
— Но прежде всего, конечно, Бруно Вальтер{49} — друг Мастера на чужбине, во всех трудных ситуациях. Благодаря своей врожденной чуткости он бесподобен, когда стоит у пульта.
— Вот как? Да, думаю, это подойдет, — согласился Зимер с любительницами музыки. И Фридеман тоже удовлетворенно кивнул.
— Колумбийский симфонический оркестр!
— И еще у нас к вам просьба, — сказала нимфа Вишневые Губки, снова сменившая гнев на милость. — Вы уж походатайствуйте перед ним, если представится такая возможность, чтобы он подписал конверты с пластинками. Мы хотим сохранить их для себя. И обязательно — чтобы среди них было малеровское Adagietto, которым дирижирует Вальтер, с его подписью: о бóльшем ведь и мечтать нельзя…
— …если ты любишь искусство, — дополнила фразу светловолосая фея грампластинок.
— Мы очень постараемся. — Обоим мужчинам вдруг захотелось пожелать себе, чтобы две распространительницы музыки — помимо того, что они регулярно летают в страну музыкальных чудес, — хоть иногда ходили бы купаться на пляж, весело бежали бы сквозь заросли камыша к берегу Унтербахского озера, а молодые люди в это время брызгали бы на них водой…
Господин Фридеман, щелкнув пальцами, подозвал к себе мальчика-лифтера: «Отнеси это в Президентские апартаменты». После того как лифтер помогал переправить наверх громоздкий проигрыватель фирмы «Бунке», для него не составило ни малейшего труда отнести в бельэтаж еще и корзину со звуковыми мирами. Макс выбрал путь по лестнице.
— Вы ведь имеете право находиться поблизости от него!
— Не забудьте попросить его расписаться. Неважно, что это пластинки, а не книги.
— Мы ведь живем именно в музыке.
Стойка рецепции опустела. Только портье еще насладился удовольствием пропустить мимо себя два летучих аромата, в полоску и в горошек.
Звуконепроницаемые двери, Тангейзер, электрическое одеяло, пачки писчей бумаги наилучшего качества — на случай, если в отеле родится зачин новеллы, какое-нибудь историческое сообщение или даже начало романа, — всё уже приготовлено. Не хватает теперь только тех, кто этим воспользуется.
— Я уже работаю с дыроколом.
Русский осколок в щеке Оскара Зимера вызывает сильный зуд и, видимо, движется к уху. Только не чесать! Со времен сотворения мира расчесывание еще никому не помогло. Главный гость будет доволен апартаментами. Помимо замечательно затемняемой спальни, к ним относятся большой и более интимный салон. Директор Мерк специально распорядился, чтобы в случае, если возникнет такой вопрос, спрошенный, немного гнусавя (маскируя тем самым свою ложь), ответил: мол, апартаменты получили название в честь президента Хойса. Упоминания рейхспрезидента фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга, который однажды переночевал там и в честь которого, собственно, апартаменты и были названы, лучше, по возможности, избегать. Всё, что намекает на гибель Веймарской республики и, значит, на Гинденбурга (тогда уже старика), назначившего небезызвестного богемского ефрейтора рейхсканцлером, может расстроить именитого гостя, который в результате этой акции вынужден был покинуть родину почти на двадцать лет… Итак, обновленные «апартаменты Хойса» предлагают всяческий комфорт: бар, белый телефонный аппарат, биде и, чтобы можно было глотнуть свежего воздуха, — стеклянные двери, выходящие на балюстраду. Другие апартаменты названы в честь ближайших или более отдаленных дворцовых комплексов: Бенрат, Егерхоф, Аугустусбург. Супруги будут спать раздельно, но стена к стене. Правда, в «Бенрате» только один маленький салон. Однако и там супруга писателя — которая, по слухам, ведет все дела и исполняет функцию председателя семейного совета — сможет в любое время принимать посетителей, диктовать письма, отдыхать в шезлонге. Поскольку эта дама, происходящая из богатой еврейской семьи, в годы изгнания занималась почти исключительно тем, что обустраивалась на различных виллах — и на протяжении многих лет вместе со своими родными даже жила по соседству от Альберта Эйнштейна, — директор отеля «Брайденбахер хоф» решил, по крайней мере, облагородить декор апартаментов «Бенрат». Пожелтевшие гравюры с пастушескими идиллиями были заменены на более соответствующие моменту писанные маслом картины, изображающие дворец в стиле рококо пред воротами Дюссельдорфа{50}. Этим давно уже стоило озаботиться.
Подлинный люкс!
Кухня отеля, в свою очередь, тоже подготовилась ко всяческому ублажению желудка, какое только можно помыслить. Белые трюфели достать не удалось. Зато черные, или перигорские, шеф-повар получил в достаточном для послевоенных лет количестве, через своего коллегу из Люксембурга. Пумперникель{51} — чистое наслаждение! — само собой, тоже запасли.
Существуют ли вообще какие бы то ни было постояльцы, ради которых монтируют звуконепроницаемые двери, выпроваживают нацистских маршалов и контрабандой ввозят из-за границы благородные грибы? Очевидно, да. В узком кругу директор Мерк высказался на сей счет так: Этот гость снимет с Дюссельдорфа заклятие. Где появляется он, там исчезают тени. Он воплощает культуру, причем в чистейшей форме. То, что нам всё еще представляется роскошью, на самом деле есть лишь предвестие цивилизации. Он же — посланник и цивилизации, и культуры. Если он останется доволен пребыванием здесь, после него к нам сможет приехать кто угодно. Своим словом он благословит нас. Верующая повариха, специализирующаяся на диетическом питании, при этих словах согласно наклонила голову Если потом где-нибудь в мире он заявит: «Дюссельдорф показался мне сердечным, открытым для остального мира и даже праздничным городом», — это будет означать, что мы снова вернулись в круг лучших народов, пардон, я хотел сказать: в круг наций или, точнее, людей, которые озабочены общим благом. Поэтому ходите по коридорам тихо, выполняйте свои обязанности со вниманием и скромностью и следите, чтобы в отель не прокрались неугомонные почитатели или — такое, к сожалению, тоже не исключено — враждебные элементы. Вы ведь знаете: многие обвиняют эмигрантов в трусости и в измене родине.
Присутствующие коллеги хмуро и испытующе переглядывались. Если человек пережил войну, то что в наибольшей степени повлияло на его чувства? Опьянение победой после французского похода немецкой армии, или ужас — по поводу того же похода — в американском Принстоне? Поиски хлеба насущного или, может быть, ощущение торжества при возвращении в лежащую в руинах Европу? Кто больше страдал? Ты сам, здесь, в месяцы окончательного краха? Или он, смотревший на происходящее из-за океана? Впрочем, страдания определенно не являются мерилом для счастья.
Наше заведение к приему гостя готово, закончил свою речь господин Мерк. Вы просто делайте то, чему вас, как профессионалов, учили. Немножко усилий плюс, как теперь говорят, know-how — и всё отлично получится! Каждый человек способен предъявить только ограниченное число требований. Визит такого гостя для нас большая честь. Имя «Брайденбахер хоф» навсегда останется связанным с ним. Приедет ли и его дочь, мы пока не знаем. Она — до сих пор — решается ступить на землю Германии лишь в исключительных случаях. Если же такое случается, то, говорят, из всей семьи именно дочь проявляет наибольшую нервозность (так мне написали из Франкфурта); но ведь справляться со щекотливыми ситуациями — в этом и заключается наше призвание. Если он не захочет, чтобы его фотографировали, — что ж, мы не пустим в отель репортеров. Если супруге не понравятся апартаменты «Бенрат» — мы предложим ей другие, «Егерхоф». А если дочка в три часа утра пожелает почитать свежие газеты, значит, одному из вас придется сбегать на вокзал. Дюссельдорф — это все же не захудалый Меттман{52}.
Уже «настропаленный», но еще не вполне успокоенный, персонал отеля покинул бюро шефа. Эти гости привыкли к наилучшему, потому что, по их мнению, другого вообще не стоит желать.
Хоть что-то прояснилось.
Впрочем, всё может получиться и по-другому. Слухи и планы еще никогда не совпадали с реальностью. Между прочим, приехала ли уже эта пара в Кёльн? И как к нему обращаться?
Господин сенатор. — Но, может быть, этот титул не передается по наследству.
Господин нобелевский лауреат? — Но ведь к спортсмену никто не обращается: «Господин чемпион мира…»
Господин доктор. — Это — применительно к писателям и поэтам — звучит слишком сухо.
Господин… и потом фамилия. Нет. Разве что — если всегда выдерживать отчетливую паузу между двумя словами. Однако известно, что такое обращение его слегка коробит. Может, потому, что не лишено налета грубоватости, в которой чувствуется что-то неуместно-почвенническое, напоминающее об узловатых корнях.
Просто «Вы»?
Куда не кинь, всюду клин.
Но должна же найтись какая-то возможность, простая, чтобы реагировать на его слова, если он обратится к тебе. Или, на крайний случай, — чтобы обратиться к нему.
К Томасу Манну.
Два господина с Дальнего Востока
Нежно и льстиво овевает ветерок платаны. Легкая волнистая рябь пруда теряется в береговой зелени. Ветви плакучих ив свешиваются в воду. Один лебедь, будто приплывший из фантастической страны Брабант, праздно скользит по водной глади. В траве лежит забытое полотенце. Вдалеке необозримые ряды деревьев расступались, открывая широкий проход, Аллею вздохов. С полуденной августовской силой палит из синевы солнце. В тенистой листве замерли птицы. Непотревоженный гравий между газонами, можно подумать, сам по себе хрустит. Маргаритки неунывающе впитывают жаркий свет. В Хофгартен{53} почти не проникает шум уличного движения. Даже гул паровоздушного копёра на время рабочего перерыва стих. Скрюченная старая женщина в черном, с лыковой корзинкой в руке, ковыляет к роще, где должно быть попрохладнее. Опираясь на палку, старуха ненадолго остановилась, затем, шажок за шажком, продолжает свой путь. Корзинка, висящая на сгибе ее руки, кажется почти не наполненной, а может, и совсем пустой. Старуха поприветствовала господина в летней шляпе-панаме. Тот, не сбавляя энергичного шага, в ответ кивнул. Ботинки блеснули под светлым костюмом. Быстрым движением он промокнул себе лоб. Этот спешащий, пройдя по мосту и миновав слегка покосившуюся каменную вазу, исчез из виду, углубившись в городские улицы…
Его знобит. Он плотнее запахнул полы пальто. Клаус Хойзер мерзнет уже четыре дня, с тех пор как прибыл в Европу. Пальцы, конечно, не посинели, но перчатки он не снимал. В Шанхае столбик термометра уже подбирается к сорокаградусной отметке. Там вентиляторы распиливают душный воздух, который просачивается в раскрытые окна конторы вместе с шумом омнибусов, клубами пара из уличных харчевен и влажными испарениями с реки Хуанпу. Когда наступает время ленча — то есть именно сейчас, если учесть разницу во времени, — каждый служащий Восточно-Азиатской компании, с центральным офисом в Копенгагене, откладывает карандаш в сторону, накрывает пишущую машинку чехлом и на ближайшие, самые жаркие, часы забывает обо всех импортно-экспортных делах этой средней по размеру фирмы. Служащие, белые и китайцы, в людской сутолоке перед своей конторой покупают себе какую-нибудь еду — фаршированные рисовые клецки старика Шу Цианя из Цзинани были, например, и вкусными, и полезными для здоровья — и удаляются либо в парк, либо к себе домой, если, конечно, дом этот не находится в отдаленном квартале. Сам он жил не настолько далеко, чтобы нельзя было как следует насладиться сиестой. От конторы на Сычуань-роуд всего двадцать минут пешком до отеля Old Victorian, где он поселился четырнадцать лет назад, а если быть точным — в мае 1940 года. Обычное дело. В заморских краях он редко жил где-либо помимо отелей. Квартиры для сдачи в аренду там вряд ли существуют. А строить себе дом — в Индонезии или на берегу Хуанпу — не имеет смысла. В гостиницах, где ему доводилось жить — в отеле Centraal на Суматре, теперь вот в Old Victorian, — обслуживание было идеальным. Хороший завтрак сервировали прямо в номере, ванную и полы ежедневно мыли, а вечером в баре он всегда мог, если хотел, подремать, или вступить в разговор с заезжими гостями отеля, или, например, по случаю своего дня рождения распить с Анваром бутылку шампанского. Какой же пластичной, приятной, окутанной теплом была его жизнь в Азии! После полудня он ложился на широкую, уютно поскрипывающую кровать, воспринимал теперь шум, доносящийся из переулков, только как отдаленную мелодию жизни и, тихонько ворча, уговаривал себя заснуть. В полтретьего его будил Анвар, до этого с удовольствием гулявший где-нибудь в окрестностях, но успевший приготовить для него свежую рубашку для послеполуденной службы. Дни по большей части протекали очень приятно. Гул Шанхая редко становился обременительным. Голоса, велосипедные звонки, гудки бьюиков и ситроенов смешивались с невнятным шумом, сквозь который время от времени прорывался бас пароходной сирены… Здесь же его пугают как глубокая тишина, так и тяжелый грохот машин.
Однако с шумами Шанхая, с элегантными (или изборожденными горем) лицами жителей этой жаркой метрополии теперь покончено. Уже довольно давно дела датской фирмы, которая занималась транспортировкой грузов по устью Янцзы, начали приходить в упадок. Еще до вступления войск Мао Цзэдуна в Шанхай{54}, центр международной торговли, все поставки из хинтерланда застопорились. Что же касается импорта — зерна из США, удобрений из Чили, строительных машин из Скандинавии, — то и он, по причине нехватки платежных средств у красного режима, почти совсем прекратился. Золотые резервы Китайского банка были вывезены сторонниками Гоминьдана, возглавляемого Чан Кайши, во время их бегства на Тайвань{55}. После того как кровавый переворот осуществился и на Янцзы — сторонников генерала сотнями привязывали к фонарям и к мостовым фермам, — коммунисты еще какое-то время терпели у себя иностранные торговые конторы, хоть и считали, что они занимаются расхищением собственности Китая. Но теперь конторе под руководством Андерса Юла грозит принудительное закрытие. Молодая народная республика хочет перейти на самообеспечение, шведскую сталь собираются заменить переплавленным металлоломом, да и сами иностранные коммерсанты в Шанхае уже не чувствуют себя в безопасности. В ресторанах их все чаще отказываются обслуживать. Китайцы, обычно такие доброжелательные, могут в мгновение ока превратится в жестоких зверей. Все знаки указывают на приближение бури.
Клаус Хойзер отказался от двухкомнатного номера в викторианском отеле. Нескольких служащих отеля, для которых будущее представляет опасность — в первую очередь, может быть, это касается несравненно утонченного бармена Мистера Генри, появившегося на свет под именем Лао Ван, в одной из деревушек Чжэцзяна{56}, — он на прощание угостил выпивкой. Один из кельнеров заплакал, у некоторых других в глазах читалось злорадное торжество над чужестранцем. Что ж, прощай, неугомонный, беззаконный, кряхтящий Шанхай! Но Клаус, волей-неволей, еще прежде раскидывал щупальца в поисках спасительного берега. И раздобыл целых два рекомендательных письма, адресованных гонконгской фирме «Рикерман». Одно, само собой, от господина Юла: Mr. Heuser is very pleasant to work with, and we have been happy to have him with us. Второе письмо — так сказать, козырная карта — писано рукой шведского генерального консула Грауэра: I frequently met officially as well as privately Mr. Klaus Heuser. I got to know him as a winning and courteous person. In view of the above it is a great pleasure to me to recommend him to future potential employers.