– Глупости вы говорите, а еще интеллигент.
– Все ваши Шишкины и Айвазовские – это старье, для пивных.
– Искусство должно быть народным, не для вас, ученых.
– Это художники будущего. Шишкина – в кладовку.
И так до вечера. Но слушать весело, приятно. Вместо книги отзывов ящик, куда опускают записки. Кто-то прикалывает к стене.
«Чувствую себя, как на корабле, качает и бежать некуда».
Под этой запиской ответ:
«Беги на выставку А. Герасимова».
«Разговорились! Я бы вас за такие разговорчики… И. Сталин».
Спустя два дня вызвали нас в горком – «О воспитательной работе с молодежью».
Говорил секретарь парткома Электротехнического института. Возмущался, что на выставку ленинградских художников работы поступают без отбора. Возмущался выставкой Пикассо, студенты читают Библию, роман «Не хлебом единым».
И это человек, который ежедневно среди молодежи… Неудивительно, что партия рухнула. Ничего не понимала, не слышала, не видела. Если не славят, значит, не те люди. А почему не славят? Почему? Что происходит?
Выступление Хрущева на ХХ съезде было для меня первым благородным поступком советского руководителя за всю историю СССР. Другого я не знаю. Кто из них совершил что-то мужественное, милосердное, кого-то спас, защитил? Кто? Было ли что подобное?
Большая часть студенческого времени уходила на изучение философии, вернее, ее истории, где один философ опровергал другого, каждый был убедителен, мудр, мыслил неожиданно. Затем математика – тонкие математические приемы. Химические превращения формул. Было множество предметов, которые могли пригодиться, но никогда тому не выпадало случая. Однажды спросил начальника КБ, приходилось ли ему пользоваться «косинусом»? Пожевав губами, начальник, ему было за 50 лет, нарисовал треугольник, почеркал его, вспоминая. «Пожалуй, ни разу», – признался он.
Считалось, что все это нужно для общего развития, но с большим успехом можно было бы разгадывать ребусы, решать шахматные задачи, головоломки.
Маркс был прав – коммунизм действительно оказался призраком. Слава Богу, что он перестал ходить по Европе.
Нет такой цели, которая бы оправдывала любые средства. Во имя морали он стоял на этом, зная, что обычно средства становятся целью.
Всю жизнь мы строили вавилонскую башню. И вот она рухнула, а жизнь-то ушла.
В соседней роте в плен попал немец-парикмахер. Заставили стричь всех, наш старшина выторговал его к нам на сутки.
* * *
Вновь и вновь не дает мне покоя история, которую я уже после книги «Зубр» узнал от подруг Елены Александровны.
Узнал, что в 1942 году не кто-то, а профессор Халерфорден, гистолог, приехал к Тимофеевым в Бух из Далема и вел переговоры насчет их сына Фомы. Сын сидел в концлагере. Приезжий предлагал Николаю Владимировичу заняться исследованиями о цыганах, расовыми исследованиями, то есть провести некоторые опыты над ними. Если Николай Владимирович согласится, это может облегчить участь Фомы. Николай Владимирович сутки обдумывал предложение, он не нашел в себе силы сразу отказать, он советовался с Еленой Александровной. Сутки они не спали, ни с кем не виделись, сидели друг перед другом, думали. Но через сутки Николай Владимирович все же отказал. Много лет спустя Елена Александровна рассказала об этом Кузнецовой, рассказала, как они сидели за столом и говорили: что же скажет Фома, если его освободят, и он узнает, какой ценой? Как они будут потом жить с Фомой, как будет Фома жить потом? Фома погиб. Всю жизнь Елена Александровна и он мучили себя за эту гибель, за свое решение, считая себя виноватыми. Их мучило, что они оставили себя как бы чистенькими, но какая же это чистота, если из-за них погиб сын. Это те безвыходные ситуации, которых напрасно избегает литература, а жизнь то и дело упирается в них.
На голых, холодных скалах точных наук никакой нравственности не вырастить. Там можно возводить такие же каменные замки и крепости завоевателей космоса или атомного ядра. Душе это ничего не даст, не прибавится счастья, доброты, не убавится зла. Прибавляются страхи войны и тоска от новых таинственных сил. Культура отчасти измеряется уровнем доброты, а величие государства – уровнем счастья его народа. И то и другое не связано с наукой.
Авторитет ученого складывается не только из его достижений, открытий. Есть и такая вещь, как демократия. Поучительна история, которая произошла у биолога Владимира Яковлевича Александрова.
Объявилась в его лаборатории девица, несогласная с шефом, стала делать по-своему, доказывать, что при таких-то температурах высшие и низшие растения ведут себя одинаково. Ее опыты оспаривали, решили, что она подсиживает шефа. Предлагали шефу ее изгнать и восстановить дружескую обстановку в лаборатории. Владимир Яковлевич решил иначе, он собрал семинар по обсуждению ее данных. Три дня судили-рядили и убедились, что она права. Она и шеф вместе написали статью, где Владимир Яковлевич признавал свои ошибки.
На ближайшей школе ему один из сотрудников заявил: «В запрошлом году вы нам докладывали совсем другое!»
– Вы мне польстили, – ответил ему Александров. – За два года мы много сделали и могли полностью изменить свои взгляды. Наука, если она подлинная, стареет, и в период подъема – быстро. Не стареет только лженаука.
Известна фраза Николая Ивановича Вавилова: «На костер взойдем, гореть будем, но от своих взглядов не отступимся». И взошел бы, и можно считать, что он взошел, потому что, будучи в тюрьме, под следствием, где его пытали, не писал покаянных писем.
Но люди, знавшие Трофима Лысенко, говорили мне, что и он взошел бы на костер, защищая свою науку, свои абсурдные идеи. В утверждении их он был неистов.
Дерево
Приехав в Кневицы, я не нашел ни нашего дома, ни домов соседей. Война все снесла, мир все отстроил заново. Было одно дерево, по расположению оно, казалось мне, вроде бы то, что стояло перед нашим домом. Да и относительно железной дороги вроде бы оно, если считать, что пути железнодорожные не переносили. Но уж больно оно разлапистое, раскоряченное. Может, конечно, внутри этой старой липы есть то молодое деревцо, что стояло под нашими окнами, так разве узнаешь. Так и Кневицы. Они внутри меня хранятся, круги детства, как годовые кольца. У дерева оно всегда внутри, его прошлое, оно составляет ствол, новое нарастает вокруг, а того, молодого, никак не увидеть. И мне теперь тоже не увидеть этих милых Кневиц, где прошло детство, не увидеть полустанка, дощатой платформы, чайной…
То была другая страна, у нее были свои герои, свои враги, свои победы и поражения. Той страны больше не будет, история ее не написана, но она окончена. На ее землях появилась совсем новая страна, с новыми законами, новыми богами, новой географией, адресами, изменили свои названия города, а в городах – улицы. Население стало другим, остатки прежнего народа можно еще найти среди бомжей, на их лицах – печать робости, приниженности, они чужие в этой новой стране. Пенсионеры стоят в очередях перед дверьми собесов, пенсионных фондов, в аптеках за бесплатными лекарствами. Что они позволяют себе – безбоязненно поносят губернатора, министров и президента. Никто теперь на это не обращает внимания.
После смерти художника Кончева выяснилось, что он втайне иллюстрировал Библию, – дивные рисунки, ничего общего с его плакатами. И еще сделал несколько икон.
Мы сами чуть ли не семьдесят лет устанавливали культ терроризма. Героизировали наших русских террористов. Улицы в центре Питера называли в их честь – Каляева, Желябова, Халтурина, Веры Засулич, Софьи Перовской. В школах изучали их «подвиги», как они убивали губернаторов, великих князей, царей. Писали о них книги, я сам договаривался с издательством «Молодая гвардия» написать книгу о Кибальчиче. Еще бы – изобретатель, сделал проект реактивного двигателя для полетов! И динамитную мастерскую для убийства Александра II. Его именем назвали кратер на Луне. (Хорошо, что хотя бы на обратной стороне Луны.) Как он мне нравился! Над тем, какой смысл имеют их покушения, убийства, я не задумывался.
Хрущев
Он любил часто собирать писателей и произносить речи. Отбросит заготовки, и начинается словоизвержение. Чего только не наговорит, ведь не остановишь – полный хаос. Но при этом себя не выдает, себя охраняет, ни в чем ни разу не повинился, а уж как, казалось бы, раздухарится, в какие только дебри не залезает, а вот звериный инстинкт опасности держал его крепко.
Из всех его выступлений составить что-то цельное невозможно, мне казалось, что и записать-то не мог, ан нет, нашел в стареньких блокнотах что-то торопливое, бессвязное, думаю, что ничего другого, годного для печати, не найти, нигде эти его выступления не публиковались.
Попробую из того, что он вываливал на нас, извлечь какие-то смыслы. Чаще всего он возвращался к теме культа, к личности Сталина.
«События, связанные со смертью Сталина, были потрясением. Мы по-детски плакали у гроба Сталина. Что ж, по-вашему, мы были тогда неискренни? А потом вдруг стали плевать на Сталина? Наверное, больше всех пострадали писатели. Затем художники, музыканты. Пострадали те, кто писал, кто был ближе всего к Сталину, к ЦК партии.
Этих людей теперь называют лакировщиками, а они хотели показать успехи партии. Выгоднее всего оказалось тем, кто шипел.
Что мы, руководители, должны открыть огонь по своим друзьям?
Лакировщики – это наши люди! Я не осуждаю тех, кто воспевал Сталина. Мы тоже говорили речи, воспевая Сталина. Кто же сейчас нам ближе всех? Лакировщики! У них нет других путей».
(Психологически он был прав. На кого ему опереться? Если на нас, так ведь завтра мы спросим: а что вы делали в 1937 году? А почему вы молчали?)
«Грибачев прав, сплачивать надо на принципиальной основе.
Берия был источник гибели таких людей, как Вознесенский, Кузнецов. Враги надеются, что ЦК осудил Сталина и события пойдут по другому пути, что интеллигенция не потерпит партийного руководства».
«Мы Сталина осуждали за то, что он стрелял по своим».
«То, что написано с хорошим сердцем о Сталине, не вычеркивается. Я Сталина осуждаю и уважаю, а что же, мы напрасно трудились, не считаясь с силами?
Я хорошо знал Чубаря, Постышева, их гибель – вина Берии».
(Не будучи стенографом, я успевал записывать лишь отдельные фразы Хрущева.)
«Я знал Ежова, это был замечательный пролетарий, а сделали из него преступника».
Тут Шагинян что-то выкрикнула, она часто прерывала Хрущева. И Хрущев обратился к Микояну: «Уйми свою Шагинян!»
«К Сталинским премиям надо относиться с гордостью».
«Он чудил старческим чудачеством».
«У Дудинцева есть сильные места, правдивые о бюрократах. Я критикую его, чтобы устранить недостатки. Дудинцев стал героем врагов Советского Союза».
«Мы не должны давать в обиду Грибачева и Бабаевского».
«„Я никому не верю, я сам себе не верю, я пропащий человек“, – говорил Сталин».
«Больше 100 человек погибли в давке на похоронах Сталина (?)».
«Борьба с зиновьевцами, троцкистами, бухаринцами – правильна. Что, у нас не было врагов?»
«Умер Берут – развалилось польское руководство».
«Троечку писателей посадить – и все вышло бы».
«Борьба должна быть беспощадной. Своими средствами. Хорошо, если бы вы сами вмешались, не бросайте это на плечи ЦК».
«Что значит отказаться от партруководства? Меня партия нигде не жмет».
«Впервые правительство не обсуждало, как подбросить масло к 1 Мая.
Это и есть идеология. Если б мы дали сегодня рабочему столько мяса и молока, сколько имеют в США, то идейные вопросы решались бы легче. Дайте к марксистско-ленинской теории побольше мяса, овощей, масла, то за эту теорию и дурак проголосует».
«Буржуазные корреспонденты хотят унизить советское искусство. (Велел принести скульптуры Эрнста Неизвестного.)
Неужели с этим мы пойдем к коммунизму? Какой дурак пойдет под этим знаменем. Что это за связь с народом?»
«Сталин нарушил свое обещание партии. Партия это осуждает и отдает должное заслугам Сталина». «Он был глубоко больным человеком. Таких дел, как с Якиром, было бы больше, если бы все соглашались со Сталиным. Московское дело готовили (Попов, секретарь Московского ГК)».
«Микоян, – вдруг спросил меня Сталин, – почему он здесь живет?»
«Приглашает приехать. Он скучал. Я остался. Наутро он руки не подал. „Вас кто просил?“
Уехать – врагом буду. Погулял. Возвращаюсь: „Ну как, Микита? Может, рыбу ловить поедем?“ Сумасшедший на троне. „Мне надо в отставку“. Все видели, что это провокация. Спрашивает: „Как пролез в Политбюро Ворошилов?“»
«„Давай Попова уберем из Москвы, чтобы не погиб“ – и такое было».
«Зная болезненную мнительность, разговоры подбрасывали».
«Сталин хотел расправиться с интеллигенцией Украины. Каганович вызвал А. Малышко – видно было, петля затягивалась».
«Берия рвался к власти. Это была угроза».
«Давайте будем снисходительны, не отсекать молодых, а привлекать».
«Дорожите доверием масс, не ищите дешевой популярности, не подлаживайтесь. Одни вас хвалят, другие ругают, выбирайте, что для вас лучше подходит».
«Песни братьев Покрасс хорошие, песни об армии Буденного – тоже… Мое восприятие жизни должно быть нормой для всех. Каждый народ имеет свои традиции…»
Пропускаю набор подобных истин. Упоминал он «заметки Некрасова, фильм Хуциева» – неодобрительно. Думается, все это с подачи Ильичева.
Вытащил на трибуну Андрея Вознесенского, стал кричать на него:
«Получайте паспорт и уезжайте! Я не могу спокойно слушать подхалимов наших врагов!»
Вдруг он ткнул пальцем в зал:
– Кто там в очках уткнулся? – и потребовал на трибуну. Это был молодой художник Голицын.
Обрушился на него.
Сперва я думал, что его раздражала красная рубашка Голицына, но потом понял, что это была наводка Ильичева, и на других тоже он наводил.
В зале царил шабаш, бесновались, вопили, распаляли Хрущева сталинисты типа Ванды Василевской, ее супруга Корнейчука, писателя Кочетова, художника Налбадяна, поэта Василия Смирнова, поэта Мирзо Турсун-Заде. Рвались на трибуну доказать свою преданность ЦК, подкинуть хворосту. Как правило, то были прежде всего писатели, художники, ущемленные своей посредственностью.
Хрущев и Ильичев вызвали на трибуну Андрея Вознесенского, Аксенова, Голицына, те как-то пытались оправдаться, Хрущев не слушал их, грубо прерывал.
Вознесенский попробовал читать стихи о Ленине, показывая свою советскость. Хрущев закричал:
– Вам поможет только скромность, думаете, что вы гении, хотите указать путь человечеству, сразу руку вперед… Вы берете Ленина, не понимая его.
На какой-то фразе он опять взорвался:
– Вы все время чувствуете, что вы в коротких панталонах, а вы уже в штанах. Паспорт в зубы и уезжайте!
Зал с радостью аплодировал. Уезжайте – это было как раз то, о чем мечтала вся свора. О, если бы все талантливое, мыслящее уехало, остались бы они и очутились бы в первых рядах!
Голицын: «Отец у меня реабилитирован».
Аксенов – стал говорить о том, что «мы хотим служить родине».
– Какой родине? – закричал Хрущев. – То же говорил Пастернак и Шульгин. Вы чей хлеб едите?
Он, Хрущев, наверно, искренне был уверен, что государство кормит писателей, что писатели, художники существуют за счет народа. На самом же деле шла совершенно бессовестная эксплуатация тех же писателей. Книги Василия Аксенова «Коллеги», «Апельсины из Марокко», его рассказы издавались стотысячными тиражами, одна за другой, а издательства (государственные!) платили гроши, на всех читаемых писателей государство зарабатывало огромные деньги, и сам Хрущев, и все его «соратники» существовали, в частности, за счет писателей, поэтов, так что хлеб ели свой художники, зарабатывали его своим трудом и содержали еще партийных и прочих нахлебников.